– Голодающим Африки помогать будем, а сейчас – прочь с дороги. Ну, хотя бы, – предлагаю компромисс, – к стеночке прижмемся.
Беда всё ближе.
И мы знаем имя этой беды.
Опять Ежевика в историю вляпалась. А руки у нее не просто так – в них орущий диким мявом котенок. Теперь понятно, отчего Колли с цепи сорвался. И еще я понимаю, что Ежевика не просто так бежит, а именно к нам. И Надежда упирается, потому как понимает. Вызволять надо одноклассницу. Которой мозгов не хватает котенка в любое окно или подъезд забросить. А Колли ее настигает, железный манипулятор выпускает – схватить и растерзать.
Дальше случается непонятное – Ежевика исчезает. Вот она есть – и вот ее нет. Выключили. И котенок, истошно орущий, исчезает вместе с ней. Колли, потеряв цель преследования, замедляет ход, тормозит, отчего волна накрывает нас с головой, и в этой мути что-то возникает, цепляет, царапается. Когда волна схлынула, мы мокрые с ног до головы, а позади Надежды, прижавшись к ней спиной, трясется Ежевика с котенком, который, нахлебавшись воды, не орет диким мявом, а беззвучно открывает пасть.
Эта железная дура возвышается над нами. Картина водой – Элли и Железный Дровосек. Топора только не хватает.
– Спасите, – бормочет Ежевика, и я не пойму – кого больше убить хочется: ее с котенком или Колли. Ее, конечно, проще, робот он всё ж металлический. Да и ни при чем он, хоть на что поспорю. Разве Колли виноват, что его в марсианскую экспедицию не взяли? А если у тебя мозги собачьи, то ты и ведешь себя как собака, выброшенная на улицу собака.
Надежда протягивает руку, и эта железяка пригибается, опускается на все манипуляторы, чуть ли хвостом не машет. Вот ведь собака! Мы тут такие мокрые, а ей играться. Ученых своих не слушается, которые давно надежду потеряли Колли обратно загнать – все их хитроумные ловушки сметает на раз, а вот с детьми поиграть – пожалуйста. Ее, наверное, потому на Марс и забраковали, что она взрослым не подчиняется, а детей в экспедицию не включили. Мы бы могли. А что? Вон как Надежда с ней управляется – по башке железной потреплет, по носу пощелкает. Колли от радости опять с места срывается и начинает вокруг наматывать. Про Ежевику и ее кошака позабыла. Да и гналась она за ними наверняка поиграть. Скучно по городу одной бегать.
– Дура ты, Ешкина, – говорю, но та и ухом не ведет, за лязгом робота меня не слышит.
– Девочки, уберите робота! – истошно кричат сверху.
– Спустись и убери! – за мной не заржавеет. Грубая я и несдержанная.
Но Колли и сама вдруг останавливается, садится, как собака, огромная такая собака из железа. Надо сказать, что ни на какую колли она не походит. И на дворнягу. И на что угодно. Робот и есть робот. Но вот сейчас в ней прорезалось. Собачье. Вверх смотрит. И мы туда же. А оттуда гул нарастает. И вот розовое поросячье брюшко неба с полосками грязи облаков заслоняет тень с бьющим винтом. Зависает над нами, трубой дурной целит. Труба мне очень не нравится.
– Граждане, просим вас удалиться в ближайший подъезд!
Кому это он? Некстати Ежевика принимается реветь во всё горло.
– Граждане, вы мешаете ловить образец, просим вас укрыться в подъезде!
– Я никуда без него не пойду, – ревет белугой Ешкина, – он – не гражданин, он – котенок!
Слабоумие – это не диагноз, а судьба. Вот что с ней прикажете делать? Так бы мы и стояли, как дуры, но Колли сообразила – по ее железную башку на голубом вертолете прилетели, и рванула вниз по улице, всё глубже и глубже погружаясь в воду, ну точно – лодка подводная.
Вода давно схлынула, а мы на заднем дворе очередной разрухи сидим на лавочке в неглиже, платья сушим. Это Надежда придумала. Правильно сообразила – лучше домой к ужину вернуться, чем в мокрых платьях и передниках. Заодно и котенка сушим, который с голодухи пальцы Ежевике грызет. Мне-то кажется, что от Ешкиной и впрямь ягодами пахнет, да так, что слюна изо рта течет, до того хочется попробовать, а зверь неизвестной породы свое унюхивает – рыбку, мясо, молоко. Но у нас нет ничего, чтобы его покормить. Кроме Ешкиной. Ладно, сама виновата, нечего чужих кошаков тырить.
А еще меня ее белье сиротское добивает. Трусы-парашюты и лифчик. Зачем она лифчик таскает – загадка природы. Нечего ей там прятать. Разве что яблоки с ужина, чтобы Огнивенко не отняла. А трусы – вообще отпад. Явно не на худосочную Ешкину их шили. Они и на мне-то, девочке весомой, болтались бы, а с Ежевики они махом слетают. Если бы не веревочки. Как в какой-то Африке.
– Возьми котенка, – вдруг ни с того ни с сего ляпает Ежевика. Учтите – мы ни сном ни духом. Не напрашивались. В руки взять, погладить, к себе прижать – пожалуйста, но домой тащить! Пусть лучше живет в соседней деревне.
Набираю воздуха, чтобы мозги слабоумной вправить, да так, чтобы ее трусы-парашюты в очередной раз с тощего зада сползли и обратно в приют улетели, но Надежда – моя Надежда! – которая домой и муравья не притащит наперекор Мамане, кивает и кошака принимает.
