– Но этого не может быть, – промычал я. Кроме как мычанием эти лишенные ясной интонации и дикции звуки назвать было нельзя.
– И все-таки это так, – мягко произнесла Зинаида Андреевна. – А вот этот господин, – Ленину сегодня доставалось как никогда еще в нашем доме, – этот прекраснодушный и очень жестокий господин, – княгиня атаковала, – навязал нашей замечательной стране мысль, что одно лишь занятие делает человека хорошим или плохим, хуже того, хорошим или плохим, по его мнению, человека делает вера в те или другие вещи.
В голове моей рвались снаряды. Это уже было не разделение на таких понятных красных и белых – точности ради надо сказать, что Зинаида Андреевна была первым живым эксплуататором, которого я встретил в своей жизни. Это был конец простой и привычной ясности – я почувствовал страшной силы желание не думать обо всем этом и тут же понял, что не думать уже невозможно.
Я уже говорил, что жизнь с появлением княгини изменилась, но вот оказывалось, что тогда это было только начало. Зачем только она встретилась на нашем ясном пути?
Мне стало себя жалко. Наша большая красная квартира, словно корабль, освещенный изнутри, стала как будто отплывать от меня, а я остался на чужом и незнакомом берегу, где все нужно начинать заново. А корабль уходил, на нем было тепло и горел свет – там ходили мои родные, самые близкие люди, их жизнь была понятна и легка. И дедушка Ленин смотрел на них с удовольствием. Я попытался было встретиться с ним глазами, напомнить, что я тоже существую, но он смотрел куда-то вкось в своей красной вязаной шапке с помпоном – дедушка, оказавшийся вдруг совершенно чужим, поддельным.
– Я вижу, ты расстроился, – княгиня улыбнулась. – Но, знаешь, все, о чем мы говорили сегодня, дело в большой степени прошлое. Человек побеждает самые страшные и даже самые красивые идеи. Хотя, конечно, ты должен быть готов к тому, что тебя попытаются сбить с толку. Каждый раз ты должен быть готов сопротивляться, должен думать в первую очередь. Как ты думаешь, ты готов?
– Всегда готов, – сказал я и отправился спать.
Было о чем подумать.
Глава десятаяКатастрофа
Переживания, описанные в предыдущей главе, на следующий день не то чтобы исчезли, но закатились, как монетки под комод; на сцену выкатились другие. Помасштабнее.
Первым выкатился папин сподвижник – товарищ Климент Серпов, что-то давно его видно не было. Он явился вестником несчастья, и я сразу подумал, что вид у него сейчас даже еще более встревоженный, чем когда он советовал папе уехать на время в ссылку, спрятаться от врагов.
Как я уже рассказывал, лицо у него скроено скорее как свиное, а не как человеческое, из-за чего обычные человеческие эмоции отображаются на нем плохо. Это легко понять. Ведь никто не видел задумчивую или радостную свинью, а тем более свинью в крайнем волнении.
Вам может показаться, что я недолюбливаю товарища Климента, раз сравниваю его со свиньей. Но даже Пушкина сравнивали с обезьяной, я читал, а Пушкин не обижался.
Так и товарищ Серпов не обижается на мое сравнение, тем более что он о нем ничего не знает. Он ворвался в нашу квартиру, как пушечное ядро в корабельный трюм, и стал метаться по коридору с такой страстью и силой, что едва не повредил Дуню, а заодно и меня.
Он бегал, гремя башмаками, и его насупленное багровое лицо теперь уже напоминало не свинью, а именно опасный раскаленный снаряд, который искал интенсивно, куда бы выплеснуть свою смертоносную энергию.
– Ой, – воскликнула Дуня, когда мечущийся Серпов все-таки наступил ей на ногу, – ой, – и она спряталась на кухне.
Мне же пока удавалось счастливо уворачиваться от него, но энергия его не ослабевала, и мне вдруг почудилось, что я на арене, что я тореадор и что еще немного – и товарищ Серпов меня забодает. Этот момент настал поразительно быстро. Я кинулся вправо, он тоже, я влево…, но вдруг отворилась дверь из соседней комнаты и на пороге возникла княгиня – как обычно, вся в белом.
Я трусливо подумал, что быки больше реагируют на красное и, значит, Зинаида Андреевна никак не отвлечет это грохочущее свиноподобное ядро с рогами, когда она спросила только:
– Отчего такой шум? – и Серпов нажал на тормоза.
– Беда, – пропищал он. – А Владимира Ильича нету нигде. Нету Ленина нашего.
– Что за беда? – спросила Зинаида Андреевна.
– Беда, беда! – тонкий голос товарища Климента, словно сверло, взмыл вверх и продырявил бы, наверное, потолок, но на этот раз нас спасло появление мамы и Клары. В общем, Серпову удалось за короткое время собрать все население нашей квартиры. Даже Дуня снова набралась смелости и высунула нос из-за кухонной двери.
– Да выразитесь же вы наконец внятно, – княгиня строго посмотрела на товарища Климента, и он замер озадаченно, вновь приобретя сильное сходство с замолчавшей свиньей. И бык, и ядро из его внешности куда-то делись моментально.
