– Хорошо, сейчас пришлю кого-нибудь ее осмотреть, а вы пойдемте со мной, – он берет Папаню под локоток и заставляет встать. – Вы же хотите увидеться с женой? И мне нужно задать пару вопросов.
– Я хочу позвонить, – трепыхается Папаня. – Как вас? Как вас?
– Дятлов. Доктор Дятлов. Не беспокойтесь, я предоставлю вам свой телефон.
Папаня поплелся за Дятловым, но по нему видно, что не горит он желанием встретиться с Маманей.
– А ты, Надежда, никуда не уходи!
Сидим, оглядываемся. Ровно до того момента, как меня стукает: откуда этот Дятлов знает, как зовут Надежду? Папаня ее не представлял. Дочь и дочь. Мне самой становится нехорошо. А вдруг?.. А если?.. Что вдруг и что если, я не очень понимаю. Но тело начинает чесаться. Еще немного, и лепру подхватишь.
– Надо отсюда уходить, – говорю.
Я за нее переживаю, Надежда продолжает сиднем сидеть. Это я, я виновата.
– Чепуха! Если на кого собак вешать, то на меня!
Ты постоянно куда-то бежишь, Надежда на меня не смотрит, коленку ковыряет.
– Ты видела этого Дятлова? – спрашиваю. – У него глаза… у него глаза… как у вивисектора!
Сама не очень понимаю, чего ляпнула. Обычные глаза, в очках.
Вивисектора, не понимает Надежда.
– Ну да, – распаляюсь. – Наемного вивисектора. И пришел он по твою душу, точнее тело. Они специально подстроили! Мерзон около школы ожидал на машине, чтобы тебя похитить, а когда сорвалось, они послали скорую помощь, чтобы нас в лепрозорий заключить. Сама подумай, кого в лепрозории можно вылечить?
Слушаю себя со стороны и завидки берут – вру вдохновенно. Лгать допустимо, но не стоит это оправдывать благой целью. Но в моем случае и цель благая – сбежать из окружающей гнили.
– А твое имя откуда он знает? Никто ведь тебя здесь по имени не называл, – скромно умалчиваю про Маманю, которая могла и назвать и попросить Дятлова позаботиться о Надежде. – Мы в ловушке! Кругом враги! Шпионы! Резиденты!
Ты врешь или неточно рассказываешь, Надежда смотрит на меня глазами, которые невозможно обманывать.
– Чего уж там, – бормочу. – Придумать нельзя. Но! – вспыхивает идея. – Тут Левша где-то обитает! Уже без гвоздя.
Где он обитает, и зачем он нам вообще нужен – дело десятое. Главное – Надежду отсюда вытащить. Не нужно ей здесь находиться. Совсем не нужно. Выглядываю в окошко и натыкаюсь на россыпь домов. Больших и маленьких. Кирпичных и деревянных. А между ними – голая земля. Голая, как мой живот. Белый верх, темный низ. Белая штукатурка, утоптанная почва. И больные. Или наоборот – здоровые, ведь не может так быть, чтобы большинство считалось ненормальным? В халатах с подвернутыми рукавами. С костылями. На деревянных тележках. Место гнили и распада. Хотя окно и закупорено, кажется, что тяжелый запах становится еще тяжелее.
Мне туда не хочется, качает головой Надежда. И я ее понимаю. Но Дятлов пугает больше, чем прокаженные.
У нас тут друг лежит, с гвоздем в носу. Хотя, наверное, гвоздя в носу у него уже нет, но он всё равно должен здесь лежать. Однако нянечка не обращает на нас внимание, даром что мы в халатах. Читает «Смену». На обложке парень возится с заводной машинкой. Шаркаем дальше, удаляясь от приемного покоя. И в чем там покой?
Звонит телефон. Нянечка откладывает журнал:
– Алло? Да-да, на месте. Нет, нормально. Не беспокойтесь. Какие тут могут быть чужие? Опять шуткуете, Вячеслав Константинович, – хихикает. – Тут вот стихи хорошие напечатали, хотите прочитаю? Обязательно посмотрю, проведаю.
Мы в палате. Первой попавшейся. Спиной к нам на кровати сидит Левша и что-то сосредоточенно рассматривает. Дергает плечами. Вошли мы тихо, нас не замечает. Остальные кровати застелены серыми одеялами. Левша стонет. Тяжело дышит.
Что с ним, хватает меня за руку Надежда.
– Последствия, – предполагаю я. Левша напряжен и занят, неловко отрывать. Вдруг испугается?
В палате холодрыга. Демон Максвелла развернулся. Никто ему не мешает. Я делаю шажок, еще. Надежда за мной. Шпионки-партизанки. Зои Космодемьянские.
Левша занят. В воздухе кружатся снежинки. Чертовски холодно. Даже не так – дьявольски холодно. Как в морозилке. И мы, как два овоща. Левша постепенно разворачивается к нам, словно планета Марс. Огромный, нелепый, в пижаме не по размеру, что висит на нем полосатыми складками.
А потом мы видим и замираем. Потому что не знаем, как реагировать. Я, по крайней мере, не знаю. Надежда и подавно. Зажмуриться? Дать обратный ход? Сегодня нам везет на мальчишечье дело. В своей жизни их столько не видела, сколько сегодня. Почему? Потому что Левша теребит себя. Натирает. Слюна свисает с нижней губы до самого естества. Сопли из одной ноздри, из другой торчит вата. Залитый кровью глаз, выпученный, как у коровы. Это я так отвлечься пытаюсь, но взглядом возвращаюсь из путешествия обратно. На работающую руку.
