Дарья кивнула без слов. Марфа спросила, где взять солёной воды много-много. Я сказал как есть: у нас соль в кадке ещё есть, в целом на зиму хватит. Сделаем рассол покрепче в одном корыте, оттуда будем макать щётку. Марфа улыбнулась, сказала, что ей нравится, когда всё по порядку. Я тоже люблю порядок, но люблю ещё, когда он не орёт, а просто есть.
Мы вынесли из погреба ящики, отнесли их на настил к навесу. Аграфена тут же подтащила две широкие рейки, положила их крест-накрест, чтобы не выставлять их прямо на доски. Ульяна принесла корыто и от соседа кувшин кипятка — печь у них к тому часу уже была горячей. Параскева достала из мешка чистые холсты, не полотенца, а именно холсты, что потом не жалко в щёлоке выбелить до треска. Всё встало быстро, как будто так и было задумано.
Я разложил работу по людям. Дарья смотрит за чистотой и решает, что оставить, что выбросить. У неё глаз ровный. Марфа держит счёт времени, чтобы мы не забылись и не забили погреб паром; каждые десять минут открывает верхнюю трубу и закрывает нижнюю, потом наоборот, чтобы воздух шёл, но не гулял. Ульяна месит глину с золой и готовит побелку; она не спешит и руками чувствует, где густо, где пусто. Параскева следит за корытом и водой; у неё всё на месте, вода не выливается, щётки не тонут. Аграфена берёт на себя тяжёлое: таскать ящики, снимать бочонки, поддерживать, где мужская сила нужна. Мужиков звать не стали. У каждого своя работа по дворам. Да и здесь женские руки всё делают не хуже.
Я шёл по ряду репы вместе с Дарьёй. Приседали, брали в ладонь, стучали пальцем по боку. Звук глухой — сердце живое. Если звонкий — пересохнет. Если мягко — глубоко пошла беда, тут уже не лечится. Мы не спорили. Срезали чёрное там, где можно, и посыпали рез крупной солью, чтобы утянуть влагу и злую живность. Потом эти корнеплоды складывали в отдельный ящик, он пойдёт наверх, ближе к трубе, под глаз. Что чисто абсолютно, шло в свежий, сухой песок, который заранее просеяли и подсушили у печи. Ровный ряд, тонкий слой песка, ряд, опять песок. Простой способ, а жизнь длинит. Дарья тихо сказала, что песок и соль пахнут морем. Мне тоже так показалось, хотя море было где-то далеко за всем нашим миром.
Параскева к тому времени уже растёрла золу с горячей водой. С раствором работали щёткой. Сначала стены снизу вверх, чтобы не оставлять тёмных разводов. Я снимал мягкую плесень ножом, складывал в ведро и тут же выносил на двор, чтобы не расползлась по воздуху. Ульяна принесла глину, смешала с золой, добавила в раствор щепоть соли, довела до густоты сметаны. Мы прошли побелкой по стенам и по низу полок. Цвет стал простым, серовато-светлым. Погреб сразу стал выглядеть строже, а запах сырости ушёл в сторону.
С трубами тоже было важно. У нас две вентиляционные трубы. Одна под потолком, другая ближе к полу. Я рассказал ещё раз, чтобы все помнили. В морозные сухие дни открываем верхнюю на полчаса утром и столько же под вечер, нижнюю прикрываем. В сырые дни делаем наоборот и короче, чтобы не набрать влажность снаружи. Когда много пара от горячей воды, открываем обе на минут пять, потом закрываем нижнюю.
К полудню стены уже подсохли, но главное ещё оставалось — дым. Аграфена с Ульяной принесли связку еловых лап и немного сухого можжевельника. Заслонили все вещи тряпицами, чтобы копоть не садилась лишняя. Я запалил тихий костерок прямо в глиняном блюде у входа и подал на него сырые щепки — не для пламени, а для дыма. Дым пошёл мягкий, пахнул лесом. Мы с Марфой стояли у трубы и следили, чтобы тянуло ровно, без рывков. Пятнадцать минут, не больше. Потом перекрыли и дали погребу постоять в дыме, как в тёплой шубе. Дым — не волшебство. Но старый лесной дым умеет останавливать злую живность, если не размахивать им, как метёлкой.
Когда проветривали, вошёл Матвей. Он не любил в погреб спускаться без нужды, но тут выглянул, кивнул нам всем и спросил коротко, хватает ли соли и песка. Я ответил, что хватает, и сказал, чего не хватает — ещё двух широких реек и одного малого корыта. Матвей молча развернулся и ушёл. Через десять минут принёс рейки и корыто, а за ним шёл Гаврила с охапкой сухих тряпиц. Я хотел сказать, что мужиков не звали, но язык не повернулся. Пришли — значит дело принесли. Никита подтянулся позже и сразу начал подправлять дверцу лаза, чтобы щели не целовали холод в лицо. Мы никому не давали распоряжений. Каждый брал свою долю и делал.
После дымка мы проверили бочонки. Грузди лежали в рассоле белыми кругляшами, запах чистый. Опята тёмнее, но ровные. На поверхности одна узкая полоска сивого налёта — не беда, её сняли чистой ложкой, рассол долили, крышку протёрли солью. У Марфы рука твёрдая, тонкая, как у мастерицы по тканям. Она такое делает не спеша, зато потом не переделывает.
К вечеру погреб стал другим. Воздух суховатый, холодок ровный, стены строгие. Ящики подняты на рейки, проход зачищен.
