Со стороны рощи пошёл один раз странный треск. Выглянули — это на кромке сена в сеновале промёрзшая верхушка пыталась отрываться от снопов из-за сквозняка. Мы с Никитой поднялись, подложили ещё одну жердь под стропило, подтянули вяжи. Сено по краям прикрыли старым холстом, чтобы ветер не задувал прямо в срез. Казалось бы, дело копеечное, но от таких копеек падают целые стога. Мы не хотели потерять то, что летом собирали всеми руками.
Детям тоже нашлось дело. Лёнька взял трёх мальчишек помладше и две девочки — они теперь всё чаще держатся вместе с делом — и повёл их вдоль тропы. Там, где колесо телеги за лето срезало бровку, они подсыпали песок, придавливали ногой, укладывали тонкие дощечки. Идёшь — и тропа ровная. Сразу видно, где мир держится на маленьких ладошках.
Несколько раз за ноябрь мы доставали мой планшет. Не на показ, не ради чуда. У него в памяти — всё то же, что у меня в голове, только картинки аккуратнее. На экране я заново нарисовал погреб в разрезе. Отметил место, где мы дымили, где сделали побелку, где переставили ящики. Рядом подписал коротко, какое дежурство у кого, и что делать в мороз, а что — в оттепель. Женщины смеялись, что им и так понятно, но я видел, как Марфа взглядом считывает строки. Вдруг меня не будет дома в какой-нибудь день. Бумага и экран не дадут людям спорить друг с другом, кто прав. Прав будет тот, кто следует обычаю, записанному для всех.
Про старое поле мы не говорили. Решение для него сделали раньше. В этот раз нам хватило забот с погребом, с дымами, с дровами и с водой. Про речку тоже скажу: брод не размывало. Я ходил туда дважды после мокрого снега. Вода шла быстро, но держала кромку. Наши весенние пояски и летние настилы сыграли своё. Теперь мы просто смотрели, чтобы в начало зимы не бросать сор в воду и не мешать ей идти как она задумала.
Как-то вечером у костерка возле коптильни Матвей сел рядом и спросил не про погреб. Спросил про людей. Он редко спрашивает так. Спросил, как мне среди них, и что дальше. Я ответил, что мне здесь хорошо. Здесь люди делают простые вещи и делают их честно. И я вношу в их жизнь чуть-чуть бумаги и памяти, это не ломает их, а поддерживает. Он кивнул и сказал своё короткое. Хорошо. И добавил, что от того, что мы спасли погреб, люди в селе стали ходить туда не как в страшную яму, а как в мастерскую. Важное место перестало быть чужим. Он сказал это и ушёл, будто шагнул в темноту двора. А у меня в груди стало спокойно, словно я тоже перестал быть чужим.
Через неделю после чистки нам ещё раз пришлось поработать в погребе. Не беда, просто зима показала другой зуб. На одном из бочонков с капустой, которую женщины квасили в начале осени, рассол чуть просел. Капуста выглядела суховато, но ещё держалась. Мы с Дарьёй переложили верхний слой, добавили рассола, настояли, а крышку протёрли солью и сухими травами, что приносила Ульяна. В другом месте песок у репы слёгся и перестал дышать. Подсыпали, перемешали, стало лучше. Такие дела не громкие, зато от них и живут зимой.
Раз в три дня мы делали обход. Я шёл с Марфой и Ульяной. Мы несли маленькую лучину, чтобы не дымить. Смотрели на стены, на полки, на двери. Слушали, как дышит погреб. Иногда кажется, что он тоже живой. Когда в нём порядок, воздух слегка звенит ущербно, как струна. Когда беда подступает — воздух тяжелеет. Я не знаю, как это объяснить наукой, да и не надо. Иногда знание живёт не в книгах.
Разговоры в ноябре стали короткими, но мягкими. Люди меньше кричат и больше слушают, когда холод стучится по ночам в стены. На посиделках иногда вспоминали лето. Дарья говорила про первые грядки с горохом и как он два раза успел лечь в сушку. Марфа вспоминала, как считала дни до первой капусты. Ульяна рассказывала, как мы корыто под семена ставили возле окна у Никиты. Параскева вспоминала, как мы ходили за камнем, хотя он ещё лежит там, где лежал, — но мысль уже встала. Аграфена смеялась, что мы всё делаем, как у стариков говорилось: не мешай дороге идти своей дорогой. Эти слова стали мне близкими.
В один из дней я сидел у окна у Никиты и снова достал планшет. На улице было холодно. В комнате тепло и тихо. Я переписал для себя три простых правила ноября. Первое. Не оставлять на завтра, что можно сделать сегодня без надрыва. Второе. Не спорить с водой и воздухом, а работать с ними, будто они живые. Третье. Не прятать знания в карман, а складывать их на стол, чтобы каждый мог взять. Я записал это большими буквами, словно для ребёнка. Так легче помнить, когда устанешь.
Мы проводили ноябрь без шума. Не было ни бурь, ни чудес. Была работа, которая складывает зиму в одну длинную песню без крика. Дым из труб, лёгкий острый запах хвои в погребе по понедельникам, шероховатые руки женщин, чистые ножи у Никиты, шуршание детей по настилу, хруст первого льда, гул нашей узкой речки. И мысли о том, что весной нам снова поднимать землю. Но это будет потом. Сейчас мы просто держали равновесие.
Когда в очередной раз открыли крышку погреба, я положил ладонь на глиняный бортик и задержался. Кажется, тёплая. Хотя пальцам холодно. Это просто мысль так делает. Там, внизу, лежит наша зима. Не чудо и не сказка. То, что мы своими руками и головами спасли от плесени, от сырости, от лишнего самоуверенного слова. И если кто спросит, как мы это сделали, я отвечу без хитрости. Мы делали это вместе. Мы не пытались умничать, когда нужно было просто взять щётку и вымыть стены.
