в классе мало.
– Читаем параграф о первой эпохе освоения Дивных гор, – объявляет Фиолетта.
Дураков учить – народное добро зря переводить. Нынешнее поколение советских людей при коммунизме жить будет, а класс пускает слюни, ищет параграф. А у меня с хлюпаньем, очень знакомым хлюпаньем исчезает пенал. Все дела. Очки, ручки, карандаши, линейка, транспортир. Толкаю Надежду. Она послушно поднимает руку. Фиолетта не возражает, и Надежда идет назад к Заю Грабастову, который пенал только на зуб не пробует. Вертит его, сопли в рот стекают, обезьяна обезьяной. Раньше он всё трусами баловался. Девчоночьими. Прыщ озабоченный. Если где в школе визг – у кого-то недосчитались и сразу к нам, Грабастова за шкирятник. А толку? Уж и так его уговаривали, и этак, ничего не помогало. Магниту как ни втолковывай, он всё равно притягивает. Только когда совсем дурнем стал, на стерки да карандаши перешел.
Надежда протягивает руку, но Зай Грабастов и ухом не ведет, сопли вкуснее. Надежда ждет. Зай пенал открывает. Дело безнадежное – она так и будет стоять.
– Грабастов, отдай Ивановой пенал, – приходит на помощь Фиолетта. – Сейчас же.
Сколько она из-за трусов его за уши таскала – рефлекс вырабатывала. Тогда не очень помогло, но теперь у Зая ничего, кроме рефлексов. Подбирает сопли, отдает пенал. Надежда кланяется, к парте пятится, кланяется, да только Заю от ее поклонов ни холодно ни жарко. У него в руках целый набор очков – по размеру видно, что младшеклассников обобрал. Возится с ними, Крылов несчастный.
Иногда мне снится сон, будто я куда-то опаздываю, а никак собраться не могу – то туфли ищу, то ключ от дома, а когда наконец-то на улицу выбегаю, то обязательно не на свой троллейбус сажусь, и он везет меня, везет. Теперь этот сон наяву снится, аж ущипнуться хочется, потому что у новенькой не учебник, а безобразие. Смотрит в книгу и видит фигу, как выражается Фиолетта. Буквы расползлись, смазались.
– У меня учебник бракованный, – говорит. Даже руку не подняла.
– Возьми очки коррекционные, – отвечает Фиолетта.
– Какие очки?
– Ах да, Надежда, дай Иванне свои очки, у тебя ведь с учебником всё в порядке?
Еще чего! Пускай кто другой поделится, тот же Зай! Но кто меня слушает? И вот новое чудо в очках, будто на именинах. Губами шевелит, муру разбирает. Первая эпоха – это когда сюда приехали всякие, понастроили «шарашек», высоким забором обнесли, полигон расчистили. Если за город выйти, то можно найти эти развалины. Там хорошо костры устраивать из старых деревяшек, они из песка там и сям торчат. И найти можно всяко интересного, чему и названий не осталось: органчики – не органчики, но если подождать, они пищать начинают. Раньше у нас многие там шастали, даже мы с Надеждой пару раз бегали. Ляжешь на нары, в огонь смотришь, только ветер до костей пробирает. И дорога. Тоже старая, цветами поросшая. К полигону. Кажется, именно по ней мы первый раз до башни чуть не добрались. Надежда букетики собирала, я букетики топтала. Но той дорогой не находишься. Долго.
Вот так всегда. Смотришь в книгу, а видишь всякие воспоминания. Фиолетта цербером по рядам ходит – кому очки поправит, кому книгу перевернет, чтобы вверх ногами не читали. Третьему затрещину отпустит, чтобы глаза к переносице съехались. Заика даже сказать пытается, к баяну тянется, но сегодня не его очередь. Поначалу непонятно, что происходит. Фиолетта принимается внушать. Пока я не оглянулась, думала, что Демон Максвелла ее чересчур подморозил, но нет – Овечка в своем репертуаре невинной жертвы.
– Это что такое? – Фиолетта указкой в стол тычет, где Овечка с добром раскинулась. – Ты зачем сюда вообще ходишь? В куклы играть?! Встань!
Овечка встает, передник оправляет, косицы треплет, чудо наше кучерявое. Блеет неслышно. Чего с ней? В таких случаях, а это каждый знает, от нее метров на десять отбежать надо, а лучше вообще на другой конец «крейсера» ушлепать. Так и хочется сказать багровеющей Фиолетте: «Бегите, Виолетта Степановна, бегите!», но ее, похоже, крепко прихватило. Она уже и руками размахивает, указкой чуть ли не по голове Овечки стучит, а подобное – распоследнее дело.
И тут начинается. Уши затыкай и зажмуривайся. Класс так и делает. Мозгов у нас маловато, но рефлексы спасают. Только с Надеждой проблема. Точнее, не с ней, а с дурацкой Иванной, которую и винить толком не в чем – откуда она знает, на что Овечка способна? И пока Надежда силится ей показать, что надо делать: руки к ушам, глаза закрыть, ее и саму накрывает. Я даже вижу это – как зыбь прозрачная к ней тянется и за коленки хватается.
– Я тебя в который раз спрашиваю?!! – истошно заходится Фиолетта. – Дрянь ты этакая!!
Вот здесь спорить с ней не буду. Дал же бог талант людей до безумия доводить. Но мне не до них, я на Надежду смотрю – зрачки расширены, рот раззявлен, с места вскакивает и стоит. Неконтролируемая физиологическая реакция. Так Маманя мокрое дело называет. Мне за нее не так стыдно, как жалко. Половина наших идиотов в подгузниках ходит. Но чтобы вот так – лужу на пол, это только Надежда смогла. С помощью Овечки.