На дворе уже тянуло морозцем. Лёд у края речки чуть расширился. Трава под навесом хрустела. Мы закрыли крышку погреба, подперли её клинышком и пошли по домам. На ступенях Никитиного крыльца я сел на минуту, чтоб записать в блокнот простые сроки. Дымить раз в неделю в сухую погоду, не больше пятнадцати минут. Поверять песок у репы — раз в три дня. Срезать чёрное — не жалея, не уговаривая. По трубам — держаться расписания, в сырую оттепель не открывать широко, чтоб не напустить туман. Это всё мелочи, но именно из них зима складывается в ровный ряд.
На другой день мы с Матвеем прошли по дворам. Не проверять, а смотреть, как живёт хозяйство. У кого дрова сложены в клети, у кого под навесом с краю, у кого прямо к стене прижаты. У кого настил к сараю держится, а у кого уже просел на мокром месте. У кого стропила на сеновале дышат ровно, а у кого снег может провалиться. Мы не ходили с бумажкой, но в голове у каждого свой список шёл. Матвей иногда останавливался, поправлял верхний ряд поленницы, чтобы вода не заполняла угол, — делал молча, а хозяин дома понимающе кивал. Я всё больше видел, как мои слова за лето превратились в общие жесты. Не мои это уже слова. Люди сами их взяли, под свои руки поддели и сделали.
Вечером позвали посидеть у Матвея. Не праздник, просто разговор. Женщины принесли нитки, кто принёс заплатки, кто — старые холсты на мешочки для семян. Дети сидели тесно на лавке, слушали, тянулись к теплу печи. Мы говорили про дорогу на зимний камень. Никита сказал, что к первому крепкому насту поставит на телеге полозья. Гаврила добавил, что верёвки лучше смолить заранее, чтобы не тянулись в мокром снегу. Роман тихим голосом заметил, что на дорогах вспомним те же пояски, что делали весной для воды, только теперь для санного пути — где провалится, подстелить лапник и доску. Параскева рассказала, что в их роду было заведено перекладывать бочонки в погребе тонкими веничками из сухой осоки, чтобы между бочкой и бревном был воздух. Я сказал спасибо, попросил показать утром, как она это делает.
Про муку тоже вспомнили. Её у нас не стало больше, но и не стало меньше, чем может быть в доме в ноябре. Растянули, как люди умеют растягивать умную вещь. Каждому двору положено было по своему мешку или половине, и люди делили его не жадно, а ровно. Блины теперь были редко, не ради праздника, а ради смысла. Лепёшки — чаще, тонкие, на горячем листе, да чтобы дети не забыли вкус хлеба. Никто не полез с просьбой в общий запас. Он и не лежал — мы сразу всё раздали, чтобы не тянуло змеёй к чужой кадке. На том разговор и остановился.
На третий день после дымки в погребе запах стал ровный. Но у дверцы на порожке я увидел узкую полоску воды. По ночам мороз, днём оттепель, значит конденсат. Мы проверили трубы. Марфа сказала, что держала по расписанию, но сегодня в обед было сыро, и туман с ручья тянул к дому. Мы вместе решили на время отложить обеденное открывание, а вместо этого поднимали крышку лаза на пять минут перед сумерками. В ближайшие два дня туман действительно держался; погреб от этого не пострадал. Запах плесени не возвращался. Мы подложили под низ бочонков осоковые венички, как учила Параскева, и ход воздуха стал ощутимее.
К вечеру того же дня к нам подошёл мужик с соседнего конца, не наш, но свой — с именем, которого я здесь не назову: не стоит умножать мужские имена, и так хватает. Он сказал, что у них две репы почернели, а жена плачет, что теперь всё пропадёт. Я попросил принести одну, посмотреть. Срезали, начали разбирать. Гниль сидела у шейки, но не ушла внутрь. Мы вычистили, посыпали солью, подсушили. Я сказал, что не всё, что почернело сверху, погибло внутри. Но и не всё, что кажется целым, живо. И совет дал простой. Не жалеть времени на осмотр. Лишняя четверть часа в погребе лучше, чем лишний день голода в конце зимы. Он слушал внимательно, кивал, спасибо сказал.
Работа вокруг погреба увела нас к дымам, а дымы к коптильне. В коптильне к тому времени работали вдумчиво и без суеты. Рыбу готовили не ради хвастовства, а ради тёплого вкуса в долгую зиму. Мяса было мало, и мы с этим смирились. Я объяснил девкам, как держать дым до тёплого, чтобы не давал горечи, как не давать огню пытаться прыгнуть на доски. Они и сами уже знали, но раз спросили — сказал, как умею. На третий заход мы добавили в дым немного можжевеловой хвои. Воздух сразу наполнился ясным запахом, и я поймал себя на том, что живу уже не в чужом месте.
Через несколько дней после чистки в погребе случилось первое маленькое испытание. Ночью ударило сильнее, чем думали. Утром на настиле ледок, крышки бочек влажные, на стенках у труб тонкая изморозь. Это не плохо, если понимать, что делаешь. Мы открыли верхнюю трубу на минуту, затем закрыли и подождали, пока тишина уляжется. Потом на пять минут открыли нижнюю, чтобы вытянуть холодный воздух с пола, и закрыли, дали постоять. В полдень не трогали ничего, чтобы не тащить туман внутрь. За день воздух в погребе успокоился, и мы выдохнули. Марфа сказала тихо, что хорошо, что договорились заранее, где как держать трубы. Я в ответ кивнул.
В эти же недели мы довели до ума небольшие дела, за которые летом не хватало рук. На оглоблях бегло прошлись жиром, на кожаных ремнях хомута прокладку поменяли — ту самую, что Антон когда-то подкладывал, — теперь она мягко сидит, не грызёт шею лошади. Плуг почистили, металл натёрли сажей с салом и подвесили повыше, чтобы от земли не тянуло сыростью. Мотыги повесили на крюки лезвием вниз, чтобы дети не могли схватить, шутя бегая. Настил на мокром месте у бочки подбили новыми клинышками; зиму он переживёт.