– А что? А кто? – наконец смог он извлечь из себя, и я вдруг понял, что он впервые видит Зинаиду Андреевну. Впрочем, как и она его.
– Это наша знакомая княгиня, – незамысловато объяснила ситуацию мама, и лично я бы ничего не понял, но Серпову даже такой нескладной информации вполне хватило.
– Ах, вот в чем дело! – запищал он как полоумный. – Вот, значит, где притаились змеи подколодные!
– Кто змеи? – удивилась мама бидонно. – Я змея? Не ожидала от вас, товарищ Климент. И почему во множественном числе? Вы кого имели в виду – Клару или Дуню?
Товарищ Климент в ответ захохотал как ненормальный, и я понял, что это у него такая неожиданная для всех реакция была на княгиню. Парторгам положено ненавидеть княгинь, иначе что это за парторги. Серпов попробовал пронзить Зинаиду Андреевну взглядом, но ничего не вышло.
– Итак? – спокойно сказала Зинаида Андреевна. – Что за несчастье приключилось?
Несложно было догадаться по сердитому виду товарища Климента, что душа его просит сказать что-то прямое, пролетарское, возможно, грубое, может быть, с оттенком ругательного. Но даже на простое «не ваше дело» его не хватило. Вернее, рапира княжеского взгляда просто отсекла ненужное и некрасивое сразу. Так что изо рта Серпова выпало только одно слово:
– Дело, – выронил он, после чего как-то сразу сдулся, поскучнел и сказал, что будет ждать папу в его кабинете.
Пришлось разойтись и немного поволноваться, потому что папа на звонки не отвечал и на заводе его действительно не было. Это быстро проверила мама, которая неожиданно распереживалась, что, как вы понимаете, фарфоровой статуэтке не очень свойственно.
Папа появился только через час и тоже сильно взволнованный. Мы не успели ничего спросить, он бросился в кабинет, как в прорубь.
Что же произошло? Я знаю, завод хоть и коммунистический, но все равно «живой организм, где нужен глаз да глаз, потому что дисциплина может ослабнуть или еще что-нибудь случится из-за неспокойной политической обстановки». Это папа так говорит. Имея в виду, что на заводе все время что-то происходит. И не всегда приятное, между прочим.
Я было предположил, что рабочий Петров снова свалился куда-нибудь или что несознательно напился рабочий Иванов, но нет – тут явно было что-то другое. Оставалось только подслушать.
На цыпочках выбравшись из комнаты в пустынный коридор, я, беспрерывно оглядываясь, скользнул к столовой, откуда, как вы знаете, можно попасть в папин кабинет. Дверь открылась без звука. Спиной, чтобы не быть неожиданно пойманным с тыла, я вступил в столовую, бросил последний взгляд в коридор и обернулся. Чтобы увидеть следующее: у двери в папин кабинет, приникнув к ней ушами, как два бледных моллюска прилепились Клара и мама.
Они тоже увидели меня, побледнели еще больше и в два голоса молча раскричались, выражая негодование, а также, вероятно, опасение, что папа их застукает, как застукал я. В этот момент дверь кабинета решительно распахнулась, и половина моей семьи оказалась на полу, а между этими удивительными кеглями энергично прошел папа, а за ним Серпов.
– Занять оборону! – провозгласил папа. – Забаррикадироваться и стоять насмерть!
От неожиданности я не нашелся что сказать. Ма‐ ма с Кларой тоже молчали, при этом на верхней части лица у каждой из них закрепилось жгучее любопытство, а на нижней – улыбка, которая должна была означать, что они тут случайно валяются и все это шутка.
– Они устроят диверсию! – пропищал товарищ Серпов.
– Отстоим, – не глядя на него, а глядя на валяющуюся маму, грохнул папа. – Сожмем штык мозолистой рукой.
Тут наконец папа все объяснил. Оказалось, что на завод напали буржуи и их прихвостни. Они, то есть в первую очередь прихвостни, стали усиленно предлагать рабочим отдать им, прихвостням, доли в заводе. Некоторым сулили деньги, а кому-то просто грозили морду набить.
Кто-то согласился и перешел в стан врага, а кто-то не сдался, остался верен делу Ленина и партии. Среди последних были рабочий Петров и рабочий Иванов, который, впрочем, просто ничего не понял, потому что был пьян.
Вы спросите, почему же все, кто так папу уважает и любит, от главного инженера до счетовода, не выступили единым фронтом. Как же так, откуда завелось предательство в красных сердцах? И я отвечу, что и главный инженер, и счетовод, и слесари с токарями все-таки живые люди, хотя и коммунисты. Таится в них за стальной броней убеждений мягкое и личное.
Итак, Серпов советовал переговоры – папа требовал войны. Мама, которую вместе с Кларой подняли с пола, страшно обеспокоилась, так что лицо у нее стало красным, и тоже выступила за переговоры.
– Никакой войны! – мамин бидонный голос возвысился до колокольного. – Только через мой труп!
Услышав такие страшные слова, взяла и как маленькая разрыдалась Клара. Выползшая из кухни Дуня, видя такое дело, разрыдалась тоже.
Совещание, если можно так назвать крики, вопли и рыдания, продолжалось в том же духе еще, наверное, час. Пока все не осипли окончательно. Нужно было найти решение, но его не было.