Наступило двадцать четвертое декабря.
Сегодня утром, когда я пришел в школу, один из одноклассников, имени которого я пока не запомнил, задал мне вопрос.
– А что, – спросил он с гадким выражением в голосе, как будто знал, что я дам неправильный ответ, – вы сегодня идете в церковь на Рождество?
Сказать правду, я не очень в курсе, что такое Рождество и празднуют ли его в церкви. Но, как я уже усвоил в своей новой жизни, выделяться сильно не следует. Поэтому ответил утвердительно.
– Конечно, – сказал я.
– Ага, – одноклассник засмеялся некрасиво, – я так и знал, что ты не православный. Сегодня другой бог родился – неправильный. Сегодня празднуют буржуи.
– Сам ты буржуй, – я мог бы продолжать, ибо возмущение вскипело во мне, но безымянный одноклассник дал мне в нос, и стало не до разговоров.
Ясное дело, нас отвели к директору школы, который учинил над нами суд. Когда дошло до меня, я объяснил, что я пионер, пусть и тайный. Но в любом случае считающий слово «буржуй» оскорбительным. Еще я добавил, что не верю в бога.
– Понятно, – сказал директор, – то-то ты похож на красного командира. – Это он намекал, наверное, на то, что грудь моя в белой рубашке была живописно забрызгана кровью. – Значит, оба вы от уроков на сегодня отстраняетесь, а завтра жду вас и ваших родителей прямо с утра.
С разбитым носом я прибрел по снегу домой, и тут оказалось, что требование директора невыполнимо. Некому было завтра прийти со мной.
Мама, скрючившись, лежала в комнате и молчала. А папа, как оказалось, все-таки устроился на работу – и пошел туда сегодня первый раз. Да только правы были те, кто сомневался в его квалификации.
Движения его стали неточны, чем моментально воспользовался станок – полоснул папу по обеим рукам. И сидел теперь папа в нашей кухне-веранде, и руки его были замотаны бинтами по локоть. И проступала через их белизну алая кровь. И составили мы с папой гармоничную красно-белую компанию.
– Скажи мне, папа, – сказал я. – Получается, что мы проиграли белякам? Кончились патроны в наших наганах, сломались клинки у наших красногвардейских сабель. И лошади наши ушли на другие луга, щипать траву предательства. Бросили нас, потому что никому не нравятся слабые и ненужные. Так?
Папа молчал и только глядел на меня грустными глазами, которых я прежде никогда у него не видел. Это было так странно, что просвистело в моем мозгу дикое предположение, что папу подменили. Но следом я понял, что случилось. Это просто папин тайный внутренний человек вышел на поверхность. Он стал явным. Со всеми своими страхами, сомнениями и неуверенностью, которые, как оказалось, никакими плакатами и транспарантами не скроешь. Папа оказался одинок, когда все соратники и единомышленники растворились в тумане. Из памятника вышел человек, который не знал, куда ему идти.
Я зашел к маме. Она молча лежала, как выброшенная кукла. Через трещины на ее фарфоровых щеках так же проступала белая грусть ее тайной сердцевины.
Смотреть на них дальше было выше моих сил – сердце разваливалось, как сырник под вилкой, и я пошел на работу.
В три часа дня пошел снег. Когда мы жили в самом центре Москвы, я такого количества снега никогда не видел. Получалось, что там и тогда, в той прошлой жизни, снег не то сразу быстро убирали, не то, скорее всего, не допускали. В Северном Рухине для снега была полная свобода.
Несмотря на то что окна быстро законопатило белыми пуховыми перинами и подушками, публика валила в наше заведение. Приближался конец года, и люди тренировались к празднику – так это выглядело. Может, конечно, дело было в чем-то другом, мне неведомом, но так или иначе все ели и пили как в последний раз.
Я совсем забегался, нося стопки грязной посуды, и за этим делом даже отвлекся. И от окровавленных папиных рук, и от надломившейся маминой фигуры, и от погребенного, наверное, теперь по самые уши нашего маленького домика с тощей дымовой трубой.
Подходил к концу белый день, но не снег, что сыпал теперь пушистым водопадом. Ушли последние едоки и пьяницы, оставалась только девочка в белой шубке, будто ее кто-то забыл. Я даже начал немного волноваться, но вот и она исчезла.
Переодевшись, я вышел в неправильную рождественскую ночь и, только отойдя порядочно от трактира, обнаружил, что на голове у меня дурацкий красный полуколпак.
«Хорошо, – сказал я себе, – пусть так. У меня хватит воображения представить, что на самом деле это широкополая мушкетерская шляпа с плюмажем».
Голос возник из кружащего снега внезапно.
– Здравствуй, дружок, – произнес кто-то, и слова тотчас превратились в снежинки, и их унес ветер.
«Что за болван решил дразнить мушкетера?»– разозлился я.
– Не молчи, дружок, – произнес снежный голос, и я подумал, что это не просто болван, а болван зловещий. С довольно страшным голосом. – Не надо молчать в ночь перед Рождеством.
– Почему это? – спросил я неизвестно кого и на всякий случай пнул белую мглу.
Конечно, внутри никого не было. Как в белом киселе.
– Потому что под Рождество черная ночь становится белой. Она превращается в белую бездну. И если ты не хочешь утонуть в ней, то ты не должен молчать.
