– Вилку возьми, – говорит Маманя, и она берет вилку. – Ешь.
И она начинает есть. Печальное зрелище. Даже Маманя проникается – ставит на стол дополнительную чашку киселя.
– Как себя чувствуешь?
Хорошо, слабо улыбается послушная девочка Надежда, но Маманя, конечно же, не слышит, а улыбка ей не нравится. Она дежурно прикладывает руку ко лбу, ощупывает горло, гладит по щеке.
– Всё будет хорошо. Только надо покушать.
Мне вот такого никогда не говорят. Насчет покушать. Даже киселя не предлагают. Который я очень люблю. Но не в виде клейстера, а брикетами. Кисленький, рассыпчатый. Во рту слюна собирается. Я отворачиваюсь и смотрю на радио.
«Лава Вулкана, проснувшегося на Камчатке, угрожает лагерю ученых, расположившихся у подножия».
Надо же, дали имечко – Лава Вулкана! Я бы от такого не отказалась. Чем же ее довели до того, что она готова уничтожить лагерь ученых, ее изучающих? Ученые кого хотят доведут до клокочущего состояния. Пытаюсь представить себе эту самую Лаву, но ничего, кроме Надежды, не воображается. Смогла бы она как эта самая Вулкана? Кошусь на подругу. Ее теперь не хватит и на котенка.
«Из Центра управления полетом сообщают, что первая межпланетная экспедиция выходит на завершающую стадию. В ближайшие часы экипажу корабля предстоит взять на себя управление и совершить маневр по выводу «Зари» на орбиту Марса. Командир экипажа Алексей Архипович Леонов докладывает, что все системы корабля работают в штатном режиме, члены экипажа чувствуют себя хорошо и готовятся выполнить программу экспедиции в полном объеме».
Пока я слушаю, Надежда доедает кашу и допивает кисель. Теперь сидит на стуле неподвижной куклой, пока Маманя не закончит свое любимое дело – не заплетет косичку. Или две. Зачем она это делает – кто бы сказал. Надежда косички не любит. Не любит, но носит. Как китайцы. С ленточками. Сегодня они, ленточки, голубые.
– Замечательно, – хвалит себя Маманя. – Бери портфель и беги в школу.
И ни словечка про вызов к директору. Она молчит, и я молчу. Не выдавать же себя? Я и Надежде ничего не говорю, чтоб не волновалась. И не смотрела овечьими глазами на Огнивенко. Но больше всего хочется, чтобы попало Иванне. Кто ее просил вмешиваться?
Кусаю ногти, пока Надежда ищет котенка. В комнате всё прибрано, будто ничего и не было – показалось, приснилось, привиделось. Окна нараспашку, но запашок еще есть.
– Убежал он, – говорю. – Самокомандировался.
Перестань, хмурится Надежда и продолжает возить веником под кроватью. Оттуда выкатывается много полезных потерянных вещей. Губная помада, например, которую я стащила у Мамани. Стащила и потеряла. Но перед этим успела накрасить Надежду. А это идея!
– Стой, – говорю, – где стоишь.
Открываю помаду, примериваюсь.
Зачем это, смущается.
– Для Иванны, – подмигиваю. Вру, конечно. Плевать мне на новенького. Сама хочу полюбоваться. Старшей сестрой навеяло. Ба, я и про нее промолчала! Совсем на меня не похоже. Болтушку.
– Губы в себя, – показываю. Подсмотрела, как Маманя иногда красится. – Загляденье, – и зеркальце сую.
Только дурацкие косички портят вид.
А тут и котейка объявился. На этажерке спал, усатый-полосатый. Надежда его к себе прижала, гладит. Прощается, значит. Тот урчит.
– Ладно, – говорю. – Хватит кошачьих нежностей.
Завидки берут, как она это животное неизвестной породы к себе жмет. А губы накрашены так ярко, что еле взгляд отвожу и в окно смотрю.
Отвлекаю себя.
Лава Вулкана пробуждается во мне.
И тут она делает такое, отчего мне не по себе. Открывает портфель, перекладывает книги и тетрадки в одну сторону, а в освободившееся место сует котенка! Тот хоть бы мявкнул. Сидит себе тихонько, на нас смотрит. Надежда портфель застегивает, поднимает и идет. А я стою и жду, когда у кота голос прорежется, чтоб Маманя нас на месте преступления застукала. И черт с этой помадой.
Но усатый-полосатый молчит, будто молока в рот набрал.
Уголок Дурова, да и только.
Предчувствие дурацкое. Отольются нам кошкины слезы.
Утро я люблю. Потому что небо еще похоже на небо, а не на выцветшую радугу, будто и не в городе ты, а внутри мыльного пузыря. Так и хочется ткнуть булавкой, чтобы он лопнул. Совсем. Но сейчас тот редкий случай, когда спроси меня, и я не соглашусь со старшей сестрой. Насчет аппендицита. Хотя кругом разруха. Пустые дома, асфальт в трещинах, а посреди дороги и вообще деревце выросло.
Сворачиваем за угол. Надежда останавливается, распускает банты и расплетает дурацкие косички.
– Эй, ты чего? – спрашиваю.
Надоели.
Вот так. Всю жизнь терпела, а теперь терпеть перестала. Горы-ураганы! Да что же такое творится?!
Волосы по плечам, губы алеют. Еще бы школьную форму сменить на просто платье, и получится девочка-загляденье. Не хуже старшей сестры.
Лучше.
Отхожу и кретинически осматриваю.
Не смотри на меня так, смущается Надежда.
– Нет, – говорю, – не царевна. Королевна! Дала же природа красоту.
Дальше идем, только за ручки не держимся. А чего? Я – не против. Доходим до заброшенной железной дороги с устрашающей надписью «Берегись коня!», сворачиваем на нее и топаем по шпалам.
