Мы шли по улице и думали о простых вещах. Иногда я ловил себя на том, что мне не хватает слов из прежней жизни, но здесь они и не были нужны. Здесь язык работал по-другому. Тут важно было сделать и сказать простое. Я этому учился каждый день.
Декабрь к концу встал крепко. Тропа к лесу стала как натянутая струна. Сани скользили легче, но мы не разгонялись, чтобы не разбить дорогу. Роман иногда брал лошадь у Матвея ещё на вечерний круг, если погода была особенно удачной, и всегда возвращал её вовремя. Матвей молча смотрел на него и кивал. Уважение между ними было без слов.
Как-то вечером я сидел у Никиты, рядом тихо стучал Гаврила, подгоняя рукоять для вил. Мы разговаривали спокойно.
«Как думаешь, что у нас выйдет к весне?» спросил Никита.«Выйдет так, как сейчас всё делаем», ответил я. «Лес встанет на место. Дороги к берегу переживут оттепели. Люди будут знать, кто за что отвечает. А остальное любит терпение».«Терпение у нас есть», сказал Никита. «Главное не пустить пустое в разговор».
Он был прав.
Сельская жизнь зимой не скучна, если не лениться и не гнаться за громкими делами. Она любит маленькие ровные шаги. Она любит, когда после тяжёлого дня ты можешь выйти на улицу и услышать, как речка внизу гудит по-своему. Она любит, когда ты идёшь рядом с человеком, который говорит мало, но сердцем всё понимает. Она любит, когда возвращаешься в тёплый дом, где тебя ждут простые слова.
В конце месяца мы устроили небольшой вечер у Марфы. Никаких лишних речей. Женщины принесли пироги, мужчины сели по лавкам, дети переминались у печи. Матвей сказал тихо.
«Декабрь прожили честно. Дальше будет холоднее, но у нас всё по местам».
Никто не спорил. Мы посидели ещё немного, поговорили о том, как рано вставать завтра, кто к лесу, кто к речке, кто к двору. Дарья, уходя, посмотрела на меня и улыбнулась. Это было лучше любых тостов.
Когда я лег спать у Никиты, печь ещё несла мягкое тепло. Гаврила аккуратно убирал инструменты.
Декабрь не спросил разрешения. Он просто начал жить в нас. И мы жили в нём, без спешки и крика, с работой на каждый день, с баней по выходным, с мужским разговором без злости, с женскими делами без суеты, с тихими прогулками, где слов не надо. Мы не геройствовали. Мы просто делали своё. И от этого у села появлялась та самая тихая сила, которая переживает зиму и не ломает людей.
Глава 13
С утра небо было чистое и холодное. Снег лежал ровно, без настов, будто его только что посыпали из мешка. Лошадь у Матвея "дымила" на ходу. Роман вывел сани и неспешно проверял полозья. Лёнька подпрыгивал вокруг, просил погонять коня хотя бы до мостков. Матвей сказал спокойно:
«Хватит греться словами. Дело ждёт».
Мы шли к реке цепочкой. На плечах багры, верёвки, пару длинных жердей для упора. На льду шумел прорубленный вчера рукав. Под берегом виднелась круглая спина валуна. Его и собирались вытянуть на площадку. Камень давний, тяжёлый, ровной породы. Для мельницы то, что надо.
Я приклонился ко льду, посмотрел в прорезь. «Подводим петлю, берём по команде. Тянем не рывком, а ровно. Роман ведёт лошадь. Никита с Пётром на подстраховке. Ефим принимает камень на полозья, не даёт уйти в сторону. Марфа с Ульяной держат верёвку на страховке, вы ребром не становитесь, а то дёрнет».
Люди кивнули. Никто не спорил, потому что спорить на льду вредно. Роман потрепал коня, сказал тихо: «Ну, старик, поехали». Мы обвязали валун, вывели петлю на ледяную кромку и плавно пошли назад. Лошадь тянула мягко, Роман шагал рядом, держал повод не на силу, а на чувство. Я считал вслух, чтобы связать всех в одно действие. «Раз. Два. Три». Камень сначала не хотел поддаваться. Потом шевельнулся, и жалобно чиркнул по льду. Ефим подложил доску, Пётр подправил ломом, и валун послушно взобрался на полозья. Дальше было легче. Мы привязали его к саням, Роман сделал круг над берегом, выровнял направление, и лошадь повела груз вверх по снежной дорожке, которую с вечера протоптали вдоль кустов.
«Вот так и будем возить, пока лёд стоит», сказал Матвей. «По две ходки к обеду, одну после. Без подвигов. Главное, чтобы у всех пальцы остались целы».
Первый валун поставили на отсыпанный снегом настил у будущего берега мельницы. Там внизу, под снегом, уже лежали слои песка и глины, прикрытые досками. Мы сбросили канаты в кучу и разошлись кто к какой работе: кто за вторым камнем, кто за жердями, кто за метками на берегу.
К полудню Роман вернулся с санями за новой ходкой. У коня из ноздрей шёл пар, на хомуте белыми кружками застыл иней. Я в это время мерил лентой расстояние между стойками будущей рамы. Никита держал конец ленты, Пётр ставил в снег обрубки, чтобы потом по ним рубить лунки. Лёнька стоял рядом и шептал:
«Шаг и ещё полшага».
Я дал ему ленту в руки. «Проверь сам. Считай не глазами, а пальцами. Здесь ошибка потом станет кривым колесом».
«Понял», сказал он серьёзно.
