Он тут же кивнул – удивленный, но радостный – и, бросив куль, пошел на кухню.
Вот так у меня появился брат. И сообщник.
Декабрь
Стою у окна в кухне и понимаю, что ужасно устала. Устала от этой бесконечной зимы и ночи. От похорон, вопросов, собственного вранья. Но останавливаться уже поздно.
Свет в кухне погашен, сумерки стремительно наступают, слишком быстро, ведь стрелка настенных часов только-только переползла за цифру 5. Напряженно вглядываюсь в серый пейзаж за окном и бормочу:
– Да приезжай уже!
Мать сегодня во вторую, это значит, что ее не будет дома почти до полуночи и я могу спокойно разбираться со своими проблемами. Впрочем, спокойно – это сильно сказано, учитывая степень нервозности, с которой я барабаню по подоконнику. Попить, что ли, чаю? Пока буду кипятить и заваривать, хоть отвлекусь. Но в этот момент во двор въезжает замызганная «Шкода Октавия».
После того как мы вышли из Жениной квартиры, Ванька не хотел оставлять меня. Запинаясь и пряча взгляд, я сказала, что мне нужно домой, помочь матери с генеральной уборкой, а еще готовиться к зачету, да и вообще я устала. Ванька не поверил ни одному слову – видела по взгляду. Ну извините, блин, не смогла я с ходу придумать ловкую отмазку. Я вообще после встречи с Дилей и историей с запиской никак не могла собраться с мыслями.
Ванька решил не приставать с расспросами. Но от того, что я вру ему, стало паршиво. Боги, обещаю, что это первый и последний раз! – на этой мысли я бросаю невольный взгляд в тусклое небо, ожидая, что оттуда мне в лоб прилетит молния за такое откровенное вранье. Отличная игра слов.
Изогнувшись над подоконником, наблюдаю, как Суханкин пристраивает грязный зад своей «Шкоды» на крошечной парковке напротив подъезда. Мысленно его поторапливаю. Хочу, чтоб он не только побыстрее зашел в мою кухню, но и как можно быстрее вышел.
Мне кажется, его рыжие вихры сверкают на всю улицу. Заметив меня, он улыбается и поднимает руку в приветствии. Нетерпеливо машу ему, призывая заходить. Не хватало еще, чтоб дворовая шпана его увидела и доложила Ване. Но вроде двор пуст.
Открыв входную дверь, жду его на пороге. Он поднимается, на ходу разматывая шарф.
– Привет! – говорит он так радостно, точно я пригласила его на день рождения. – Слушай, я так рад твоему звонку! Мы ведь, кажется, с похорон Аришки не говорили?
– Заходи, – отвечаю я, посторонившись.
– Можно, да?
Эти расшаркивания начинают меня злить.
– Проходи уже!
Он вешает куртку и озирается, глуповато улыбаясь, словно еще не веря, что я и правда час назад набрала его номер и предложила приехать.
– Может, в кафе съездим? Нет, ты не думай, я рад побывать у тебя в гостях, просто…
Может, повесим плакат в центре города, что Настя Нагаева и Дима Суханкин встретились для разговора? Так-то оно вернее будет!
– Нет, я должна быть дома… Мама ждет… какую-то посылку, и мне нужно встретить курьера.
О боги, я сегодня просто искрю гениальными отмазками! Но Дима решает не спорить. Жестом приглашаю его на кухню. В комнате бардак, да и сцена, в которой мы чинно усаживаемся рядышком на тахту, и я говорю что-то вроде «У меня к тебе серьезный разговор», смахивает на сюжет мыльной оперы.
– Хочешь чай или кофе?
– Кофе, пожалуй.
Аристократ, мать твою.
Киваю и достаю из шкафчика турку. Дима не торопится усаживаться за стол – топчется за моей спиной, пока я вожусь у плиты. По затылку ползут мерзкие мурашки – я терпеть не могу, когда позади меня кто-то стоит слишком близко, дыша в затылок. Я поворачиваюсь, он с улыбкой смотрит на меня.
– Ну как дела?
– Хреново. Сегодня похороны Лебедевой.
Он скорбно кивает:
– Да, знаю. Переживаешь?
– Я не об этом хотела поговорить.
Меня все больше бесит его предупредительность и добродушие. Он притворяется – кожей чувствую. Мой затылок не проведешь.
– Я не рассказывала, но, может, ты в курсе. Накануне Аринкиных похорон мне под дверью оставили коробку со свадебным платьем. Принес какой-то мальчишка и убежал – я даже спросить ничего не успела. Он сказал, мол, это для Арины Авзаловой. Я отдала это платье Даше. В нем Аринку и похоронили. Ты знал об этой истории?
Как приятно знать правду и наблюдать за разоблачением. Суханкин почти не меняется в лице. Почти. Только лишь на миг я замечаю, как дернулся его взгляд, но он быстро берет себя в руки и делает вид, что он слушает меня удивленно и с интересом.
– Нет, откуда?
– Ну, может, Даша сказала.
– Она сказала, что купила это платье в салоне.
Я едва сдержала смешок. Бедная Дашка. Она-то не знала, что привирает самому дарителю.
– И ты благородно решил не уличать леди во лжи?
– Что?
Он сидит на стуле в углу. В том месте, где сидела Аринка в ночь, когда я напилась водки. Я стою возле газовой плиты, опершись на маленький буфет, – караулю кофе.
– Дима, я выловила твоего горе-шпиона в красной шапочке. Он раскололся при первом же скачке.
