Утро третьего дня я встретил решением. Пошёл не на бугор, а в низину, где ручей делал колено у межи. Там я сел на корточки, разложил котелок, камни, фильтр из песка и травы и сделал вид, что занят своим. Я и был занят — вода после ночи помутнела немного, и её стоило прогнать через фильтр. Я работал медленно, демонстративно аккуратно, чтобы любой, кто увидит, прочитал в этом знакомое: «дело».
Первым меня увидел мальчишка. Тощий, светловолосый, в рубахе до колен, босой. Он шёл, обгоняя воду, и вдруг остановился, как вкопанный, увидев меня. Я поднял голову и улыбнулся, но не зубасто. Он шагнул было назад, потом снова вперёд, глядя то на котелок, то на мои руки. Я постучал по котелку пальцем, показал на фильтр, на песок, на воду, потом кивнул. Это был мизерный спектакль жестов под названием «я просто фильтрую воду». Мальчишка кивнул в ответ, как будто понял главное — я не прячусь — и помчался вверх по тропинке, туда, где скрывалась деревня.
Минут через пять у кромки кустов показались двое мужчин. Я тоже встал, но не поднимал руки — просто стоял, чтобы меня было видно. Оба были в длинных рубахах, подпоясанных верёвкой, с заострёнными к концам посохами. Лица загрубевшие, загорелые, волосы у одного стянуты кожаной полосой. Они переглянулись, потом старший что-то коротко сказал — слова пробежали мимо меня, ощутимые, как ветер, но ни на что знакомое не похожие. Я ответил «Здравствуйте» и кивнул. В ответ услышал то же, только другие звуки.
Мы стояли, словно на весах. Я, чтобы помочь весу опуститься, опустил взгляд на воду, снял котелок с камней, показал, как кипяток «бежит», понюхал — и, подув, сделал аккуратный глоток. Потом показал на фильтр и повторил жест «ты» — «можно». Старший чуть приподнял подбородок, шагнул, взял песок, пересыпал в ладонь, понюхал. В его глазах мелькнуло то, что я знаю лучше любых слов: признание понятной вещи. Вода — чистая. Дальше будет проще.
Разговоров не вышло. Жесты, короткие звуки, несколько осторожных шагов — и уже понятно, что мы не намерены друг друга пугать. Старший кивнул на мой рюкзак, я так же спокойно кивнул и поднял его на плечо. Я не протягивал рук, не пытался приближаться — в таких случаях лучше пусть «они» решают, куда «мы» идём. Это их земля.
Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь — «жди» — и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно — не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.
Вернулся он не один. С ним шла женщина — крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал — пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток — вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.
Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой — как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец — «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».
Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова — то ли мне, то ли своим мыслям, — и сделал знак рукой: «идём».
Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам — только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь — быть аккуратным до смешного.
На краю двора меня остановили — не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик — не тот, другой, младше, и с ним — женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание — короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.
Я посмотрел на травы — узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой — сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь — и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.
Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав — не все, только часть — и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши — себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.
Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки — просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение — на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».
На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко кивнул всем, кто был в кругу, потом взял лепёшку, попробовал маленький кусочек, кивнул ещё раз и только тогда привязал фляжку к лямке рюкзака.
Когда я выходил с двора, меня никто не задержал и никто не провожал глазами до крыльца. Это был знак, лучший всякого рукопожатия: «видели, знаем, идёшь — иди». На тропе я оглянулся единственный раз — не на людей, на землю: у «моей» межи тёмнело свежевлажное пятно, на соседней — сухо. Я шёл и думал, что завтра, если позволят, можно показать ещё одну вещь — про корку после дождя и лёгкое рыхление. Это не требует доверия, только терпения.
Когда я выбрался за огороды, солнце уже клонилось. У ручья, на камнях, где я утром фильтровал воду, я ещё раз прошёлся взглядом по меткам, снял котелок и, не разводя огня, выпил пару глотков из фляжки — там была не вода, что-то вроде слабого отвара. В груди стало теплее. Я не делал никаких выводов. Просто шёл выше, к своим меткам, туда, где лес снова станет лесом, а ночлег — ночлегом.
Впереди ещё будет вечер и ещё один костёр. А завтра — межи, корка, вода и руки, которые уже не отдёрнутся от моего жеста. Язык — потом. Язык дела — уже начался.
Глава 3
Проснулся я раньше птиц — от холодка под щекой и едва уловимого духа вчерашнего дыма. Ночь прошла тихо, но не сказала, где я должен быть. В котелке на камнях остыл отвар из фляжки; я сделал два маленьких глотка — терпко, травяно — и поставил обратно, словно экономил не жидкость, а доверие. Запасы пересчитал в полголоса: корочка хлеба, горсть чая — хватит на слабую заварку один раз, если снова сушить листья; подарок — кусочек лепёшки, оставлю на потом. Семена — неприкосновенный запас. Планшет цел, панель ловит свет — не для связи, для памяти.
Камни у костра я разложил так, чтобы никто, даже случайный, не порезал ногами сырую золу. Место прикрыл дерном. «Сегодня — не прятаться и не навязываться», — сказал себе, и стало легче. Путь к воде помнил на ощупь, к межам — по запаху влажной земли. Там и начну.
Ручей встретил меня зеркальной гладью колена, где я вчера ставил фильтр. Я проверил песок — чистый, не сбился в ком, значит, фракция подходит. Вода после ночи чуть мутновата; прогнал литр через фильтр, опустил на камни котелок, не доводя до кипения — пусть просто станет своей. На берегу лежала короткая ветка, податливая, в ладонь. Я срезал из неё тонкую дощечку, вроде ступеньки. Вчера я советовал не топтать межи — сегодня покажу, как.
По межам уже кто-то ходил — след свежий, сухая кромка осыпалась ровно, без липкой корки. На «моей» межe тёмнело влажное пятно — отходила вода через узкое «ухо-сток», как я и делал. На соседней — мокро стояло глубже, тяжело. Я присел, вдохнул. Запах сырого — не болотный, а хлебный, как в подполе. «Ещё два таких уха — и хватит, остальное пусть сама земля решает», — подумал я вслух.
Первые люди появились без неожиданности. Сначала мальчишка — тот самый шустряк, что вчера летал впереди, — потом старший с посохом, и за ним женщина с густыми бровями. Они шли неторопливо, видимо, тоже решили «не навязываться». Мы кивнули друг другу: здесь и этого достаточно.
Я поставил на межу свою «ступеньку» — тонкую дощечку — и шагнул на неё, показав, как проходить, не вминая землю. Потоптался туда-сюда, затем сбоку ткнул палкой в верхний слой — корка тонкая, ломается, но не переворачивается пластом. Женщина прищурилась, следила за пальцами. Старший что-то коротко сказал, и в слове зацепился звук, похожий на рычок: «хр-ен…». Не «хрен» наш, а иначе, но смысл уловился — «работа», «дело». Я повторил — аккуратно, по слогам: «х… р… эн». Мальчишка прыснул, но не зло, а так, как смеются над тем, кто наступил в первый раз на грабли и не получил по лбу.