– И я по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке, – голос у меня прорезался.
Рельсы ржавые и кривые. Кое-где колеса стоят. Самые настоящие – от поезда или вагона. Ничего не осталось, только колеса. А если идти в обратную сторону и не бояться этого самого коня, то там и вагоны отыщутся и даже целый паровоз. Сами мы с Надеждой туда не ходили, но приютские рассказывали.
– Надо бы нам туда сходить, – говорю. Не поясняя, кстати, – куда. Как мысль застала, так и говорю. Но Надежда понимает.
Ага, головой кивает. Приемник свой крутит. А он третий раз по кругу песенку про последнюю электричку. Тоже мне, «В рабочий полдень».
А вот и новенькая. Стоит на углу, портфель коленками пинает, головой крутит. Нас дожидается, хотя вид делает, что и ни при делах. Я Надежду в бок тыкаю и в переулок тяну. Но она и бровью не ведет – прямым курсом к Иванне. Вот ведь. Кто там говорил, что влюбляться полезно? А ревновать? На этот счет, старшая сестра, у вас какие рецепты? И когда только успели? С первого взгляда? Влюбиться в Надежду с первого взгляда – понимаю. Но в Иванну? Ничегошеньки не понимаю. И понимать не хочу.
В общем, стоят и друг на друга смотрят. Лыбятся. Надежда улыбается, а Иванна лыбится. Неприятно так. Вроде всё про нас знает и разве что не подмигивает. На потом откладывает. Но мне всё равно. До другого – не всё равно, а до ее ухмылочек – как до Марса. Здесь у нас счет равный. Я тоже кое-что видела. В «Современнике». И не надо мне говорить: дядя соскучился по племяннице. Или кто она ему?
Стоп-стоп-стоп! Это еще чего? Надежда на колени перед Иванной встает, и черт знает какие мысли у меня мелькают. Со скоростью света. Я и осознать-то их не успеваю, Надежда открывает портфель и достает котенка.
– Какой хорошенький! – Иванна сюсюкает. – Какой полосатенький!
И руки тянет – приласкать.
Осторожнее, предупреждает Надежда, но та разве ее слышит? Цапает полосатенького и к себе, будто удушить не терпится. И тут я кота зауважала. Мне до живности дела нет, терплю, поскольку Надежда с ними возится, но в глубине души полностью согласна с методой Дядюна по направлению их в дальние и безвозвратные командировки. Бессловесные твари, что взять. В общем, телячьих нежностей Иванны котенок терпеть не стал, а извернулся, мявкнул и полоснул по щеке, аж кровавые полосы вздулись. Иванна охнула, кота бросила и за щеку.
Что началось! Скорую помощь вызывай. Теперь они вдвоем друг перед другом на коленях, Надежда к царапинам платочек прикладывает, дует, плачет, кошаку пальчиком грозит. А усатый-полосатый как ни в чем не бывало рядом сидит, вылизывается. Была бы колбаса – отдала не задумываясь.
– Ерунда, – говорит Иванна. – Подумаешь – царапнул! Испугался, наверное.
– И гений – парадоксов вдруг, – сама не понимаю, зачем сказала. И к чему. Вырвалось.
Пока они друг на друга дули, я кота обратно в портфель, хотя, по-хорошему, следовало ему наподдать. Нет, то, что он новенькой мордашку попортил, – это в плюс, но телячьи нежности Надежды – на его зверской совести, или что там у него есть? Но таким оружием разбрасываться нельзя. Огнивенко после вчерашнего зубы, как пить дать, точит. Съесть нас хочет. И мы без новенькой разберемся, да, полосатый?
И вот идем втроем. Я позади тащусь, траву пинаю. Иванна портфель у Надежды отобрала, чтобы той удобнее платочек к ране прижимать. Со стороны – шерочка с машерочкой. Аж подгузник из-под платья сверкает.
– Я раньше в другом городе жила, – Иванна треплется. И раны не беспокоят, судя по голосу. – На Северном острове.
Неужели, Надежда удивляется.
– У меня там родители служат, – поясняет новенькая. – Отец – военный летчик.
Почему у всех безотцовщин в ходу легенда об отцах-летчиках? Не верю, но Надежда слушает. Хорошо, что рот не разинула. Ладно, я ей мозги вправлю. Когда время поспеет.
– Когда там началось на границе, нас всех эвакуировали. То есть не всех, мама осталась, конечно. Она ведь врач. А меня к дяде отправили сюда. Кстати, совсем из головы выскочило!
Останавливаемся, ждем, пока она с портфелем возится. Мне хочется, чтобы она спуталась и кота наружу выпустила, вот смеху-то! Но Иванна свой портфель расстегивает и достает что-то в свертке. И так торжественно Надежде протягивает.
Я через плечо заглядываю.
Мама дорогая!
– Это называется коллаж, – говорит. – У дяди много старых фотографий валялось, вот и получилось. Чтобы не скучно.
Смотрим мы на коллаж. Лица. Люди. Деревья. Дома. Обрезки, обрывки – мозаика. А в середине – они. Собственной персоной.
Я, как всегда, не получилась.
Мы подошли с другой стороны. Но у нас потеряться трудно – иди по проводам и обязательно придешь в школу. Во всяком случае – в «крейсер». Железные такие опоры с толстыми проводами. Висят как лианы. Или змеи. Белые. Можно даже не осматриваться – задери голову, найди провод нужного цвета и шуруй за ним. Из любой точки города, хоть лепрозория. Вот я так и иду – по проводам. Чтобы на них не смотреть. Как они чуть ли за ручки не держатся. Новенькая соловьем заливается. Слушать не хочу, но поневоле прислушиваюсь. Врет, наверное. Куда ее только не заносило и сколько шко