К обеду заныло в животе. Я уже собирался вернуться к Никите на похлёбку, как услышал с дороги скрип полозьев и голоса. На двор Матвея въехали сани, покатые, чужие. На передке сидел широкоплечий мужик, борода с проседью, лицо смуглое от морозов. Рядом с ним женщина в светлой шали. Мужик первым слез с саней, глянул на двор и сказал громко:
«Здорово живёте. Есть ли хозяин дома, Матвей?»
Матвей поднял голову от вьюка: «Есть. А ты кто будешь?»
«Пахом. Помнишь, ходили за солью год назад, ты мне место у брода показал. Вот я».
Матвей улыбнулся глазами: «Помню. Проходите».
Женщина сняла шаль, низко поклонилась: «Аксинья». Голос мягкий, усталый. Её провели в дом, Пахом затворил за собой дверь и сразу разулся, как человек, который знает порядок.
Через минуту из дома вышла Марфа, махнула нам рукой: "Идите. Стол будем ставить". И улыбнулась, но в её улыбке читалось и уважение к гостю, и желание показать наш лад.
Мы занесли на стол горячее из того, что было в печи. Гороховая похлёбка с луком и сушёными травами. Бобы из глиняного горшка, тягучие, с толикой копчёного сала для вкуса. Репа печёная, мягкая, сладкая, будто мёдом мазали. Рыба копчёная, тёмная, плотная. Мясо из коптильни, тонкими ломтями. Опята зимние, отмоченные и с луком на сковороде. Рядом миска сушёных грибов в густой подливе. Пара сырков свежих, белых, с молочной кислинкой. Хлеб на стол положили с уважением: в корзинке лежали ломти пополам тоньше обычного. Хлеб у нас был, но мы не забыли цену каждому куску.
Пахом смотрел на стол долго, не беря ничего. Потом вздохнул:
"Как же вы… зимой вот так. У нас в этом году нехорошо вышло. Сено не добрали. Овса не хватило. Малышей коровьих жалко. Да что говорить.."
Матвей налил ему в тарелку горячей похлёбки: «Ешь. Потом слова придут сами».
Пахом съел пару ложек, кивнул. Аксинья тоже взяла ложку, глаза у неё от тепла немного увлажнились. Только потом они заговорили по-настоящему.
«У нас старики всё делают привычкой, а год по-другому пошёл», сказал Пахом. «Весной посеяли куда раньше. Потом ветра сухие, потом размывало по краям. Траву первые дни пропустили. А потом уже поздно стало. Каждый сам по себе».
Я слушал молча. Матвей перевёл взгляд на меня, но не подталкивал. Пахом заметил:
«Слышу, у вас порядок другой. Здесь будто кто-то мелом по доске написал, кому куда и зачем. И держит».
«Здесь просто договорились раньше, чем взялись за лопату», ответил Матвей. «Мы не мудрили. Каждая рука знала, что делает, и где к вечеру должен лежать сноп или доска».
Аксинья облизнула губы, отложила ложку: «И женщины у вас, вижу, при деле. Не сидят как лишние».
Марфа усмехнулась: «Сами попросили. Мужиков мало, рук много надо. А у нас каждой вещи есть место. На это и живём».
Пахом повернулся ко мне: «Скажи, как вы устроили воду и поля так, что трава на сенокос не пропала? У нас в низине всё стояло до середины лета, а потом вдруг сухо как в печи».
Я ответил просто, без умных слов. «Мы пустили по кромкам узкие валики из земли. Не высокие, в ладонь. Они держат воду и не дают ей уйти в овраг сразу. Дальше дело простое: кто прошёл и увидел, что валики просели, тот подсыпал. Ещё сделали настилы в местах, где телеги ходят. Колесо не рвёт кромку. И компост в жару закрывали от солнца, чтобы не выгорел. Не мы первые так делаем, просто не ленились».
Пахом кивнул. «Понятно. Не чудо. Работа».
Аксинья спросила: «А что на столе такого, чего нам бы не взять к себе? У вас ведь тоже не всё в первый раз получилось».
«Ничего тайного», сказала Дарья. Она вошла тихо, поставила на стол кувшин настоя, запаренные травы на ночь. «Репа печёная в печи дольше, чем обычно. Бобы замоченные до утра. Грибы сушёные заранее, а потом томлёные в горшке. Сыр делали каждый через день, чтобы не перегорело молоко. Рыбу коптили в тёплой коптильне, чтобы не горчила. И хлеб резали тоньше, чем сердце просит. И всё».
Роман сидел сбоку, слушал. Его спросил Пахом:
«Ты сани так уверенно ведёшь. Полозья где берёте?»
«Сдвоенная ель, балка ровная», ответил Роман. «Подбираем зимой в перелеске. Полозья обжимаем свежим снегом, потом подмораживаем. Лошадь беру у Матвея, когда нужно тяжёлое. Он не против, если дело общее».
Матвей только кивнул: «Не против. Главное, чтоб лошадь сыта и в тепле ночью».
На стол снова легли ложки. Пахом поднял голову:
«Если так, мы с весны переберёмся. Мы и ещё две семьи, я думаю. У нас там тесно, да и не держит место. Будем ставить избы у вас, с верхней дороги, где берёзка стоит. Если пусто».
Матвей почесал щеку: «Пусто. Землю делить будем вместе. По весне покажем, как мы мерим. Спросим у всех, приглашение не моё одно».
Аксинья расслабилась, улыбнулась впервые свободно:
«Тут дети смеются. И в доме не пахнет пустой печью. Это слышно даже без уха. Мы поедем обратно с лёгким сердцем».
Дарья добавила спокойно: «С пустыми руками назад не едьте. Возьмите с собой пару мешков сушёных грибов и одну вязанку репы. Вернёте потом, когда встанете на ноги. Мы не обеднеем от того, что делимся».