В мой зашкафный закуток пробирается тусклый дневной свет. Тянусь за телефоном – 09 : 15 утра, два звонка от Марьки и с десяток сообщений. Половина – от Дашки. Остальные – от той же Марьки. Нет никакого желания их открывать, но я вынуждена. Очевидно, что ужас происходит в реальности, и он только начался.
«Ты можешь заехать сегодня?»
«Маме плохо, она в больнице, папа остался с ней».
«Настя, возьми трубку, это срочно!»
«Привет, Арина с тобой?»
Два самых ранних сообщения были написаны в час ночи, когда Дашка еще не узнала страшного известия.
Какого страшного известия? Аринка умерла.
Аринка умерла. Она составляла всю мою жизнь, была моей второй половинкой. Единственная лучшая подруга за все мои девятнадцать лет.
Я сижу на диванчике и не знаю, что делать. Я не могу позвонить ей и спросить, что мне делать. Боги, Арина, почему ты не оставила мне никакого руководства на случай своей смерти?
Моя семья не должна ничего знать, Настька.
Макс не должен ничего знать.
Женька Лебедева и ее свита не должны ничего знать.
Никто не должен ничего знать, Настька. И ты обязана проследить за этим.
Вот примерно такую инструкцию она бы оставила. Моя задача – хранить ее тайны. Хреновые дела, доложу я вам. Ведь сейчас добрая половина (ха, злобная половина) наших с Аринкой близких людей начнут трясти меня, точно яблоньку в сентябре. Одно радует: тяжеленные яблочки свалятся им на головы. Но, может, я сумею выстоять.
Я снова зачем-то смотрю на телефон. Пропущенные от Марьки настораживают. Если она пронюхала (откуда?), то наверняка всех в институте уже оповестила.
Так, что там с нашими яблочками? Первый вопрос: зачем она это сделала? Но черт, тут и думать нечего, я сама сижу и задаюсь им! Второй – из-за кого. Тут пойдут рассуждения об отношениях с Максом. Блин, спросите у Макса. Аринка не любила делиться подробностями личной жизни и всегда говорила, что у них все прекрасно. Да, так и буду отвечать. Вполне достойный ответ и даже частично смахивает на правду.
Думаю, сегодня я имею полное право не идти в институт, и плевать мне на зачеты. Ложусь обратно на подушку, но тут же поднимаюсь. Нет, не смогу я пролежать так не то что день, а даже час. Несколько часов назад моя жизнь разбилась вдребезги, и даже если я сумею склеить осколки, то это все равно будет каким-то кривым уродством, а не жизнью. Второй раз. Второе уродство.
Почему все так спокойно? Тихое зимнее утро. Аринка умерла – почему не воют сирены, люди не бегут с криками по улице? Хоть бы ветер поколотил в окна, но нет – судя по тишине, нас ждет замерший замерзший день. Но если природа может, то я – нет. Я лучше поеду к Дашке, там все пропитано горем и слезами, истериками и ее именем, там мне самое место, вот где я смогу раствориться.
Смогу ли? Они позволят? Или вцепятся всеми руками и примутся выколачивать урожай?
Настя – сто напастей.
Встаю с дивана и выхожу из-за шкафа. Мама спит на тахте – такой старой, что я даже не знала, как называется этот предмет мебели. Тахта. Похожа на диван, только не складывается, но и кроватью не назовешь. Короче, сплошная загадка. Когда-то была обита зеленым плюшем (или чем-то вроде того), но ткань давно вытерлась, приняв какой-то невероятный древесно-болотный цвет. Под мамой не видно, но вообще посередине у тахты выпирают пружины, и она топорщится мощным таким бугром. Очередной ужас моей новой жизни.
Мама спит, повернувшись к стене. Она пришла со смены два часа назад. Впервые за последние несколько месяцев я жалею, что не могу с ней поговорить. Впервые за несколько месяцев я жалею ее будить. Впервые за целые месяцы я ее жалею.
На цыпочках пробираюсь на кухню, закрываю за собой узкую дверь – она, конечно, наполовину стеклянная, но все равно сдерживает шум. Да и психологически так спокойней. Я люблю закрытые двери.
Подхожу к своему любимому месту, сажусь на стул, поджав ноги, смотрю в окно. Идет снег – очень плавно и медленно. Умиротворенно. Идеальная предновогодняя погода, красивая зима. Во дворе пусто. Та часть утра, когда люди выходят из своих домов и бегут на работу, уже позади, а до обеда еще далеко. Какое замечательное время. Жаль, что я так редко в нем бываю.
Наглядевшись в окно, принимаю решение идти в институт. Сидеть дома – в этой тишине, со снегом, бесшумно падающим за окном, и мамой, спящей в соседней комнате, в то время как внутри меня все ломается и крушится? Нет, это выше моих сил. Ехать к Авзаловым уже не хотелось. Хотелось действовать, что-то выяснить, увидеть хоть кого-нибудь из участников вчерашней драмы – а их было много, возможно, гораздо больше, чем я предполагаю. Мне становится страшно. Вот бы просто лечь на свой диванчик за шкафом, завернуться в большое синтепоновое одеяло, которое больше похоже на палатку, и проспать так до весны – или вообще до другой жизни или другого мира. Почему я не медведь?
Решаю отбросить все и перейти к практичным делам. Пора собираться в институт.
