Старший наклонился, взял у меня палку, провёл по корке легонько — точно, понял. Потом показал на мою ступеньку, на свои ноги — «это — как?» Я жестом изобразил «доска-ход», сбросил с межи ещё одну сухую ветку, сплющил её ладонью — вышло криво, но принцип тот же. Женщина сказала тихое слово, будто прикрыла чем-то чугунок: «сар». Я показал на доску, повторил: «сар?» — Она кивнула. Пусть будет так: «сар» — шагать, настилом. Я достал блокнот и коротким штрихом записал: «сар = идти по доске (настил)».
Работа сама нашлась: грязная межа звала «ухом», а сухая — «не тронь лишнего». Я сделал ещё один узкий сток, подправил наклон, чтобы вода не рыла, а стекала. Старший следил, не вмешиваясь. Когда в узкий рез отполз первый чистый язычок, он коротко сказал другое слово — будто камень ударил по камню: «стор». Я показал на воду, на щель, на его глаза — «стор?» Он кивнул. Может, значит «ладно», «верно». Я отметил в тетради: «стор = правильно/хорошо».
Потом была первая несмешная вещь — хлеб. Женщина сняла с плеча полотняный мешочек, достала оттуда небольшую лепёшку и положила на край межи. Я не взял сразу. Показал на свою сумку, на остаток хлеба, развязал пакет, порезал ножом кусок и положил рядом с её — мол, меня кормить не надо, у меня есть. Она посмотрела внимательно, кивнула и кусочки поменяла местами — мой переместила к себе, свой придвинула ко мне. «Обмен — тоже слово», — подумал я и не стал спорить. Я отломил совсем малый край, попробовал. Тесто густое, с травяным духом — мука, да, но какая? Может, местное просо или что-то из их злаков. «Лем», — сказала женщина, прикоснувшись пальцем к лепёшке. Я повторил — «лем». Слово лёгкое, как крошка на языке. Записал: «лем = хлеб/лепёшка».
Мы работали молча, по нескольку шагов, по нескольку жестов. Мальчишка, у которого язык явно был быстрее ног, подпрыгивал, комментируя всё подряд на своём, и я ловил отдельные якоря: «вад» — когда он показывал на воду; «сар» — когда шёл по моей дощечке; «стор» — когда удавалось с первого раза. По сути, он учил меня быстрее всех — как учит ребёнка дорога: многократно и без спешки.
К полудню старший махнул рукой — «довольно». Мы отошли к тени, где стояла бочка. Женщина достала из-за стены глиняный кувшин, налила в миску. Я сделал два глотка — сладковато, вроде разбавленного отвара, в жару именно то. Я поблагодарил по-своему — ладонью к груди, наклон головы. Ответом был короткий кивок.
Меня не звали в дом, но и не выталкивали за межу. Это было важнее любой речи. Старший провёл ладонью по подбородку, как будто пригладил невидимую бороду, и сказал коротко: «Раг» — и показал в сторону навеса. Я не понял. Он повторил — «раг», — сделал руками прямоугольник и хлопнул ладонями, будто сбивая пыль. «Работа под крышей? Сложить?» Я пожал плечами открыто. Он улыбнулся — первый раз — и повёл меня к навесу.
Там лежали связки трав и сушёные стебли — не сено, позже, грубее. Я взял одну связку, покрутил в руках: запах сухой, хорошая вентиляция. Полок был низкий; я, не спрашивая, почистил место от мусора, переложил связки крест-накрест, оставив зазор. Старший стоял, смотрел. «Раг», — повторил он и указал на другой ряд. Я делал, как делал бы у себя: не плотно, не суетясь, чтобы воздух ходил, а мышь не делала себе лёгкого входа. Женщина с густыми бровями заглянула, сказала два слова подряд — одно из них было «стор». Этого хватило, чтобы понять — ладно.