Я закрывал крышку и думал, что зима любит тишину. И если ты умеешь работать тихо, она отплатит тем же. Мы шли по настилу к своим домам. Хрустел лёд под пяткой. Речка гудела. Где-то в темноте Марфа смеялась звоном. Дарья что-то тихое говорила девчонкам. Ульяна несла в корзинке сухие мешочки для семян — так, на всякий случай, чтобы к печи положить на ночь. Параскева поправляла на плечах тёплый платок. Аграфена шла широкой походкой и несла на плече вязанку еловых лап для следующей дымки. А я просто шёл рядом и слушал, как в этой тишине всё становится на свои места.
Так мы и прожили наш ноябрь. Без лишних слов, но с делом. И если потом кто прочтёт это и скажет, что ничего большого не было, я не стану спорить. Большое, это когда зимой в погребе сохнет воздух. Когда дети заходят туда без страха, а выходят с улыбкой, потому что им дали понюхать бочку с груздями. Когда женщины знают, что делать, если на стене выступила мокрая нитка. Когда мужчины, не любящие длинных слов, приносят рейки и корыта без просьбы. Это и есть то большое, ради которого всё и затевалось. И это стоит больше, чем любой громкий праздник.
Глава 12
Снег лёг тихо, без шума, словно село накрыли свежей скатертью. Утро вышло ясным и бодрым. Речка внизу по-прежнему узкая как ручей, но по силе течения настоящая река. На повороте её слышно ещё до пригорка: низкий ровный гул, будто кто-то где-то катит большое колесо. Декабрь вошёл в права не с криком, а с уверенной рукой. Дороги стали плотнее, следы за ночь подмёрзли, воздух звенел, как новая струна.
Я жил у Никиты. В избе дышалось просто: печь держала ровный жар, Гаврила каждое утро, не торопясь, выгребал золу, раскладывал лучину. Матвей был старшим по селу и разбираться с большими делами выходил он. Роман взялся за лес и сани, да не свои. Иногда приходил к Матвею и спокойно просил лошадь. Матвей кивал. Он понимал, что одной телеги мало, а времени ещё меньше. У Аграфены муж Роман, она за него держалась крепко и молча, но если надо, то скажет прямо. У Марфы муж Антон, у них сын Лёнька, бойкий и внимательный. У Ульяны муж Пётр, у Параскевы муж Ефим. Дарья жила одна. Так сложилось, и никого это не смущало. Никто не бегал по дворам с лишними вопросами, а уважение к чужой жизни тут держали наравне с хлебом.
С рассветом загремели полозья. Роман привёл матвеевскую кобылу, тёмную и спокойную. На оглоблях не дребезжала ни одна лишняя скоба.
«Пойдёшь?» спросил он, поправляя хомут.«Пойду», ответил я. «Пока снег свежий, легче тащить».«Легче и тише», добавил Роман.
Мы вдвоём вывели сани к краю улицы, где дорога уходит к перелеску. Антон подал лом, Пётр перекинул через полозья две лиственничные чушки. Лёнька уже топтался рядом, глаза бегали. Он старался быть полезным.
«Лёнька, ты с нами?» спросил Антон.«С вами», сказал мальчишка и сразу притих от радости, будто боялся спугнуть доброе.
Лес встречал нас мягким скрипом стволов. На верхушках сизо, ниже светлее, и только у земли всё чётко: след куницы, кривой след вороны, полосы наших саней. Мы вошли в выделенную поляну, где осенью Роман с Ефимом уже отметили деревья под рубку. Ничего лишнего. Прямая нога, не труха, не кособокий хворост. Роман кивком показал на первый ствол.
«На две длинны», сказал он.«Две будут», отозвался Антон и взялся за пилу.
Пила пошла ровно, как нож по свежему хлебу. Я придерживал, чтобы пропил не зажимало, Роман стукнул клинышком, ствол вздохнул и лёг. Лёнька ахнул негромко и тут же подскочил убирать ветви, словно всю жизнь это делал.
«Смотри», сказал я ему. «Кладём сучки в одну сторону, чтобы не путаться. Концы ровняем в кучку, потом легче будет брать».«Понял», ответил он серьёзно.
Мы работали без крика. Пила пела, снег шумел, лошадь иногда тяжело вздыхала, переступая. Сани наполнялись не торопясь. На обратной дороге понизу вышел свет, и весь лес, бывало, словно поджимал нам плечи, но не давил. В селе нас встретили просто. Параскева вынесла кружки горячего взвара. Роман отвёл лошадь к Матвею, сам вернулся пешком. На нём пар не валил столбом, но щеки горели красным.
Днём женщины сгрудились у ткацкого станка у Марфы. Прялки урчали, нитка шла ровная, без рывков. Разговор держался деловой, но живой.
«Марфа, у тебя нитка тянется мягче», сказала Ульяна.«Потому что я её сушу у печи не прямо, а в стороне», ответила Марфа. «Дай отдохнуть, и она скажет спасибо».Параскева прислушалась и кивнула. «Правильно. И узел всегда прячь в полотно, не на край».«Узлы целую жизнь портила», усмехнулась Аграфена. «Теперь научилась».
Середина дня прошла как надо. Ефим сменил Петра на распиловке. Лёнька, как нитка на игле, мигал между взрослыми без суеты, подавал, убирал, запоминал. Я иногда ловил его взгляд и понимал, как я когда-то ловил взгляд своего учителя: таким же внимательным был у меня в прежнем мире наставник в опытном поле.