Вот качели-то и начинают гореть. Я вижу, как в глубине двора вспыхивает рыжее пламя. Я в ужасе понимаю, что это горит человек. Паника сковывает меня, разум отказывается осознавать происходящее и пытается усмирить инстинкты, лепеча: «Да нет, не может быть, давай приглядимся, неужто человек?»
Но я вижу силуэт, болтающуюся над огнем голову – с длинными светлыми волосами и наконец понимаю, что этот покорный огню человек одет в свадебное платье. Огромное свадебное платье. Теперь оно, подожженное снизу, почти полностью охвачено пламенем.
Секунду я борюсь с ужасом, а потом мчусь к входной двери, каким-то чудом успев схватить болтающийся на вешалке ключ и сунуть ноги в мамины угги. Уже в подъезде, едва не скатываясь с лестницы, понимаю, что я в пижаме – шорты и майка.
Выскочив наружу, я сразу же чувствую дикий холод. Но огонь, охвативший человека в свадебном платье (это не она, не она… крыса крысой, но на ТАКОЕ не пойдет ни один сумасшедший, мы же не в фильме Хичкока, верно?) притягивает меня сильнее, чем пугает холод. Обхватив ладонями голые предплечья, я медленно двигаюсь вперед.
Двор пуст, это пристанище пенсионеров и спившихся заводских работяг редко когда бодрствует ночью. Я совершенно одна, не считая этого, полыхающего, и того, кто бросал мне снежки в окно. Это представление разыграно специально для меня. Огонь полыхает вовсю – но кроме платья, ничего не пострадает: качели посреди заснеженного двора, далеко от дома и машин.
Я на краю парковки, замираю от холода. Сквозь бушующее пламя уже не разглядеть ни платья, ни человека. Я перешагиваю через бордюр, отделяющий парковку от двора, ноги проваливаются в свежий снег, но не глубоко. Делаю еще пару шагов вперед. Такое ощущение, что мир умер. Посреди двора полыхает огненный шар, но никто, кроме меня, его не видит. Наконец я с облегчением понимаю, что под платьем нет никакого человека – клочья обгорелых тряпок усеивают двор, огонь не оставляет ни малейшего остова.
Меня охватывает дежавю, я словно во сне: нет звуков, нет резкости, нет ощущения реальности. Как тогда, у Башни, когда я увидела…
Я вижу ее.
Она стоит за горящим платьем, вернее, за тем, что от него осталось, – на пару шагов позади. Я вижу ее розовую курточку и черную мини-юбку, едва выглядывающую из-под куртки. Сапоги до колен. Длинные белые волосы, двумя широкими лентами опускающиеся на плечи. Я даже различаю вызывающе красную помаду на ее губах.
Когда она видит, что я ее заметила, то эти самые кровавые губы расплываются в улыбке. Пугающей, гримасничающей, широкой. Потом она раскидывает руки, будто для объятий, и бежит ко мне.
Визжу, как ненормальная, и бросаюсь в подъезд. Взлетаю по лестнице и чувствую за спиной холод – боги, тяжелая входная дверь закрывается за мной слишком медленно… Оказавшись дома, закрываюсь на ключ и едва сдерживаюсь, чтобы не броситься под одеяло. Но вместо этого замираю в коридоре.
Прислушиваюсь. Мне кажется, в подъезде кто-то шуршит, шаркает ногами, пытаясь быть потише. Сердце колотится так, что на несколько секунд я перестаю различать звуки. Я боюсь. Боюсь, что сейчас шагну в сторону от двери и наткнусь на ее раскрашенную скалящуюся физиономию. Что она сидит на кухне за столом. Прячется под моим диваном или в шкафу. Паника нарастает, вырываясь потоком слез.
