– Так вот, как показывают модельные расчеты, именно в шестидесятых годах нашего века должен был произойти фазовый переход в демографическом развитии человечества как единой системы. Его основная характеристика – радикальное изменение скорости воспроизводства новых поколений. Мы должны были столкнуться с феноменом резкого снижения рождаемости и не менее резкого роста продолжительности жизни. Причем и то, и другое – результат не только целенаправленных усилий самого человечества в области… кхм… контроля рождаемости и геронтологии, но и глубинных сдвигов в природе самих людей. Но, как вы все… кхм… знаете из учебников истории, Вторая мировая война внесла трагические коррективы в данный процесс. По самым сдержанным оценкам, общие военные потери в масштабах планеты достигли одного миллиарда жизней. Произошел не демографический фазовый переход, а слом всей демографической системы. Возникла точка бифуркации…
Он замолчал, потому как гул стал еще громче. А всему виной – Вечный двигатель. Разве можно допускать, чтобы его рядом с вечными двигателями сажали? На уроке физики? И вот вам – стоят, крутятся, двигаются, шарики по желобам то к магниту притягиваются, то опять вниз скатываются. Но самый мой любимый – колесо с шариками внутри. Оно-то и скрипит противнее всех. Нелегко нарушать законы физики. Даже с помощью вечного двигателя.
– Они у вас на моторчиках? – Сергей Петрович спрашивает.
– Джонсов, пересядь немедленно к Маршакову, – Фиолетта с задней парты.
– Продолжайте, Сергей Петрович, мы сейчас разберемся, – Дедуня.
Но Сергей Петрович с места резко срывается, будто из класса выбежать хочет, подскакивает к шкафу и достает из него мое любимое колесо. Оглядывает со всех сторон. Тем временем Вечный двигатель перебирается на новое место. Подальше. Чтоб реальность не искажать и законы физики не нарушать. Но это разве поможет? Малолетний преступник – по нему колония плачет. За злостное нарушение законов физики и наплевательское отношение к сохранению массы, энергии и момента движения.
– А ну стой, – ловит его за рукав Сергей Петрович. – Ты как это делаешь?
– Чего? – Вечный двигатель не понимает. Но силится понять. Черный, толстый, нелепый, с выпученными глазами. – Пустите. Я ничего.
И плакать начинает. Сергей Петрович его отпускает и наблюдает, как тот пробирается в самый дальний от шкафа угол. Скрип затихает.
– Очень интересная лекция, – говорит Дедуня.
– Да-да, – подхватывает Фиолетта. – Правда, дети?
Сергей Петрович ставит замерший, как ему и полагается всеми законами сохранения, вечный двигатель обратно.
– Хорошее у вас лабораторное оборудование, – говорит. Невпопад.
Возвращается к столу и смотрит на исписанную доску. От непонятных закорючек на нее смотреть страшно. Расстегивает портфель и выкладывает ворох бумаг. Стирает с доски и пишет. Не знаю, как вам, а по мне – еще более замысловатое. И рисует. Волнистые линии.
– Вот, – говорит, – для размышлений. Система дифференциальных уравнений в частных производных, описывающих бифуркационное поведение демографической системы. Она, доказано, имеет общее решение, но нам пока удалось отыскать несколько частных, которые сами по себе весьма интересны. Если у кого-то возникнет идея, как из них получить общий вывод, может выйти и написать. Можно даже с места сказать, – и осматривает нас, идиотов, из-под кустистых бровей. Пристально, ну точь как Фиолетта на классном чае.
– Сергей Петрович, мы ведь договаривались, – Дедуня напоминает.
– Невероятно, – качает головой Сергей Петрович, – невероятно.
Дальше рассказывает про демографию, но заметно, что ему уже не до резонансов всяких, он от Вечного двигателя взгляд не отрывает. Надеется, что тот и задачку ему поможет решить. Бедный, бедный Джонсов. Самая безобидная фигура в классе. Кулачища на рубль, а обидеть или сдачи дать не может. Он даже не пишет, а каракули рисует. Каля-баля.
И Надежда на доску не смотрит. В окно глядит. Я так надеюсь. Потому как между окном и ней – новенький ученик. Иванна, будь неладна. Как бы на нее еще раз Огнивенко натравить? Чтоб свое место знала. Где-нибудь на задней парте. А больше никого к этому в нашем классе и не приспособишь. Тараканы тараканами, а тут еще и буйным быть надо. И чего Надежде во мне недостает? Мы с Надеждой ходим парой, мы с Надеждой не враги. Или надо быть гордой? Задрать свой поросячий нос и не обращать внимания – кто с кем?
Только так не будет.
Без Надежды меня нет.
Звонок. Как всегда для учителя, а не для учеников. Мы и не претендуем, но начинаем шуметь.
– Звонок для учителя, а не для учеников, – повторяет Фиолетта. – Продолжайте, Сергей Петрович.
– Я, собственно, закончил.
– Очень познавательно, правда, дети?
Дети пускают слюни, ковыряют в носу и разглядывают собственные козявки. А я чем лучше? Только тем, что не пускаю слюней и на вкус козявок мне плевать.
Сергей Петрович смотрит то на доску, то на класс. Будто ждет – кто-то встанет с места и решит задачку. Он качает головой и вздыхает.
– Спасибо, это всё, о чем я хотел рассказать.
Скрипят парты, щелкают застежки портфелей и ранцев.