Сборы затянулись. Все валилось из рук, я замирала в самом неподходящем месте и забывала… Забывала, зачем я пришла в ванную, зачем вновь вернулась в кухню, зачем распахнула шкаф.
Я старалась двигаться бесшумно – боялась разбудить маму, у меня это плохо получалось, хотя мама так и не проснулась. Она очень устает на своем заводе. Ну и пусть, сама виновата.
Наконец, кое-как собравшись, выхожу из квартиры. Уже во дворе понимаю, что не взяла с собой ничего, кроме телефона, в кармане нет ни копейки – я даже кофе не смогу попить в буфере.
«Да и хрен с ним», – решаю я и в отчаянии ускоряю шаг.
До института с моей стороны идти полторы остановки. С Аринкиной – тоже. Обычно мы встречались посередине. Каждое утро, кроме выходных, вот уже четвертый месяц подряд. Но сегодня Аринка не придет. Фонари выглядели больными, а город – измученным. Я шла мимо старой гостиницы, мимо дешевого кинотеатра, афиши для которого какой-то сумасшедший художник рисовал от руки, – до первой скамейки на аллее, бегущей вдоль улицы Ленина. Здесь меня всегда ждала Аринка. Иногда я ее. Иногда она меня. Завидев друг друга издалека, мы начинали улыбаться и махать друг другу, придумывая какое-нибудь идиотское приветствие. Потом по очереди рассказывали, как лень вставать с утра, какие сегодня дурацкие пары и что быстрее бы выходные. Она жаловалась на Максима, я – на сбежавший кофе. Она курила сигаретку, я сидела рядом с ней, а потом мы вместе шли в институт.
Сейчас мне кажется, что Аринка идет рядом, как всегда.
– Держись! – говорит она. Я слегка отвожу руку в сторону и представляю, что взяла ее за ладонь, сцепив наши пальцы в замок.
– Не могу! – отвечаю ей мысленно. – У меня не получится так, как у тебя, Арин!
– Получится! – убеждает она, сжимая мою руку. – Ты же моя сильная девочка! Я больше не могу нас защищать, но ты должна! Не дай им уничтожить нас, не дай им облить нас грязью. Не дай им меня забыть.
Не дай, не дай, не дай… Я бросаюсь почти бегом и, едва не растянувшись на ступенях, врываюсь в фойе, прячусь за огромными прозрачными дверями, оставляя на улице сигаретный дым, мутное утро и его призраков.
Фойе встречает меня привычным шумом и гомоном голосов. Бросаю взгляд на огромные часы – только что закончилась первая пара. Народ пьет растворимый кофе, сидя на скамейках, девки толпятся у большого зеркала, стайка старшекурсников суетится у гардероба – на перекур.
Понимаю, что память у меня отбита напрочь – не могу вспомнить, что у нас сегодня по расписанию. Зачет был первой парой, и именно на него я не попала. Нашла время умирать, Арин! Во время нашей первой сессии. Я даже не могу поставить жизнь на паузу, чтобы спокойно сесть и поистерить по поводу твоей смерти.
С трудом пробиваюсь к гардеробу, оставляю куртку, остаюсь в темных джинсах и водолазке. Без сумки непривычно – некуда руки девать. Телефон сую в карман и налегке (если не считать неподъемного груза внутри) иду на второй этаж – к расписанию. По пути попадаются знакомые лица – но не с моего курса, кто-то даже здоровается и смотрит сочувственно или даже с благоговейным испугом. Я понимаю – они знают. «Все всё знают, Арин». А как иначе? Самая популярная девочка института (да и всего городишки, что уж тут скромничать) бросается с балкона самого страшного дома в окрестностях.
По расписанию у нас – лекция по экономической теории. На третьем этаже, в огромной аудитории с двумя входными дверями. На курсе у нас – девяносто два человека. Может, удастся тихонечко прошмыгнуть через дальнюю дверь, сесть на одну из задних парт и просидеть тихо, как мышка. Зачем я вообще сюда пришла? Сердце начинает колотиться, как сумасшедшее. На лестнице ноги становятся тяжелыми, как гири. Мне кажется, я двигаюсь точно во сне – реальность плывет, меняется, но ты остаешься на месте.
И тут я вспоминаю свой сон. Мы с Аринкой на деревянных трибунах у футбольного поля. Это не было сном. То есть, да, сегодняшним ранним утром мне это приснилось, но когда-то произошло на самом деле! Этот сентябрьский вечер, гол Макса, наш с Аринкой разговор о Питере – все случилось в нашей реальной жизни. До момента, когда поле замело вдруг снегом, а Аринка превратилась в замерзшую куклу.
Меня передергивает от ужаса, и я, словно пытаясь убежать от кошмара, прибавляю шаг, вскоре завершаю подъем, прохожу по коридору и перешагиваю порог аудитории.
Гул голосов затихает. С каждым моим шагом становится все тише, и с каждым моим шагом тает уверенность. Они смотрят на меня. Я смотрю мимо них всех – вижу огромные окна, углы парт, мусор на затертом линолеуме. Но продолжаю идти. Взгляды выжигают дыры на моем лице, волосах, водолазке. Тишина напряжена и почти осязаемая, мне кажется, она выталкивает меня из аудитории вон. Но я сдерживаю натиск и продолжаю идти. Свободных парт почти нет, но я не могу остановиться и оглядеться. Мне кажется, если я остановлюсь, то их молчание меня победит, уничтожит.
«Арин, я выдержала первый удар, ты гордишься мной, правда?»