чит, решено.
К вечеру устроили посиделки. Не у огня, здесь без нужды дрова не палят, а под навесом у бочки. Скамьи не держат, кто сел на перевёрнутый короб, кто на порог, кто на настил. Разговор шёл неторопливо. Я пристроился у своего сарая, чтобы не лезть в круг, и видел всё: дворы, молодой лунный свет( ранее думал что Луны здесь нет ), знакомые лица, только мягче. Мальчишка сел у моих ног, складывал пальцы как счётчик и рассказывал, на скольких грядках ему дали «подрезать верх», сколько раз он донёс воду в кадку, и что теперь женщина позволяет ему показывать, где «ломать корку».
Я отвечал коротко, без учительства. Подтянулись мужчины. Шрам сел так, чтобы видеть всех. Старший остался в тени, но его слышали. Женщина принесла большой глиняный круг, похожий на лепёшку, разломила на равные доли, раздавала, не глядя в лица. Мне достался кусок с ладонь, я взял половину, вторую оставил на краю. Она кивнула, наш уже привычный жест: «ем с вами, но не больше нужного».
Потом разговор ушёл на полосу. Мужчины по очереди рассказывали, где весной водой режет, где осенью не всходит, где зимой скот сбивает край, идя к воде. Картина сложилась ясная. Эти десять дворов живут как на острове. До ближайших людей день пути, а то и два. Никто их не гонит, но и не ведёт. Делают так, как дед научил. Деды оставили две твёрдые истины: навоз под окнами нельзя, он воняет и тянет падальщиков, и зола — мусор после огня, не еда. Это не глупость, это опыт жизни у леса, где запах и след — опасность. Беда в том, что земля из-за этого недоедает. Поле всегда «на потом»: скот, крыша, печь, дети — прежде. Силы к весне уже не те, трактов нет, возят на себе или на коне по кочкам. Куда уж тут удобный вывоз на дальнюю полосу. Так поле и остаётся самым большим и самым голодным.
Я не правил их слова под себя. Лишь вставил две мысли. Если собирать всё, что смывается из-под коровы, и не давать этому уходить в землю под полом, половину хлеба можно вернуть. Шрам усмехнулся: под полом мокро. Женщина прищурилась: если подставить ковш. Если ковш и солому — получится тёплая заготовка, потом — готовая земля. Старший сказал коротко: сделаем яму под настилом в сарае, там не зальёт. И всё, без речей.
Мальчишка всё это время косился на планшет. Я впервые за эти дни развернул не картинку «до/после», а простую таблицу на неделю вперёд: что и когда делать с полосой. Доделать посевную, уложить траву в пояски, в жару снимать корку сверху, собрать золу, переложить компост, когда перестанет «дышать» и станет тяжёлым. Не чтобы «учить», а чтобы самому не забыть и чтобы им было видно, как всё складывается в шаги. Старший попросил остановить, всмотрелся, кивнул: понял.
Сидели тихо. Кто-то насвистывал одну короткую мелодию и бросал на полуслове. Луна на миг выглянула из-за крыши, прошла полосой по настилу, доски блеснули. Я поймал спокойную мысль: не про то, как вернуться, а про то, как размножить то, что уже получилось. Без фанфар, но надёжно.
Наутро мы вышли к «морде», туда, где весной вода делает борозду поперёк любой человеческой мысли. Я выбрал узкую ленту шириной в две ладони и длиной шагов десять. Если смоет — не жалко, если удержится — разница будет видна всем. Мужчины принесли два старых ножа-плуга с честной кромкой. Я взял короткий рыхлитель и мешочек «вспомогательных» семян: немного бобовых и траву под зелёную массу. Названия не перечислял, делу они не нужны.
Сначала поставили пояски. Отметили на глаз опасные места: длинный гладкий склон и «бугор на бугор». Я показал, что выравнивать всё в один рост не надо. Поперёк стока укладываем живую полоску травы ладонь шириной, пригибаем, крючком врубаем в землю, чтобы не уехала при первом плеске. Женщина принесла пучок лозы, мы «пришили» края. С виду мелочь, но теперь вода не пройдёт одним махом, задержится на миг, и этого часто достаточно.
Потом открыли борозду. Я не резал почву, я её приоткрывал. На четыре пальца, крест-накрест снять корку, дать вдохнуть. С одного края бросить щепоть тёплого компоста. Не пригоршнями, а ровно знак: «вот еда». Золу — щепотью, как соль. Сверху сеем зелёную массу. Не ради урожая, а чтобы летом накормить саму землю, которая у них часто живёт «на воде и пыли». Шрам повторял движения и слушал звук под ногой. На третьей борозде мы уже не думали, пальцы сами всё делали.
Со стороны, наверное, выглядело смешно: трое взрослых гладят узкую ленту, сыплют щепотками и радуются тишине. Но именно в этих мелочах и лежит разница между землёй, которая тебя терпит, и землёй, которая тебя любит.
На краю воткнул тонкий прутик с выжженным крестиком. Через день глаз сам найдёт место, через неделю память не будет спорить. Старший сказал «Хватит», и мы пошли назад.