К вечеру я понял ещё пару их «детских» слов: «саг» — «жди/стой», «лед» — «иди/давай», «вад» — вода, «лем» — хлеб, «хрэн» — дело/работа, «стор» — хорошо. Этого было достаточно, чтобы жить один день. Больше и не нужно. Я записал их в блокнот, рядом пометил жестами — на тот случай, если завтра забуду звучание.
С ночлегом всё решилось без громких слов. Старший провёл меня к дальнему краю двора, к пристройке у сарая. Там был закуток под навесом, сухая земля, тюк соломы и старый войлок. Он показал на это, на небо, на меня и сказал мягко: «саг» — жди. Я кивнул. Потом он ушёл и через минуту вернулся с маленькой глиняной лампой и кусочком связанного шнурка — фитиля. Поставил на полку. Мальчишка стоял за его спиной, не смея зайти ближе, и шевелил пальцами, как будто складывал невидимые узелки. Женщина постояла в проходе, ничего не сказала, но, уходя, поставила у двери глиняную миску и прикрыла её чистой тряпицей.
Я остался один в новом углу мира. Развязал рюкзак, проверил всё по привычке, вытянул котелок, разжёг небольшой огонёк во дворе, не наглея — пламя чуть выше ладони. В миске оказалась похлёбка — жидкая, на травах, с крупинками чего-то вроде крупы. Я отломил от подаренной лепёшки, размочил в похлёбке, медленно поел. Чай заваривать не стал — экономия и тактика: лучше в этот вечер пахнуть их едой, а не своим дымным чаем. Листья, что были просушены со вчера, завернул в бумажку снова — пригодятся завтра.
Сидя у своей крошечной печки, я начал раскладывать в голове «завтрашний пакет». Никаких чудес. Только то, что можно сделать руками и глазами. Первое — показать, как рыхлить корку после дождя, не «вскапывая» землю; второе — положить пару широких веток на проходы, чтобы меньше мять межи; третье — попросить таз или бочонок, чтобы сделать отстойник перед поливом: вода пусть отстоится пять-десять минут, пусть опадёт песок — тогда верхний слой не размоет. Всё это укладывалось в простые жесты и два-три новых слова. На семена и посадки я даже взглядом не посягнул — рано. Семена — это доверие на сезон, а у нас пока только вечер.
Ночью было слышно, как шестки во дворах потрескивают, как кто-то затягивает простую мелодию на низком голосе и сразу бросает. Где-то близко лаяла собака — непривычно коротко, как по уговору. Я приподнялся на локте, прислушался: тянет дымом ровно, без беды. Лёг обратно на солому, подложив под голову рюкзак, чтобы лямки не давили шею. Сон пришёл не сразу, но ровно.
Утро в деревне оказалось иным, чем в лесу. Там шумит общий лесной оркестр, здесь — короткие, точные звуки: щёлкнули дверные петли, звякнуло железо об край бочки, звуки шагов по сырой земле. Я поднялся первым — не из угодливости, из привычки: утро — лучшее время для дела. Развёл огонёк у своего навеса, довёл до «шевеления» воду, на щепоть — мяты из вчерашнего куста, понюхал — достаточно. «Чай — один на утро, один на вечер, не больше», — пометил я себе в голове.
Старший появился так же тихо, как и вчера. Кивнул и назвал меня словом, в котором я услышал звук «дим», но не был уверен. Может, спрашивал имя. Я приложил ладонь к груди: «Дмитрий». Он повторил — мягко, как будто пробовал на зуб, — «Дмир». Мальчишка рядом радостно повторил «Дмир! Дмир!» и тут же ткнул пальцем в меня, потом в воду: «Дмир — вад!» Я улыбнулся — «Дмир — вад» так «крестят» всех, кто принёс чистую воду.
