– Вы удивляетесь, reverendissime collega,[70] откуда грянул этот неожиданный гром. Хорошо! Слушайте! Вы хотели, политики ради, пока что поберечь Тахи, хотя я знаю, что его злодеяния вам не по сердцу. Но закон есть закон, а беззаконие – проклятие. Такова моя политика! Я этому суседскому волку подпустил дымку при дворе. Я знаю все, что он натворил. Управляющий Грдак достойный человек, и, когда он начал мне перечислять все мерзости, содеянные Тахи, меня взорвало. Я видел собственными глазами, как турок грабит землю и угнетает народ, но, поверьте, Тахи ему не уступит. И как вы хотите, чтоб народ вместе с нами защищал нашу родину, когда ему так тяжко живется под христианским управлением его господ? Как же ему не захотеть, не проливая крови, пойти под турецкое иго? Я солдат, я искренний человек, моя душа не выносит тирании, – вот почему я через своих друзей и склонил короля назначить расследование.
– Эх, мой знатный друг, – усмехнулся епископ, – неужели вы думаете, что и я не рад был бы избавиться от этой чумы, от этого неисправимого грешника, который дерзает попирать и божьи святыни? Никогда не забуду, как он обошелся со старым священником, как с оружием в руках ворвался в храм божий. Клянусь богом, и у меня сердце болит за народ. Но я слишком хорошо знаю мир придворных. Сегодня они одни, завтра – другие. У Тахи при дворе могущественные друзья, на саборе большинство дворян за него, нам грозит турецкая напасть, и первая наша забота – это защитить землю от врагов христианства. Я постараюсь разорвать крепкие связи Тахи со двором и оторвать от него наших дворян. Но это надо делать с осторожностью, надо ждать выгодного момента. Вы идете напрямик. Но берегитесь, как бы ваш огненный меч не сломался о каменный череп Ферко, о щиты его многочисленных сторонников.
– Посмотрим, – сказал Слуньский, – но если правда не восторжествует, тогда я… гром и молния!.. – И князь гневно стиснул зубы.
Второго июля королевские уполномоченные, посещая одно место за другим, стали подсчитывать мрачные деяния жестокого аристократа, все кровавые испытания бедного народа сначала в Загребе, потом в замке Сусед, в Стубице, в Стеневце, в капитуле. И поднялись поголовно все лучшие, уважаемые люди: каноники Крсто Микулич, Иван Домбрин, архидьякон Мирко Великинич, каноник Джюро Херишинец, судья благородного города на Гричкой Горице, Антон Кнежич, священник из Пущи, Иван Бабич, священник из Брдовца, Джюро Рашкай и Фран Мрнявчич, загребские поджупаны, Мато Црнкович из Црнковца, – и все, положив руку на распятие, гневно говорили: «Тахи кровопийца, Тахи виновен!» И вслед за ними поднялся целый край, триста крестьян поспешило предстать перед королевскими уполномоченными и изложить им все свои скорби и невзгоды, рассказать все начисто, как перед богом, взывая: «Правосудия! Дайте нам правосудие! Мы ведь тоже люди! А нас убивает этот вельможа-изверг!»
А когда народ собрался в Стубице, в день суда и правды, кмет Матия Губец смело поднял голову перед королевским уполномоченным и, положив руку на сердце, сказал:
– Господа! Спасибо пресветлому королю, что он и нас, бедных, услышал. Мы тоже люди, и у нас есть сердце и душа. Мы просим справедливости, мы хотим жить, дышать. Походите по краю, спросите каждого нищего: «Почему ты просишь?» И он вам, плача, ответит: «Тахи меня сделал нищим». Спросите у виселиц: «Кто вас соорудил?» И они ответят: «Тахи, ради своей забавы!» Спросите у ран на нашем теле: «Что это за знаки?» И раны ответят: «Мы следы плети Тахи, меча Тахи». Мы хотим справедливости! Это наше спасение. Не допустите, чтоб из старых ран вновь полилась кровь, потому что кровь порождает кровь, кровь делает из крещеного человека дикого зверя. Эти слова положите королю на сердце, пусть нас по правде рассудит, ведь он поставлен богом!
И честный Друшкович точно записал каждую слезу, каждое страдание и, исписав много листов грехами Тахи, послал их королю на соизволение.
Священник Бабич стоял под вечер у дверей своего дома и держал за руку управляющего Грдака.
– Друг мой, – сказал старик сквозь слезы, – спасибо вам, вы настоящая хорватская душа. Не будь вас, с вашим сердцем, не грянул бы судный день для Тахи. Ох, от скольких слез и крови вы избавили бедный народ! Если б вы не возвысили голоса перед лицом короля, не было бы надежды, что народ сможет избавиться от когтей этого подлинного сатаны. Да благословит вас бог, как благословляю вас я и весь этот несчастный, покинутый народ!
– Святой отец, – сказал Грдак, целуя старику руку, – да, во мне бьется хорватское сердце, которое воспитано моим честным отцом. Принимаю ваше благословение, оно укрепит меня в святой борьбе за правду и, если бог даст, поможет раздавить голову чудовищному разбойнику в Суседе! Прощайте, отец!
Полный внутреннего трепета, шагал дворянин к своему дому, а из-под деревянного крова возносилась к небу молитва старика священника:
– Благодарение тебе, спасителю мира, которого славят все народы. Боже, спаси мой народ!
20
Шимуну Дрмачичу море по колено. Суконная шапка с куриным пером надета набекрень, красный нос блестит, как роза в утренней росе, бороденка беспрестанно трясется, а хмельные глаза поблескивают. Он вернулся с храмового праздника, покачиваясь, стоит перед суседской корчмой возле дороги и левой рукой тянет за собой Петара Бошняка.
