– Здравствуйте, Марья Ванна, – гнусавит Иванна в овечьей шкурке, портфель к себе тискает. Ага!
– Здравствуй, Даля, – бормочет Марья Ванна, глаза в вязание. Так и хочется ей крикнуть: глаза протри! – Опять что-то забыла?
– Ага. Можно?
– Беги, конечно, беги, а то скоро перемена кончится. Эх, росомаха ты.
– Спасибо, Марья Ванна! – И побежала. Только пятки засверкали.
Шпион из меня никудышный. Упустила, пока духу набиралась Марью Ванну миновать. След простыл. Двери, двери. Куда ни ткнись – кровати застеленные да тумбочки. На некоторых кроватях кто-то лежит, в потолок смотрит, пузыри из слюны надувает. Спрашивать бессмысленно. Некоторые вроде знакомые – учились у нас и сгинули. Вот ты где, Остров Дураков.
Приют он и есть приют. Я вроде сочувствия почувствовала к нашим, даже к Огнивенко. Убирают за тобой, кормят, телевизор в коридоре стоит, но от стен таким тянет, выть поневоле хочется. И еще эти – в кроватях, с трубками – одна в рот, другая в руку.
– Красота, красота, мы везем с собой кота, – слышу голос Иванны. Идет, портфелем размахивает, напевает. Парик набок. Возвращается после темных делишек.
Тут и звонок подали.
– Я такое видела, – шепчу Надежде.
Потом расскажешь, и продолжает тетрадки раскладывать. Сульфид Натриевич на доске выводит «Лабораторная работа». Перед каждым пробирки, пробирки, и ведь ни один не шелохнется. Не потянется в пробирку плюнуть. А всё почему? Потому что боятся. Химия – самый страшный урок.
– Спасибо, Надежда, – кивает химик и класс оглядывает. Все ежатся. – Новенький?
– Иванна, – встает, стул отодвигает.
– Химию уважаешь? – Сульфид Натриевич щипцами в банке ковыряется.
– Уважаю, – соглашается Иванна.
– Что это такое? – Щипцы крутит. – Можешь сказать?
– Натрий.
– Правильно, – Сульфид Натриевич зубы щерит, – а как догадалась?
– На банке написано.
– Ха! И в таблицу Менделеева веришь?
– Верю, – соглашается Иванна. И добавляет: – Только в нее и верю.
– Садись, – говорит и натрий в воду опускает. Шум, дым, стук и вопль.
Что за?.. Лежит Иванна на полу, в потолок смотрит. Огнивенко заливается, Егозу по голове похлопывая. Подговорила. Стул в проходе стоит. Чебурахнулась Иванна. А мне не жалко. Подозрение к ней. И только Надежда вскакивает и помогает новенькой подняться и отряхнуться. Да еще Сульфид Натриевич бурчит:
– Первый раз вижу, чтобы от натрия плюс аш два о в обморок падали.
Он редко что замечает, кроме происходящего на лабораторном столе и записываемого на доске. Как выражается Дедуня, «он не осведомлен». И то, что его идиоты иногда такое выкидывают, почти не волнует Сульфида Натриевича – он под всё подведет твердую химическую базу. Огнивенко не то сливает в пробирках, отчего и происходят вспышки. Овечка надышалась химикатами. Демон Максвелла постоянно открывает окна, поэтому негатермические препараты у него замерзают. А Заика просто любит свой баян. Такая вот философия, как говорит Папаня.
И что? Если про дурачков думать, сам дураком станешь. Сульфид Натриевич не дурак. Он – сумасшедший. Я ему, если честно, завидую. По-девчоночьи. Как повторяет Дядюн, за абстрактное отношение к жизни. Умом не понимаю, что за абстракции, но сердцем чувствую – имеются свои плюсы.
Урок дальше, никто не вспоминает про стул новенькой. Не считая Огнивенко. Бастинда продолжает хихикать и бумажками кидаться. Надежда повернулась и грозно на нее посмотрела, но той того и надо. Она ведь только ради нее и затеяла. Допечь.
– А теперь берем пробирочку с кислотой и заливаем в эту пробирочку с щелочью, – показывает Сульфид Натриевич и грозно класс оглядывает. – Что у нас тогда получается, дети?
– Реакция нейтрализации, – Иванна.
Ничего Сульфид Натриевич не ожидал. Он не класс спрашивает, а себя. Но новенькой никто не объяснил.
– Кто сказал? – встрепенулся, поверх очков разглядывает.
– Новенькая, – подсказывает Огнивенко.
– Я, – Иванна встает.
– Молодец, э-э-э, Иванна. Отлично! В химии ведь главное что? – Сульфид Натриевич опять нас обсматривает. Ответ всем известен, но сказать его должен он сам. Традиция. – В химии, дети, главное – любовь! Садись, Иванна, садись.
Ну, кто мог знать, что она второй раз попадется? Итог: лежит практически в той же позе. Тут я должна за Надежду заступиться. Предупредить подобное невозможно, если только не выработан рефлекс стул рукой придерживать. Происходит мгновенно. Вот твоя попа в миллиметре от сиденья, а вот и нет никакого сиденья. И ты летишь дальше. Здравствуй, пол.
Дежавю.
Все те же.
Надежда помогает подняться и отряхнуться, Огнивенко на парте лежит и вздрагивает – сил хохотать не осталось, краснеет Егоза, ноги потирает исщипанные.
– Я больше не буду. Это всё она сказала, она и виновата.
– Что за глупости! Никто не может быть виноват, – хлопает по столу Сульфид Натриевич. – Иванна, э-э-э, поосторожнее в следующий раз, стул придерживай.