Наконец я отрываюсь от двери и быстро пробегаю по квартире, включая везде свет. Простота и будничность электрического освещения, как правило, разрушают любую мистику. Но не в этот раз. Мне страшно приблизиться к окну – вдруг я увижу ее по другую сторону: волосы развеваются на ветру, а само тело парит в воздухе. Раздутое несуразное туловище. Тот силуэт, что я видела минуту назад за горящим платьем, уже мало напоминал Аринку. Это было чудовище в Аринкиной одежде и с ее помадой на мерзких губах-пиявках.
Наконец, немного успокоившись и убедившись, что ее нет в квартире – по крайней мере, в зоне видимости, я хватаю телефон и звоню Ваньке.
Он долго не отвечает, и я снова начинаю паниковать и отчаиваться. Наконец слышу сонное «алло?».
– Кто-то пугает меня! – говорю я и тут же срываюсь в истерике. Он пытается задавать вопросы, но я даже не могу толком ничего выдать кроме того, что мне страшно и я не знаю, что делать. Бросив попытки разобраться по телефону, он говорит, чтобы я звонила в полицию, если кто-то будет ломиться в дверь, а он выезжает.
Мне становится немного легче. Сжимая телефон, решаюсь погасить свет на кухне и выглянуть в окно.
Платье почти догорело. Тлеющие лохмотья трепещут на перекладине качелей, осыпаясь на снег крупным пеплом – под качелями уже выткано черное полотно.
Похоже, огонь таки привлек людей – на парковке и около подъезда стоят несколько человек и смотрят на утихающий пожар, иногда переглядываясь и разводя руками. Рассматриваю их, вычленяя каждого из этой небольшой кучки – а вдруг и она там притаилась и сейчас вдруг поднимет голову к моему окну и снова улыбнется своей кошмарной улыбкой. Но никакой «ее» среди них нет. Платье окончательно догорает, и народ расходится.
Вскоре во двор въезжает Ванькина машина – он и правда приехал очень быстро, не прошло и пятнадцати минут. Он не паркует тачку, а сразу бросается к подъездной двери, бросив взгляд на окна. Я стою в темной кухне, и вряд ли он меня увидел. Я иду к трубке домофона, отвечаю после первой же трели, но не тороплюсь открывать подъездную дверь. Мне страшно взглянуть в глазок и увидеть расплывающуюся распухшую рожу, вымазанную яркой косметикой.
Лишь услышав Ванькины шаги, я поворачиваю собачку замка, распахиваю дверь и впускаю его в прихожую.
– Ты в порядке? – говорит он и тут же прячет меня в объятиях. Я смущенно понимаю, что стою перед ним полуголая и заплаканная. Наверняка тот еще видок. Но, кажется, он не обращает на это внимания.
– Проходи, – бормочу я и закрываю дверь, другой рукой пытаясь утереть слезы и пригладить волосы.
Он заходит в зал, на ходу снимая пуховик. Я вижу, что он в домашней одежде – спортивных штанах и футболке с мультяшным принтом. Я никогда его не видела таким – простым и забавным. Лоск, снятый, точно вторая кожа, не сделал его беззащитнее, наоборот, даже мужественней, более настоящим. Я, глядя на него, на секунду забываю о том, сколько потрясения пережила за последние полчаса.
Ванька поворачивается ко мне:
– Что случилось-то?
Я сбивчиво рассказываю ему о том, что кто-то швырял в окно кухни снег, и как я увидела горящее платье, и, решив, что внутри него кто-то есть, выбежала на улицу, и что увидела… кого-то. Силуэт. И что этот кто-то вдруг ринулся на меня, но я успела убежать домой, а потом позвонила ему.
Почему-то я не решаюсь рассказать, что этот силуэт был так похож на Аринку. Я боюсь, что Ванька посчитает меня сумасшедшей.
– Ясно. Сначала крыса на кресте, потом платье. Кто-то решил поиграть в тупые игры. Я узнаю кто и разобью ему голову за такие шутки. Одевайся, мы поедем ко мне. Я тебя тут не оставлю. Сможешь объяснить матери? Скажи, что ночуешь у подруги.