Распорядок у этих десяти дворов простой. Утром — вода, скот, малые работы у гряд. К полудню — большая работа на полосе. К вечеру — снова малые: ремонт, подметание, кухня. Женщины держатся ближе к центру, мужчины ходят между дворами и полосой, дети везде. Коровы по одной-две у каждого, поросят держат меньше, корма впритык. Куры любят колодец и ноги людей. Я пригляделся, как они носят навоз: лопатой в тележку, тележкой к краю огорода, там — в кучу, «чтобы пахло вдали». Ветер съедает тёплую часть и уносит её по кустам. Я попросил у Старшего два часа и двоих помощников. Он кивнул, позвал Шрама и ещё одного худого, жилистого мужика. Позже узнаю, что его зовут Антон. Мы уложили вместо кучи длинную низкую «прядь» вдоль самой тёплой стены сарая, где солнце не палит, а сушит с толком. Вниз пошла порубленная солома, сверху тонкий слой земли. Женщина принесла остаток вчерашней золы, развела в ведре воды. Мы дали по кружке сверху и оставили «дышать». В середину не полезли, пусть греется своим темпом. Ветер больше не уносил силу, собаки не тянули носом.
Через три дня после прореживания мы сняли первый редис. Не весь, понемногу с каждого квадратика. Розовые и белые корешки были тугие, блестели после воды. Мальчишка принёс глиняную миску, мы устроили пробу: по тонкому ломтику, с щепоткой соли. Соль у них есть, источник далеко, берегут. Хруст был правильный, а на лицах взрослых появилась тихая улыбка — та самая, когда появляется результат проделанной работы.
К вечеру Старший сам предложил перейти к большему. Сказал просто: выбери на полосе десяток шагов там, где поставил свой знак. Это будет твой кусок, дальше посмотрим по результату. Я кивнул, попросил чем они доски метят. Дали угольный клочок. Записал в блокнот: «Полоса десять шагов. Пояски. Зелёная масса. Компост щепотью. Зола. Сроки по дням». Позже у бочки показал на планшете ещё одну схему — к предзимью положить низкий земляной бортик вдоль полосы, примерно с ладонь, чтобы первый весенний бег воды сел и не убежал. Слушали как рассказ и говорили «Попробуем» без сомнений.
Ночью я спал крепко, как после дня, который выжёг суету. За перегородкой телёнок мял солому и дышал как меха. В щели между досками висел тонкий лунный луч, в нём лежал мой рюкзак, будто якорь. Мысли были простые. Если лето будет обычным, у нас три, может четыре месяца работы. Сначала быстрые обороты редиса и зелени. Потом «средние» листья, похожие на капустные, я их уже приметил на соседних грядах. На самой полосе — бобовые ради полосы. К середине лета поговорим о живой изгороди, чтобы коровы не сваливались на мягкое после дождя. Главная цель — не учить, а отдать дело в руки. Мне нужно стать не указующим пальцем, а тем, кто может поручить кусок работы и не проверять.
Утром мы глянули на мою ленту. Пояски держали, трава не сползала. В узких бороздах показалась другая зелень, та, что пойдёт обратно в землю. Прутик стоял как вбитый. Шрам улыбнулся краешком рта — здесь это «ладно». Старший посмотрел на «морду», где всегда смывало, и тихо сказал: если здесь удержит, остальное удержу сам. Женщина выдохнула так, как выдыхает хозяйка, когда крышка кувшина садится ровно. Мальчишка гонял палкой по лужам и иногда косился на меня с непрошеной гордостью. Я сделал вид, что не заметил, но в груди стало тепло.
Далее мы переводили деревню на новые привычки. Воду у бочки разделили по времени, чтобы не толпиться. Женщины утром, пока солнце низко. Мужчины днём, когда тянут на полосу. Поставили второй настил, межи перестали «проседать». Компост накрыли дёрном от дождя и вырезали сбоку узкую «кормушку», чтобы брать ровно готовый слой и сразу закрывать. Из «пряди» навоза брали лопатой и тут же несли под рыхление. Золу сеяли в тихое утро и сразу закрывали землёй, чтобы не уходила в небо и не дразнила собак.
Разговоры всё чаще превращались в «язык дела». Я стал различать, когда зовут на помощь, а когда на «смотри», когда «подтверди», а когда «оставь, сам доделаю». На посиделках иногда отвечал вопросом на вопрос, чтобы слово родилось у них. Старший видел и не обижался, наоборот, уходил в тень и слушал.
Деревня показалась во весь рост. Десять дворов вдоль одного пролёта земли, будто их ставили по памяти, а не по чертежу. Ближе к ручью — у кого скот часто пьёт. На верхотах — кто любит сухую обувь. Посередине — у кого дети и надо видеть всех сразу. Людей с детьми около сорока. Стариков двое, но они не сидят, они ходят, совет у них спрашивают так же часто, как у Старшего. Коров девять, может, десять. Свиней меньше, корма не нарастишь из воздуха. Кур много, они как сороки — везде. Хлеб тут пекут из разной муки. Есть зерно, похожее на наше, есть страннее, длиннее, с редкой бороздкой и иным запахом. Я пока только беру в пальцы и нюхаю. Печь у каждого двора своя, горячая раз в день. Дым идёт ровно, на этой ровности держится жизнь. Люди не ленивые и не «обиженные на работу». Они просто жили там, где им не объясняли, что землю можно кормить не только мусором и навозом, но и живой пищей.
Неделю спустя, в тёплый вечер, когда редис встал «в плечо» и мы сняли вторую порцию, Старший позвал меня голосом, не жестом. Мы отошли к краю двора, где тропка уводит на полосу. На краю сидела серо-бурым пёрышком длинноносая птичка. Он кивнул ей, та подпрыгнула и исчезла в кустах. Потом сказал: видим, как ты делаешь, и видим, как земля отвечает. Нам здесь жить. Хотим лучше. Он не сказал «богаче» или «слаще». Сказал «лучше». Это про хлеб, про ноги, про лёгкий вечер. Я ответил, что можно.