И тут такое происходит, так быстро! Шевельнуться не успеваем, как что-то взрывается, густо дымит и темными хлопьями выпадает. Резко пахнет. А над партой Огнивенко идет черный снег. И лицо у нее как у сиамской кошки.
Вот результат.
А причина?
Причина за секунду до этого поднимается с пола, наклоняется вперед, дотягивается до пробирок на столе Сульфида Натриевича, хватает посудину, оборачивается и из этой посудины в посудину Огнивенко сливает содержимое.
Я такой прыти от новенькой не ожидала. Хотя всё к этому шло. Чего покрывать? Огнивенко много сил и стараний приложила, чтобы с черной мордой сидеть и глазами хлопать.
– Мы с вами наблюдали реакцию… – тут Сульфид Натриевич начинает такое сыпать, в чем я только аш два о разбираю. – Результатом является бурное выделение энергии и продуктов реакции, абсолютно безопасных для человека, – персонально для Бастинды. Но кто знает – что для ведьмы безопасно, а что нет?
– Огнивенко, можешь выйти и умыться, и впредь будь осторожнее. Химия не твой конек.
Огнивенко завывает.
Иванна учебник листает.
А я не Марк Твен.
Я дальше смотрю.
Немилосердно.
– А что это вы тут делаете, а? – Левша Поломкин оглядывает нас. Девчонки визжат.
Занимаюсь своим делом – помогаю Надежде расстегнуть пуговицы. Они тугие, пришиты крепко. В петли протискиваются неохотно. Поломкин меня не волнует. Он – стихийное бедствие, от повторений начинает надоедать, а не пугать. На каждой физкультуре к нам заглядывает с этим вопросом. И хоть бы кто ответил: переодеваемся, дорогой. Так нет, визжать начинаем. Визжит Настюха, шприц ей в ухо, визжит Егоза, блеет Овечка, Хаец визжит, продолжая в тетрадке записывать, Ежевика ей подвизгивает, а Левша стоит и безобразие разглядывает. Трусики, лифчики, маечки, подгузники. Лично мне – плевать. Что с дурачка возьмешь? Ничего, кроме анализов. Я подозреваю, он не белье приходит посмотреть, а наш визг послушать. Очень ему нравится, как визжим.
Но сегодня – что-то. Визг особенный. Громкий и заливистый. Будто Поломкин решил не только посмотреть, но и с нами вместе переодеться. Но я не смотрю, делом занимаюсь. С пуговицами сражаюсь, пока Надежда не толкает.
Посмотри.
– Поломкин как Поломкин, – говорю. Больно он интересен. Мне другое интересно. Не так. Не интересно, а опасливо. Вон там в уголке одеждой шуршит. И не визжит. Тоже с пуговицами возится.
В носу, показывает Надежда.
А у нас в носу гвоздь. Здоровенный такой. Шляпка в ноздрю не поместится. Торчит себе, словно так и надо. Будто его туда специально засунули, чтобы сопли у Поломкина не текли. Или чтобы холодом от него не веяло. Хотя холод остался, аж предплечья мерзнут.
Из-за Демона Максвелла чертиком выпрыгивает Зай Грабастов:
– Он специально сделал! Взял гвоздь у трудовика, взял молоток и хрясть! В нос!
Всё это, конечно, интересно, но появление Зая вызывает еще один всплеск визга. Все хватаются за вещи, сумки, сандалии. Пока они вслед за Заем, по прозвищу Федорино Горе, не ушли. В мальчишек полетела тапка.
– Сгиньте, уроды! – Настюха Шприц выступает, даром что в неглиже почти, в смысле – без слез на трусы-парашюты и растянутую маечку смотреть нельзя. – Я сейчас Аякса позову!
А вот и Аякс, легок на поминках. Свистит в свисток, пока все не замолкают.
– Что тут у вас? Опять к девочкам полезли, хунвэйбины?
– Мы… мы ничего, – бормочет Зай, – а вот у него – гвоздь.
Гвоздь у Поломкина уже изморозью покрылся.
– Что за гвоздь? – Физрук берет Демона Максвелла за подбородок и долго смотрит. – Ё-мое, как он туда попал?
– Аякс Васильевич дал, – весело объясняет Зай, а сам на нас пялится – богатое зрелище. – Он хотел вешалку починить, взял молоток, взял гвоздь, и вот. Аякс Петрович, плоскогубцами надо. Я сбегать могу, позвать!
– Отставить бежать, – говорит физкультурник. – Может, он его просто туда вставил. Вставил? – Трясет Левшу. А тот уже не лыбится, глаза закатывает.
– Бил, кого хотите спросите – бил. Со всей дурищи молотком и в нос!
Аякс Петрович берется за гвоздь, шипит, пытается тянуть, но отпускает и дышит на побелевшие пальцы.
– Беги, – шипит Заю, – беги за Аяксом Васильевичем.
Зай исчезает, а вслед за ним – трусы Ежевики. Второй раунд бедлама. Не знаю, что такое бедлам, но наверняка похоже. Девчонки клубятся вокруг потери, но свои трусы никто не предлагает, а бежать вслед Заграбастову – своим бельем рисковать.
Когда приходит трудовик, все орут. А Левша лежит, ногой подергивает.
– Худо дело, – выносит приговор трудовик, – гвоздь в носу не есть хорошо. Вот, я помню, был у нас такой же случай…
– Васильич, давай без случаев, – просит физкультурник. – Ты гвоздь вытащить можешь?
– Из стены могу. Из доски могу. Из носа – не могу. В медпункт его нести надо. Ты – за ноги, я – за голову.
Берут Поломкина.
– Настюха, – говорит трудовик, – давай за нами.
Кто бы сомневался, что без Настюхи такое дело обойдется.