В первые секунды после этого решительного предложения я впадаю в легкую панику, но вскоре понимаю, что я и сама этого хочу – убраться и из этого дома, и из этого двора, в темных закутках которого, возможно, затаилась распухшая фигура в розовом пуховике и поджидает меня, пряча в воротнике клоунскую улыбку. Ванькина квартира наверняка огромная, обставленная новой мебелью и техникой, с запахом свежемолотого кофе и орхидей – совсем как в моей прошлой жизни.
Я киваю и звоню матери. Говорю, что во дворе кто-то устроил пожар, что в наше окно кидались снегом и мне страшно ночевать одной. Я говорю, что пойду ночевать к Ритке, моей подруге, с которой собираюсь встречать Новый год. Мать недовольно сопит, но ей нечего возразить. Она спрашивает, заеду ли я домой перед Новым годом. Я отвечаю, что, конечно, заеду и, может, даже съезжу с ней к тетке перед тем, как отправиться на вечеринку. Я готова пообещать все что угодно, лишь бы быстрее закончить разговор и убраться уже отсюда.
Ванька стоит у окна в кухне, пока я переодеваюсь за шкафом. Я даже догадываюсь сунуть в маленький дорожный саквояж чистую пижаму, натягиваю джинсы, кофту, кидаю в сумку все, что попадает под руку и может пригодиться – расческу, дезодорант, даже пилку для ногтей, иду в ванную и сгребаю там с полки еще пару тюбиков с какими-то кремами, прихватываю зубную щетку.
– Все, я готова.
На улице я стараюсь не смотреть на пепельный покров под качелями и то, что осталось от платья. Быстро шныряю в машину. Ванька, сев на свое место, на секунду прижимает меня к себе и шепчет:
– Все хорошо будет.
Я хочу ему верить.
Мы выезжаем из двора, едем по Революционной в сторону улицы Ленина. Район, который местные называют Пролетаркой, притворяется, что спит. Но если присмотреться, то в каждом темном закоулке и в глубине дворов можно увидеть копошащиеся фигуры. Мне всякий раз кажется, что то на одном, то на другом углу мелькает розовый пуховик или светлые длинные пряди.
Мы выезжаем на улицу Ленина – она более широкая и оживленная, светящаяся витринами кафешек и маркетов. Одно темное пятно – огромная пятиэтажная общага. Нашего вуза, кстати. Мне это двукрылое здание кажется большим и опасным монстром. Мы пролетаем мимо в сторону Свечки и Кричащей Башни. Там, на кольце, Ванька повернет направо – в сторону новостроек, своего микрорайона, который носит романтичное название «Лазурный».
Общага останется стоять, погруженная во мрак. То на одном этаже, то на другом будут вспыхивать и гаснуть желтые окошки комнат.
В полночь в коридорах гаснет свет и закрывается решетка, отделяющая одно крыло от другого. Коридоры станут прибежищем злой декабрьской ночи. Женский туалет на третьем этаже, негласно назначенный курилкой, не пуст. Там полумрак, горит только одна лампочка из пяти, но так даже лучше, загадочней, ведь перекуры для девушек – всегда таинство, носящее сакральный характер. Перекурами отмечают перемирия, отмеряют бессонные часы до экзамена, словно таблетками успокоительного, притупляют чувство страха или вины. Сейчас здесь курит девушка, приоткрыв створку окна и выпуская дым в морозную улицу. Худенькая и невысокая, она больше напоминает школьницу, чем студентку. Прямые черные волосы, ровно разделенные пробором, падают по обе стороны лица, скрывая острые плечи. У девушки красивые глаза, большие – даже слишком, отчего остальные черты лица кажутся непропорциональными: тонкие губы и маленький нос, точно пуговка. Широкие скулы выдают примесь башкирской крови. Несмотря на явное несовершенство, девушка красива – может, из-за своей трогательной серьезности.