Он начинает заметно нервничать. Взгляд будто следит за разбегающимися тараканами – от меня, вниз, в серый вечер за окном, снова ко мне. Мнет пальцы и сутулится.
Но я не выдерживаю – моя физиономия расплывается в насмешливой улыбке. Да, эффектное разоблачение – очень уж сложная штука. Видя мой настрой – как ему кажется, добродушный – Суханкин расслабляется и тоже начинает улыбаться.
– Только не говори Дашке, ладно? Обещаешь?
– Обещаю? Я не собираюсь становиться твоей сообщницей. Чего ты вообще добиваешься?
Меня злит, что он ведет себя так, будто я раскрыла, что он – славный Дед Мороз.
– Тише, успокойся.
Он меня еще и успокаивает! Как так вышло, что в ходе этого разговора нервничать вдруг начала я?
– Я хотел как лучше. Когда Дашка сказала мне, что собирается идти в салон покупать платье для Аринки. Для своей погибшей сестренки… И как ей будет тяжело… У меня прямо сердце разрывалось. Ну я пошел и купил это платье. Я хотел только помочь.
– Зачем меня впутал? Почему бы просто не отдать его Даше?
– Да не хотел я, чтоб они чувствовали себя обязанными или еще что… И еще думал, вдруг Дашка откажется. Она такая же гордая, как и Аринка!
Плохо же ты их знаешь, сестер Авзаловых, дорогой друг. Я вспоминаю, с какой деловитостью Даша сгребала платье в охапку, вслух подсчитывая, сколько денег удалось сэкономить. Он смотрит на меня взглядом мудрой бабушки, которая учит внучку лепить пирожки, мне кажется, что он вот-вот заговорит пословицами в духе «добро не лихо – бродит тихо», а потом потреплет меня, несмышленую, по макушке.
– А что насчет слежки?
На секунду его улыбка кривится, но он вновь быстро берет себя в руки.
– О чем ты? – Опять мягкое удивление, разбавленное искренним желанием разобраться. Но меня этой игрой тонов не купишь. Я молчу и смотрю на него насмешливо.
– А, ты все о том мальчишке? Я просто просил его присмотреть за тобой. Если у тебя вдруг будут какие-то проблемы, чтоб он сообщил мне. Я же тебя знаю, Настя.
Он все больше напоминает мне бабушку. Из «Красной Шапочки», ту, вторую, лжебабушку, которой притворялся волк.
– Правда? – говорю я.
– Да. Ты сама не признаешь, но ты ведь очень-очень ранимая девочка, которая всем хочет доказать обратное. Доказать, что ее не надо защищать. Но тебе так хочется заботы, так ведь?
– Твое знание женской натуры основано на стереотипах.
– Что?
– И как, интересно, этот пацан должен был понять, что у меня проблемы?
– Ну… я просто просил его приглядывать за тобой.
Он встает и подходит ко мне – ближе, чем хотелось бы. Он на голову выше меня, и я отчетливо вижу рыжие волосинки на его подбородке – редкие и длинные. Мне становится противно. К тому же я чувствую резкий запах пота, который Суханкин, видимо, пытался замаскировать одеколоном.
– Настя, – он кладет руки мне на плечи, я отстраняюсь, отворачиваюсь в сторону окна, чтоб быть подальше от его лица, губ, – ты самая милая, очаровательная и добрая девушка на свете. Я просто с ума сходил от мысли, что с тобой может что-то случиться.
Если это признание в любви, то самое странное из тех, что мне приходилось слышать.
– Настя, – шепчет он возле самого моего уха.
«Сейчас он меня поцелует», – проносится в голове вялая мысль.
Я чувствую, как устала. Как болят плечи, словно я весь день протаскала на них толстого ребенка, как ноют ноги, требуя, чтобы их немедленно привели в горизонтальное положение. За окном мучительно умирает вечер, и мне хочется, чтоб эта сцена в моей кухне умерла вместе с ним. Как в фильме: затемнение экрана – и следующий день, героиня пьет кофе и готовится к повороту сюжета.
Я аккуратно, но решительно его отстраняю.
– Аринка обожала тебя, – внезапно бухает он. Я резко разрываю его объятия и отхожу к столу. – Она только о тебе и говорила, какая ты классная, смешная, циничная. Ей больше никто не был нужен, никакие друзья. И я… просто не мог не влюбиться в тебя, когда она с таким восторгом о тебе рассказывала.
– Слушай, тебе пора. И не забудь демобилизовать своего шпиона!
– Нет, я не могу так уйти, мы должны быть… хотя бы друзьями. Ради Аринки.
Аринка, Аринка, Аринка… Меня обнимают, мне задают вопросы, звонят, со мной хотят общаться только ради Аринки! Когда уже это имя исчезнет из лексикона окружающих меня людей?
– Настя… – продолжает канючить голос за моей спиной. Когда он уже свалит?
– Ладно, я тебя прощаю, мы будем друзьями, о’кей? Тебе правда пора, я хочу побыть одна…
– Но ты и так всегда одна! Хочешь, я приготовлю ужин? Помогу тебе с уборкой или…
– Этого еще не хватало!
Я смотрю на него с бешенством, еще секунда – и мне придется вытолкать его из квартиры.
Но до рукоприкладства – по крайней мере, с моей стороны – не дошло.
Тревожно взвизгивает сигнализация за окном – одновременно с пультом на ключах, которые Дима бросил на стол вместе с телефоном.