В классе внезапная тишина. В самый раз, чтобы стыдное струение услышать. И унюхать, чего скрывать. Отличилась Надежда. Хоть медаль давай. За спасение на водах. А что? Кто знает, чем бы дело обернулось для Фиолетты, не дай мы слабину? Инфаркт мимо кадра, так, кажется, эта штука называется?
Наша Овечка чем знаменита? Всяк ее приютить пытается. Ходит она по Дивногорску, блеет, пока кто-нибудь не сжалится и к себе не отведет. Что там у них дальше происходит – не знаю, но сердобольного потом ногами вперед выносят, а Овечку, которую обыскались, обратно в приют. Один раз, Хаец зачитывала, вообще без всего привели. В одеяле. Что там с ее формой делали, никто не понял, да только пришлось приюту новое школьное платье заказывать, пока Овечка в домашнем на уроках вышагивала. В общем, страшное животное. Овца.
Хватаю Надежду за руку и тащу к двери. Она упирается, сандалиями хлюпает. Падает стул, новенькая за нами скачет и вопит:
– Я ей помогу!
Тут у Огнивенко голос прорезается, но приличные девочки такие слова не повторяют. Я и ее понимаю – дежурная.
Наши туалеты – самые страшные туалеты в мире. Еще один мой кошмар. После опоздания. Будто мне срочно надо, а места подходящего нет. То там меня сгонят, то сям, пока не попадаю в эти казематы с низким потолком, узкими окошками и стенами, которые вопиют. В прямом смысле. Не знаю, как у мальчиков, – не заходила, даже в кошмаре, но догадываюсь, что не лучше. И запах. Тут даже вода воняет. Короче говоря, не то место, где хочется засиживаться. Если я сюда попадаю, то только из-за Надежды.
Чокнутая новенькая сгинула по дороге, а может, классная уже очухалась. Хорошо. Не нужна нам помощь. Подгузники сменить – дело плевое. Если бы… Короче, стоит Надежда, губы дрожат, глаза на мокром месте, платье к коленям прижимает, то одну ногу поднимет, то другую – цапля, да и только.
Мне стыдно, мне очень стыдно, и слезы по щекам.
– Не плачь, – говорю. – Верный друг придет на помощь. Главное – платье не замочить.
Ты – настоящий друг!
– А то! Приподними край, булавку отстегну.
У нас с этими делами обычно Маманя ловко справляется – так закрутит, что от трусиков не отличишь, любо-дорого посмотреть. И булавку в самое нужное место вколет, чтобы не разматывались. Изделие номер три. С какой-то ерундой внутри, для впитывания. Ага, впитывания.
Платок возьми.
– Зачем? – спрашиваю и только потом соображаю. Открываю кран, вдыхаю поглубже и подставляю платок. Отжимаю и начинаю вытирать Надежде ноги. Может, это всё же кошмар?
Носочки прополаскиваю, туфли опять на ноги ей надеваю. Не босиком же на грязном кафеле стоять. Иду к ящику с подгузниками, отлепляю крышку, и тут дверь с грохотом отлетает.
– Я тебя прикончу! – вопит Огнивенко. – Второй раз! Второй раз ты мне такую подлянку устраиваешь!
Надежда так и стоит с задранным платьем, потом съеживается, голову в плечи втягивает. А я, дура, вместо того чтобы действовать, над ящиком с упаковками подгузников замираю с дурацкой мыслью: «А что было в первый раз?» И до тех пор, пока не вспоминаю, ступор не проходит. Она не Огнивенко, а Угнетенко какая-то. Люди доброй воли все должны против нее воспрять. Как Африка. И Куба.
Я очень извиняюсь, я очень извиняюсь, но разве наша посмертная дежурная чего услышит? Как тогда, на уроке физкультуры, когда Надежда по канату ползла, а Огнивенко ее внизу страховала. Что уж там с ней на канате приключилось, сказать точно не могу, но приключилось до такого же дела. И прямо на Бастинду. Только если вы думаете, что с тех самых пор она на нас зуб точит, то ошибаетесь. Ведьма всегда такой была. По жизни. С самого первого дня. Угнетенко.
И пока она себя криком доводит, вместо того, чтобы ведро переполненное из-под крана вытащить и в класс идти, пол вытирать, ящик передо мной начинает дымиться. Там и сям огоньки появляются. Упаковки с надписью «ТВЗ-4» жухнут, марля и вата тлеют.
– Ходи вообще без трусов, – шипит Бастинда, – раз из тебя как из крана вода!
Зря она такое сказала. Накликала на свою голову. Целый водопад. Вонючей воды. За дымом и воплями я не сразу разбираю, что происходит. Потом вижу Иванну с ведром в руках. И опять не знаю – то ли радоваться, то ли самой к крикам Огнивенко присоединяться. Разве таким положено в девчоночий туалет заходить?
Короткие белобрысые волосенки облепили лицо Огнивенко. Круглое такое лицо, как у чучела. Она теперь на чучело и похожа, даже брови сросшиеся – росчерк мела по мешковине. Руки в стороны, платье прилипло, передник скукожился.
– У-у-у-у, – воет точно приемник на пустой волне.
Мне ее даже жаль. Опять. Хорошо, что она приютская – не надо за сухим далеко бежать. Она поворачивается, на негнущихся ногах к двери ковыляет. А наш пострел везде поспел – полотенце на ящик. На Надежду не смотрит. Надо же, какой тактичный!
– Там еще остались… ну, для замены, – и вслед за Бастиндой.