– Может, их перед химией всё же прокапать? – спрашивает Фиолетта. Тихо так, наклонясь к Дедуне. Но у меня ушки на макушке. Натренировалась на ночных бдениях.
– Не всех сразу, начните с тяжелых, – отвечает Дедуня и к физику: – Ну, как вам впечатление?
– Это профанация, – тихо, но с яростью говорит Сергей Петрович, – это совсем… – дальше ничего не слышно, они выходят из кабинета.
Надежда не спешит. Она стоит перед доской с мокрой тряпкой и не вытирает, а мажет – там влажная полоска, здесь влажная полоска.
– Брось, – говорю я. – Кому надо, те подотрут.
Она послушно идет мыть тряпку, складывает аккуратно в четыре загиба.
– Ты в этом понимаешь? – Иванна. В класс заглядывает, на Надежду глядит. Уважительно.
Надежда к доске возвращается, берет мелок и пишет. Такие же каракули. Вот хоть режьте, а ее правый глаз в сторону двери косит. Выпендривается.
Иванна тихонько свистит. Будто собачку подзывает. Не меня, естественно, – Надежду. Очень меня этот свист из себя вывел, а еще больше – поведение этой дурочки. А как ее еще называть? Ее поманили, она и побежала, хвостиком махая. Я за ними не пошла, чтобы этого позора не видеть. Гордой надо быть, говорю самой себе, гордой надо быть, повторяю. Но больше злит даже не это, а непонимание. Раньше я Надежду понимала. Вернее, только я ее и понимала. Теперь – нет. Словно телефон испортился, который из моей комнаты в ее вел. Пришел некто и обрезал провода. И из трубки – не молчание, а гудки. Молчание я понимала, а гудки – не научилась. Может, в них что-то есть? Не только ту-ту-ту? Азбука Морзе?
Ничего я не надумала. В кабинет вернулся Сергей Петрович. Портфель его так и лежал на столе. Он его схватил и коленом наподдал по раздутому брюху. Очень здорово получилось. Посмотрел на доску, пошел к двери и вдруг остановился. Вернулся к доске и стал внимательнее разглядывать. Чего он там не видел – не пойму. Сам же почти всё писал. Ну, еще и Надежда постаралась – кое-что вымарала, кое-что дописала. А Сергей Петрович портфель расстегивает, опять папки достает, на стол присаживается и в бумагах карандашом карябает.
Карябает и пришептывает:
– Невероятно… невероятно… очевидно…
Я сижу пришипившись, чтоб меня не заметил. Потом вообще на лавку легла, сквозь парты смотрю.
– А, вот вы где, – голос Дедуни. – Нашли портфель?
– Да-да, сейчас, секундочку… Кое-что в голову пришло…
– Не зря, значит? Есть и от нас польза?
– Ваши… гм, подопечные наводят на любопытные мысли. Но вы мне еще обещали вычислительное время.
Вот не думала, что окажусь на стороне Огнивенко. Но жизнь располагает. Особенно после долгой перемены, на которой сначала девочек, а потом мальчиков таскали в медпункт. Некоторых в прямом смысле. Например Егозу, которую так развезло, что она принялась всех подряд толкать, а прежде всего себя саму. Ловко у нее. Если идешь по коридору, никого не трогаешь и брякаешься на ровном – вот ты вертикально, вот ты горизонтально – это не значит, что споткнулся. Тебя толкнули. Не рукой, конечно же. Для этого и слово есть специальное, только наши идиоты его разве упомнят? Вот, чебурахается и чебурахается. Даже шишку на лбу набила. Ее под руки и в медпункт. Так она всех троих толкнула. Ее придавили, визг, плач, крики. Кто-то смеется. Например, я. Да, знаю – над убогими грешно, но ничего поделать не могу, глядя, как два санитара Егозу от пола отскребают.
Зато Надежда не может без подвига. Мы как-то стих учили про пионерку, которую водила молодость в какой-то поход. И куда-то бросала молодость – на какой-то лед. Вот и ее молодость бросила. На подмогу Егозе. Странно, что та и ее не толкнула. Даже смирно стояла, пока Надежда ей платье и фартук отряхивала. У той и глаза осмыслились.
И даже Иванна под ногами у нас не мешалась. Стояла со своим приемником в стороне, передачи слушала. Словно и ни при чем. Будто и не тащила утром портфель Надежде. А потом и вовсе по коридору пошла в сторону приюта. Мне что? Разорваться? Надежду бросить на съедение идиотам, а самой за новенькой проследить? Два шага за ней, три шага за той. Полька-бабочка. И коридоры широченные, и потолки сводчатые, и окна узкие. Почему я про это думаю? А потому! За Иванной увязалась.
– Ты куда, девочка? – санитар интересуется.
– В комнате учебник забыла взять, – отвечает девочка, не моргнув глазиком. И так ловко, что тот отстал. Я бы восхитилась. Нет, правда. Не такая вредина я подлянки строить. Например, сказать санитару, что та чувиха – не приютская вовсе, а семейная, и нечего ей по «крейсеру» шастать, как у себя в «Современнике». Любопытство разобрало – чего ей так приспичило?
Дошли до перегородки, где столик дежурной. Откуда Иванну должны метлой и тряпкой погнать обратно на урок. Но она и внимания не обращает, достает из портфеля что-то и на голову натягивает. И вмиг превращается в Овечку. Темная я. Не сразу сообразила что и как. Парик! Кучерявый, как у овцы. Только, простите, куда она сиськи спрячет? Овечка наша не в пример ей статью не вышла.