Работа с утра была подогнана дождём. Ночью, похоже, прошёл короткий ливень — не по мне, но по следам видно. На межах местами схватилась тонкая корочка. Я показал пальцем, потом взял свою лёгкую палку и, не заходя на гряду, прошёлся ею, как гребнем, — не переворачивая, а только ломая сверху. Женщина с густыми бровями поджала губы, взяла свою короткую мотыгу — слишком тяжёлая для этого дела — и по моему жесту попробовала боком, поднимая только верх. Получилось. «Стор», — сказала она первой. Я кивнул и отступил в сторону — так легче дать человеку назвать своё «стор» сам.
Мы положили две широкие ветки вдоль самого ходового места — от бочки к дальнему краю. По ним шагать было непривычно, но после третьего прохода всё стало само. Я несколько раз за день ловил себя на простой радости: меньше следов — это видно глазом, который любит порядок. Мальчишка сбоку что-то лопотал, показывая на ветки: «сар, сар», — и шёл по ним, как по бревну, раскинув руки.
В середине дня старший впервые назвал другое слово — короткое, с твёрдым щелчком: «лемар». Он показал на мешочек с зерном у порога. Я не спешил, сел на корточки, взял парочку зёрен в ладонь. Зерно было продолговатое, плотное, с тонкой бороздкой. Пахло не так, как пшеница. Я не сказал ни «пшеница», ни «ячмень» — пока что-то между. Я сделал жест ладонью — сушить в тени, не на солнце, показал на навес, на сквозняк. Старший кивнул, женщина покачала головой, мол, «у нас — так», но мешочек всё-таки поставили глубже, под навес. Я не радовался — отметил: дальше — разговор о семенах возможен, но ещё не сегодня.
К вечеру мне снова поставили миску. Сегодня — густее, с кусочком корня и травой. Я отломил край своей лепёшки — вчерашней — и, не глядя на людей, положил треть миски обратно на край. Это не был жест «накормите меня завтра», это было «я ем с вами». Женщина молча кивнула. Старший тоже кивнул, а мальчишка, не выдержав, спросил что-то тараторкой. Из его речи я выхватил одно: «Дмир — хрэн». «Дмитрий — работа». Ладно. Пусть будет так на сегодня.
Ночевать в этот раз я остался у своего навеса, но не за пределами двора. Огонь — маленький, вода — «до шевеления», чай — нет. Я тихо перетрусил семенные мешочки в рюкзаке — чисто, нет влаги. Планшет включил на минуту — не чтобы искать карты, а чтобы перечитать свои заметки. Фотографии меж, узкие «уши», настилы — я перелистывал их, как чужую книгу. На последнем снимке — рука старшего, повторяющая мой рез. Этот кадр оказался важнее всех.
Засыпал я под звуки деревни: короткое позвякивание, вздох бочки, чьи-то шаги за забором. Я не думал о «где это» и «как вернуться». Думал, как завтра объяснить жестами отстойник перед поливом. Может, показать на песок в бочке, дать ему опасть, а потом только лить в межи. Слова «ждать» и «вода» у нас общие — «саг, вад» — этого хватит.
Утро назавтра началось с крика петуха — давно так громко петух не кричал для меня. Старший пришёл уже не один, с ним был другой мужчина — плечистый, со старой шраминой на щеке. Он смотрел иначе, не грубо, но внимательно, как хозяин, который привык считать. Старший сказал несколько слов, которые я не понял, но по жесту было ясно: сегодня — работать вместе. Я кивнул.
Мы втроём принялись за дальний ряд, где вода стояла больше остальных. Я показал, как сделать «ухо-сток» чуть шире и дать ему выход в маленькую ложбинку, где вода сможет задержаться и «втянуться» в землю, не размывая гряду. Шрам показал два пальца — «много?» Я покачал головой, поднял один — «мало, мало» — и повторил их слово «немно» — не знаю, правильно ли, но они улыбнулись: звучало похоже. Через час ряд дышал легче. «Стор», — сказал шрам коротко, без улыбки, но голосом, в котором было больше веса, чем у любого смеха.