– Шимун, ты пьян, – сказал Петар.
– Ох! ох! ох! – засмеялся ходатай. – Пьян! Это Шимун Дрмачич-то пьян! Да в суседском погребе нет такого бочонка, в котором мог бы потонуть мой разум. Когда я умру, я тебе оставлю в наследство мою глотку, чтоб ты продал ее краньцам. Станешь богатым человеком, amice. Э, вот видишь, я еще держусь на ногах… и, nota bene, меня томит жажда.
– Жажда? – И Петар рассмеялся. – Ты что, бездонная бочка, что ли?
– Клянусь мадонной, горло у меня сухое, как бочонок, приготовленный для виноградного сока. Ну, войдем. Я плачу. А не то я решу, что ты и вправду осел.
– Ну, будь по-твоему, – сказал Петар, пожав плечами, и пошел за пьяницей в корчму.
Комната была темная; длинные деревянные столы пусты; в углу дремала толстая корчмарка.
– Подбрось-ка нам, мамаша, – закричал Шимун, – две кружки некрещеного, потому что я хоть и хороший христианин, но крещеное вино мне не нравится, а ты умеешь его крестить, особенно когда человек пьян.
– Не бойтесь, кум, – выдавила из себя шутку толстая женщина, – вы же трезвый.
– Не правда ли, я трезвый? Видишь, Петар, что ты осел, – и ходатай засмеялся, садясь за стол, за которым уже сидел его приятель.
Корчмарка поставила перед гостями две кружки и вышла наружу. Оглядев комнату, ходатай сунул нос в кружку, потом, вытащив его, сказал своему толстому приятелю:
– Видишь ли, Петар, когда я вот так остаюсь наедине, когда вижу отражение своего цветистого носа в винном зеркальце, на меня нападает странное настроение, и я принимаюсь философствовать, то есть перебирать в своем уме все, что случается на свете, как и почему.
– О чем же ты рассуждаешь?
– Обо всем, брат Перо! Exempli gratia,[71] о нашем старом волке в Суседе. Скажи-ка, а не продал ли этот человек свою душу черту? Даже король ничего не может с ним поделать. Ведь вот прошел уже год, как комиссары были здесь. Ну и крик же был! Я уж думал, что плохо придется нашему уважаемому господину. Разве эта поджупанская башка не исписала целую простыню, которой могли бы укрыться молодожены в брачную ночь? И что же? Ни черта! Ровно ничего не вышло. Тахи сидит спокойно, поглаживает усы, дерет с крестьян шкуру и даже ухом не ведет, когда эта ищейка королевской камеры – Грдак – на него лает. Не чудеса ли это? Нас бы за это уже десять раз вздернули.
– Нас! – усмехнулся Петар, начиная вторую кружку. – И еще как! С нашим хозяином счеты ведь другие. Господа покумились с чертом. Когда на нашего господина свалилась эта напасть и когда умирала жена его Елена, он все скрежетал зубами, пил воду и женщинами не скоромился. Потом он поехал в Пожун. Когда он вернулся, я посмотрел на него исподтишка. Он покручивал усы, смеялся, пил за двоих и целовал женщин и по пятницам и в праздники. Ладно, думаю. Значит, гром не грянул и мы можем продолжать жить тут в свое удовольствие.
– Какого черта удовольствие! – забормотал ходатай, надвинув шапку на лоб. – То ли было, когда я исполнял поручение для маленького Гашо в Туронолье! Эх, то-то купался там в золоте! А тут? Б-рр! Дел всегда по горло, и всегда рискуешь головой. А что в том толку, что? Вот этот всегдашний хлебец да несколько ломаных грошей. И все толчешься на одном месте. Мне уж стало тесно, чертовски тесно у этого скупого дьявола, – сказал пьяный Шимун, отдуваясь после выпитой третьей кружки; потом продолжал ухмыляясь: – Не держи меня здесь женщина, давно бы сбежал.
– Женщина? – спросил удивленно Петар. – Когда ты, расстрига, успел жениться?
– Я женюсь каждый день, amice, хи-хи-хи! – усмехнулся Шиме, опуская голову. – Разве ты не знаешь, что я живу, как воробей на чужой помойной яме?
– Да кто же это захотел любить такого черта, как ты? – спросил несколько внимательнее Петар.
– Лоличиха! Лоличиха! – шепнул Шиме.
– Лоличиха? – И Петар встрепенулся. – Да ведь она…
– Она с нашим господином! Она и с мужем! Ха-ха, ха! Ну, конечно! – И пьяный ударил кулаком по столу и начал так хохотать, что у него слезы брызнули из глаз. – Да, да! Ферко дает деньги ей, а она – мне. Разве ты никогда не видел ее лица? Это, amice, женщина-турок, женщина, которой нужно трех мужчин. Да ты спроси обо мне. Эх, выпьем! – И Шиме снова ударил кулаком по столу. Петар слушал его со вниманием.
– Понимаешь! Вот что меня удерживает в Суседе, – продолжал Шиме, – но я сумею составить себе капитальчик. Тахи придется раскошелиться.
– Каким образом? – И Петар наклонился к нему.
Шиме встал, перегнулся через стол и шепнул ему на ухо:
– Это ве… великая тайна. Да! Да! Крестьянская сволочь снова зашевелилась. А кто знает, где голова и где корень этого заговора, кто? Я, я это знаю, – и ходатай гордо ударил себя по выпяченной груди, – я, Шимун Дрмачич! И тот, кому я это открою, сможет раздавить голову и вырвать корень восстания. Вот так – рек! Но я это скажу только тому, кто мне хорошо заплатит.