Левше не больно. Левше приятно. Аж вокруг всё леденеет. Будь здесь еще девчонки, было бы проще. Мы бы прыснули в ладошки. Покраснели, глядя друг на друга. Толкались в боки. И говорили тем, кто ничего не понял, что тут и нечего понимать – заниматься мальчикам столь постыдным делом значит наносить вред своему здоровью. А еще от такого шерсть на ладонях растет. Точно говорю! Ведь и сами не без греха. Некоторые. Ночная истома. Всякие там сны. Лежание в ванне, стояние перед зеркалом, когда смотришь на себя со стороны, как на нечто незнакомое.
Метаморфоз.
Все в нашем городе переживают метаморфоз. У кого-то он называется лепрой. У кого-то созреванием.
Левша дергается. Выбрасывает. Мы смотрим и не можем отвернуться. Притягательность безобразия. Всё – ради этого? Даже невозможно вообразить, что подобное может, а затем – должно оказаться внутри. Будто слизняк. Белесый, густой слизняк.
Мальчик заваливается на бок. И засыпает. Невероятно. Мне кажется, что Надежда сорвется с места и помчится прочь, я готова за ней, но она делает шаг вперед, подходит к кровати и наклоняется. Долго и внимательно рассматривает то, от чего мне хочется зажмуриться. Приходит дурацкая мысль: хорошо, что у нас нет брата.
– Пойдем, – шепчу, – пойдем отсюда.
Тебе не понравилось?
Слова застревают в горле. Понравилось? Отвратнее ничего не видела. Он – дурак. Не такой дурак, каким назовешь любого мальчишку, дернувшего тебя за волосы, а дурак без дураков. Идиот.
Вот как всё происходит, Надежда опирается на кровать руками и становится на колени. Быть ближе.
Он такой же?
– Что такой же? – чуть не ору. Но понимаю. Не хочу, отказываюсь, но понимаю. – Не знаю. Не помню. Не видела.
Берет меня за руку и ставит рядом.
Скукожившееся. Опавшее.
Что значит любить?
– Не знаю, – мне плохо. – Посмотри в кино. Почитай в книгах.
Но про такое там не написано. И не показано. Это ведь тоже часть любви? Как ей научиться, если не знаешь, в чем она?
– Такого не может быть, – а перед глазами Маманя, подтекающая кровью. Откуда она явилась и что хочет сказать? – Отвратительно. Разве он кого-то любит? Левша?
Влюбляться полезно, Надежда протягивает пальчик и трогает.
Знакомые слова. Если бы не ее палец, обязательно вспомнила бы, кто это сказал. Завороженно смотрю. Вот и вся рука на нем. Крепче сжимает. Левша не двигается. Спит. Хочу закрыть глаза. Ничего не видеть. Я девочка стеснительная.
Ничего страшного нет, она разжимает пальцы.
Вздыхаю со всхлипом. Если бы это делал кто-то другой.
– Пойдем, – говорю, вернее – уговариваю. – Пойдем отсюда.
Надежда встает, запахивает нелепый халат. Подбегаю, иначе не скажешь, к двери, распахиваю и чуть не врезаюсь в Дедуню. Он шаркает по коридору.
Надежда щекотно дышит в ухо. Мы в щель наблюдаем, как удаляется огромная спина Дедуни. Ждем исчезновения. Свернет на лестницу, зайдет в палату.
– А если он Левшу пришел навестить? – тревожная мысль, которой нет сил не поделиться.
Нет, не пришел, гладит по спине Надежда. Успокаивает. А я думаю: если залезть под кровати, увидит он нас? Ведь в том, что мы здесь, нет ничего плохого! Приехали с Маманей. Решили заодно навестить школьного товарища. Гвоздь ему подарить, пусть радуется. Понимаю – не всё так просто. Особенно из-за произошедшего. Могла ли Надежда так себя вести? Не додумываю, потому что Дедуня тяжело садится на лавку, ладони на коленях, затылок прижат к стене. Глаза закрыты. И только теперь заметно, насколько он стар. Морщинистый.
– Попались, – сообщаю Надежде, но она и сама видит. Это не сообщение, а укор. Поменьше трогать то, что в нашем возрасте трогать не следует. Интересно, а Маманя трогает? – Что он здесь делает?
Ждет, дышит в ухо Надежда.
– Папаню? Или Дятлова? – Последнее мне кажется наиболее обоснованным. Почему-то. Дятлов меня пугает. Пугает именно тем, что нет в нем ничего такого пугающего.
Надежда не отвечает – ответ виден и так. Дверь палаты приоткрывается, на пороге появляется женщина.
– Опять пришел?
– Да, – отвечает Дедуня, не открывая глаза. – Опять.
– Зачем?
– Ты знаешь.
– Это бессмысленно. Она в коме.
– А ты – нет.
Женщина протягивает к нему руку, однако он сидит слишком далеко. Но она не делает шаг вперед.
– Плохо выглядишь.
– Скоро умру.
– Не говори глупостей.
– Скоро мы все умрем. Наверное.
– Обратись к Дятлову.
Вздрагиваю, услышав знакомую фамилию. Хочу захлопнуть дверь в палату на случай, если Дятлов рядом. Но Надежда просунула в щель ногу.
Подожди, не торопись.
– Кажется, мы сделали глупость.
Сделали, сделали, хочется и мне завопить в унисон.
– Соглашусь. Если под глупостью понимать преступление.
– Старый спор, – Дедуня встает с лавки и смотрит на женщину. – Я хочу на нее посмотреть. Позволишь?
– От нее мало осталось.
Женщина распахивает дверь в палату шире. Дедуня заходит. Дверь остается распахнутой. Безликая. В белой краске.
Догадайтесь, что происходит. Надежда идет к двери и заходит. А я остаюсь. Мне опять не нашлось места. Придется найти его самой.