Голос обдал меня снежинками с другой стороны, и я поежился, подумав о том, что в такую метель недолго и заблудиться.
– А вы кто такой? – спросил я и подумал, что все это похоже на дурацкую рождественскую историю. В неправильное Рождество не известного ни одной науке бога.
– Я – несчастливый конец этой истории, – ответил голос, с удовольствием задувая мне за шиворот снег.
– А если я не буду молчать? – спросил я с вызовом. – Если я вас спрошу, о какой такой, черт побери, истории идет речь?!
– Тебе нельзя ругаться, – голос звучал осуждающе. – Ты еще слишком маленький. А такие слова даже взрослые люди говорят в редких случаях.
– Потому что это специальные слова? Знаю, – я снова пошел вперед, но не продвинулся, потому что ветер встал предо мной стеной, холодной и жесткой. – Ладно, – наконец выкрикнул я. – Я не буду выражаться. Но все-таки, что за история?
– Это особая и очень страшная история, – обрадовался голос. – Про одиночество.
Сердце мое затрепетало, как воробей, застрявший в стылых ветвях. Стараясь спокойно вдыхать ледяной воздух, я спросил, притворяясь незаинтересованным:
– Это какое же такое одиночество?
– Такое же, сякое же, – глумливо передразнил меня белоснежный голос. – Сам же знаешь и сам же спрашиваешь. Смотри-ка.
Как увидеть белое среди белого? Да еще в полной темноте. Оказывается, это возможно.
Сначала я разглядел что-то вроде пятнышка света, которое приближалось ко мне на манер одинокой фары.
Пятнышко росло-росло, выросло – и остановилось. И я увидел давешнюю девочку, которая стояла в конусе падающего на нее света, как на сцене. Ее нельзя было не узнать, хотя бы по белой шубке на узеньких плечиках. Казалось, это концерт, где девочка сейчас исполнит нечто трогательное, а темнота вокруг полна белых глаз замерзших, но сопереживающих зрителей.
Я испугался. Сами подумайте – идет снег, кто-то невидимый с вами разговаривает, чего, естественно, быть не может. Следовательно, у вас плохо с головой, что тоже не радует. Плюс девочка под снегом, как замерзающее деревце. Что бы вы сделали?
Снеговой заряд ударил мне в лицо – и я вдруг понял, я догадался моментально! Так вот зачем мне красная шляпа на голове! Затем, чтобы в трудную минуту я смог проявить свои лучшие качества и спасти малютку. Благородный человек, мушкетер и тайный пионер, иначе я поступить не мог.
– Пойдем, – протянул я девочке руку и двинулся к ней.
Но она не откликнулась, а как была, то есть отвернувшись от меня, стала отдаляться. Будто кто-то сдвинул сноп света, в котором она стояла, и она сдвинулась вместе с ним.
Дальше начались безумные страшные пятнашки, потому что стоило мне кинуться к девочке, как она ловко увиливала в сторону. И чем быстрее двигался я, тем быстрее двигалась она.
Я вспотел, я запыхался, я не знал уже, где нахожусь. И может быть, это было уже не Рухино, а чистая Арктика. Ведь всюду, куда мы только не перемещались, был только снег и ничего кроме.
Передохнув, я ринулся к ней снова, а снежный голос летал за мной, кружил, хохотал и свистел. И так до тех пор, пока все эти звуки не слились в жутковатую считалочку:
– Криб, краб, пуля, чтобы все уснули. Криб, краб, пуля, чтобы все уснули.
Криб, краб… девочка остановилась внезапно, и я почти налетел на нее.
– Пойдем, – я взял ее за ледяную руку, она наконец обернулась, и я увидел ее бледное лицо.
Бледное лицо не девочки, но старушки.
Глава без номера, потому что последняяФинал фаталь
С легким сердцем приступаю я к последним тактам этой истории. Примерно такую фразу я мог бы написать, если бы уже вырос и сочинял книгу, например, про мушкетеров. Не исключено, что так и случится в неведомом и далеком будущем, но не сейчас.
Сейчас я вернусь к встрече с девочкой-старушкой, которая явилась мне среди страшной вьюжной погони и напугала до полусмерти.
Что все это было – мне совершенно не ясно. Морок, слишком большое напряжение всех моих невеликих сил, утомление, фантазия? Может, я впал в провидческое состояние?
Как бы то ни было, я вернулся в обычный мир замерзшим и усталым, как полярный путешественник. Не слишком при этом хорошо понимая, где нахожусь. Рядом, понятное дело, уже не было ни девочки со старушечьим лицом, ни голоса. Были фонарь и глубокая темнота, по которой я отправился вперед, имея в виду достигнуть дома. Говоря о провидческом состоянии, я на самом деле не подразумеваю ничего мистического. Просто я думаю, что предсказывать будущее может каждый. Если постоянно и сосредоточенно думать о каком-то человеке, ждать, когда он появится, то непременно будешь знать, если он приблизился. Так мушкетер в карауле предчувствует смену.
Осторожно, как канатоходец, я шел через большие и малые буераки. Иногда падал. Из темноты запахло дымом, стали выстреливать короткие и хриплые собачьи трели. Среди метели появилось пятно фонаря – я вышел к обжитой части окружающего мира.