Ничего не понимаю.
Нет, то, что она весь день себя странно ведет, я приметила. По городу таскаемся, как беспризорные. Котят спасаем. Фотографируемся… Вот тут меня осеняет. Новенькая! Вот с чего всё началось! Вот откуда день не задался. Вот откуда всё наперекосяк. Будто слово вредное шепнули. И я это слово, как пить дать, знаю.
Иванна.
У «Буревестника» стояла больная грузовая машина, откуда разгружали коробки. Папаня в неизменно белом халате, больше похожий на врача, чем на работника телерадиомастерской, командовал грузчиками, которые, конечно же, всё делали не так. Мамани, к счастью, поблизости не наблюдалось. Никогда не понимала, почему такие огромные машины называют больными. Может, потому, что, разгрузив такую, валишься с ног, как больной?
– Начальник, – прохрипел один натруженный под тяжестью коробки, – что такое? У тебя в каждом коробе по пианину?
Грузчики согласно загудели.
– Такую тяжесть за рупь таскать никто не нанимался! – подал голос еще один.
Гудение прибавило октаву.
Нас пока не видели. Мы стояли за больной машиной и наблюдали в щель. Как два таракана, которым надо добежать до укрытия и не получить удар тапкой.
– Работаем, работаем, товарищи, – хлопал в ладоши Папаня, что выдавало высшую степень довольства. – Вы весь залив прохлаждались, теперь пора и поработать немного. Осторожнее с этим ящичком!
Ящичек, длинный, сколоченный из досок, тащили четверо. Вид его мне не понравился.
– Гроб какой-то, – поддержал меня кто-то из грузчиков. – Шеф, если не скажешь, что там такое, мы работать прекращаем. Может, ты там атомную бомбу собираешь, а у нас завтра от радиации не поднимется!
– Чего не поднимется? – простонал его сосед, пытаясь перехватить ручку, отчего ящик опасно накренился.
– Ничего, Петрович, – приободрил тот, которому повезло уже с ходки возвращаться, – мы на рупь водочки примем и никакая радиация нас не возьмет. У меня дружок в Казахстане служил, вот он рассказывал…
– Товарищи, – опять прервал Папаня на самом интересном месте, – не стоит тратиться на досужие домыслы! Это всего лишь радиодетали и органчики. Производства ВЭФ, кстати. Качество – прибалтийское.
– Прибалтика – это качество, – сказал тот, кого назвали Петровичем. Ящик они затащили и теперь возвращались к машине, утираясь краями синих халатов. – Вот у меня, помнится, бердский был, и телевизор, вроде ничего, и антенна, а он такое выдавал, что без стакана не разберешься.
– Так вот, мой корешок, что в Казахстане служил, рассказывал про учения, когда у них эту самую ядреную бомбу закочегарили, – грузчик показал горящую спичку, которой папиросу прикуривал, – вот так горело, только в тысячу раз сильнее.
– Товарищи, – гнул Папаня свое, – там совсем немного осталось, каждый по ящичку – и за расчетом ко мне!
– Подожди, Рудольфыч, дай перекур сделать, – грузчики закивали, опустили ящики, где их перекур застал, и дружно полезли в карманы.
– И вот однажды прихожу я домой, включаю телевизор – как раз наши с чехами должны играть, и, как назло, – одни помехи и кваканье…
– Чего? – не понял самый молоденький и кучерявый, ну точь-в-точь с заставки киножурнала «Хочу всё знать!».
Его немедленно толкнули в бок, дабы не прерывал заслуженного рассказчика. А Папаня в это время ходил между коробок и асфальт ботинком ковырял. Потерянный такой. Будь на его месте Маманя, всё давно разгрузили и распаковали, а если бы и Дедуня отметился, то разгрузка шла бы строевым шагом и с песнями военных лет.
– Да, кваканье. Я и так, я и сяк, отверточкой, кувалдометром, ничего не помогает, а сам чувствую, что наши вот-вот чехам забьют. Ну, как это обычно бывает – ты за пивом в холодильник, а в телевизоре – голевой момент…
– Так для этого бабу надо иметь, – хихикнул кучерявый, – чтобы за пивом посылать.
– Много ты понимаешь в бабах, – пробурчал Петрович. – Молодежь! Короче, понимаю, что без органчика – ни в хоккей, ни программу «Время». Вот. Сам я это дело не очень уважаю, вид нечеткий и башка начинает от жужжания болеть. – «Точно, точно», – кивают слушатели. – Но делать нечего, включаю. Он, значит, греется, я вторую бутылку приканчиваю…
– Водки? – выдохнул кучерявый.
– Молока, – покачал головой Петрович. – Если бы водки, то хоть объяснение было бы…
– Чему?
– Да не перебивай ты его, – возмутились слушатели. – Дай дорассказать. Продолжай, Петрович, не обращай внимания.
– Да, так на чем я остановился? А, включается это бердское безобразие, на экране появляется изображение, и тут, мужики, я понимаю, что хоккея не будет. Потому как вместо хоккея мне такое начинают показывать, – Петрович понижает голос, все склоняются к нему.
Ничего не слышно, что там этот Петрович увидел. Даже обидно. Грызу ногти. А Надежда кошака треплет. И не подглядывает. Не интересно, вроде как. Знает, что я всё равно расскажу.
Круг голов распадается.
– Не, Петрович, не молоко ты там пил, – смеется усатый. – Белочка к тебе пришла.