– Угу.
– Что – угу?
– Угу.
Разговор сменяется щелчками клавиш. Хорошо быть идиотами. Пускать слюни и есть сопли. С подобной стороны приют мне еще не открывался. Мы – невидимки. Мы – никто. Пустое место. С одного боку – хорошо, когда тайком пробираешься в подобные места. Но с другой стороны… Захочется выть. Делать идиотские поступки, чтобы привлечь внимание. Хоть какое-то. Кричать. Стучать по столам. Бегать голышом. Мочиться в коридорах. Но ведь этого и ждут? Что взять с дурака, кроме анализов, да и то некачественных? Поневоле проникнешься жалостью и пониманием. Дайте мне справку, что я не верблюд.
– Мы никто и звать нас никак, – говорю вслух.
Надо идти, Надежда тянет вперед.
Девочка по имени Надежда. А в чем она? В чем именно надежда заключается? Ведь и мы станем такими же, как Левша. И нас заберут неведомые вивисекторы. А до того никто не обратит на нас внимания.
– Ты понимаешь? – шепчу я Надежде. – Ты понимаешь?
Не бойся. Не переживай. Не дрейфь.
– Хотелось бы. Каково – превращаться в идиота? Или мы уже такие? Только не понимаем и не поймем? Думаем, что умные, а на самом деле – дураки?
Тебе и в голову не придет, что уготовано нам.
– Конечно. Я глупая.
Надежда обнимает и гладит по спине.
– Телячьи нежности.
Больше не будешь?
– Нет.
Я их не знаю. Не узнаю. Даже при свете ночника, что вырезает заостренные лица. Кто-то бормочет. Махает руками. Дрыгает ногами. Встает с постели, чтобы опять на нее грохнуться до звона пружин. Лежат на боку и смотрят в тумбочку. Размазывают по лицу вечерний кефир из чашек-непроливаек. Мальчики и девочки. Совсем маленькие и совсем взрослые. Без разбора. Без стеснения. Теперь знаю, куда попадаем мы. Тощие и толстые. С одним выражением лица. Гагарин в космос летал, но бога не видел. Мы никуда не летали, но видим ад. Бога нет, ад есть.
Входит санитар в халате с закатанными по локоть рукавами, с кипой подгузников, перевязанной бечевкой. Сваливает их на ближайшую кровать, сдвинув тощие ноги безымянного идиота. Достает из кармана нож, разрезает бечевку. Насвистывает песенку. Халат в неряшливых пятнах. Еда? Переворачивает ближайшую, задирает ночнушку, срывает старый подгузник, переполненный отвратными запахами, и надевает новый. Старый летит в переполненное ведро. Подопечная просыпается, мычит, сучит ногами.
– Спи, спи, – говорит санитар, – не пришло еще твое время.
Переходит к другому. Движения отработаны. Робот, а не человек. Над некоторыми задерживается, сняв подгузник, рассматривает, цыкая и хлюпая:
– А чего? Ничего. Очень даже можно попробовать.
Мне хочется бежать. Или залезть под кровать. Или притиснуться к спящему под одеяло. Вонючее, казенное одеяло. Надежда стоит и смотрит. Но санитар не обращает внимания. Собирает урожай подгузников.
– Это надо такое придумать, – качает головой, рассматривая новенький подгузник. – До чего наука дошла! Впитывающий слой! И в магазине такое не купишь, всё для них, для дураков. Эх, но это хорошо, что не купишь, а? Бухлович на этом завсегда копеечку себе заработает, а?
Он – нам. Больше некому. Такая манера общаться. Мы для него всего лишь идиоты, которым не спится. Вон и разобранные постели для нас. Хоть сейчас ложись, дожидайся, когда тебе подгузник сменят.
– Ходить еще можешь – это хорошо, Бухлович одобряет. Пи-пи. А-а. Мне меньше работы, да и чумары больше, тебе ведь такое не нужно, – трясет подгузником. – Может, еще и соображаешь чего, а? Побалакали, чудо природы.
Голова словно маслом намазана – блестит в свете ночников. Густые волосы, коротко стриженные. Даже не волосы – шерсть. Шерсть на руках.
– Молчишь? Молчи. Если новенькая, сегодня всю подноготную Бухлович о тебе узнает, гы-гы-гы, – смех, вынимающий душу. – Или ты распробованная, а? Слыхал, в вашем флигеле сами дают, не то что здесь, в зверинце. Но ты не бойся, у Бухловича опыт большой, и не такие банки вскрывали. Палочку кинет – и не заметишь. Зато – почет. Ферштейн, а? Компотик там, шоколадка, подгузник чистый – гигиена прежде всего.
Бормочет и продолжает свое дело. Надо уходить. Нет, не так – надо бежать со всех ног. Куда угодно. В никуда. Из страны идиотов в страну дураков. Но Надежда стоит и смотрит, стоит и слушает выжившего из ума санитара.
Вот и всё. Все оприходованы Бухловичем. Стоит и довольно осматривается. Щурится. Подхватывает переполненное ведро, уминает.
– Ну, Бухлович здесь закончил, дальше пойдет. Не желаешь, а? По-быстрому, а? У Бухловича и шоколадка припасена, – достает из кармана, вертит, – и ванну могу потом открыть – помыться, подмыться. А? Как хочешь, стой, смотри, привыкай. Скоро сама такой станешь. Уж тогда Бухлович о тебе без спросу позаботится. Потому как с идиотов какой спрос, а?
Хлопает дверью, топает по коридору, напевает:
– Не кочегары мы, не плотники, да…
– Я его убью, – процеживаю сквозь зубы страх и отвращение. Мало поняла из его болтовни, но ощущение грязи, будто месяц не мылась. А сколько тут таких бухловичей?
Понимаю, Надежда гладит меня. Прости, что позвала с собой.
– Ты дура?! – чуть ли не кричу. – С тобой одной он бы всё сделал, всё… всё, что хотел!
«Японские спальни представляют самое необычное зрелище. Японцы спят на деревянных полках, причем чем выше статус члена коммуны, тем ниже расположена его полка. Спальни могут составлять до десяти ярусов в высоту и десяти-двадцати лежанок в ряд. Каждая ячейка отделена от соседней бумажными занавесками. В последнее время появились так называемые «капсульные» отели, которые предлагают приезжающим в страну туристам опробовать подобный вид спальных мест. Но, в отличие от традиционных полок, подобные капсулы оборудованы светом, телевизором и прочими удобствами».
– Вот и хорошо! – чуть ли не ору, но тут же понимаю – проснулся дурацкий приемник и вещает об очередных японских необыкновениях. Сажусь на кровать. Толстая психованная дура. Истеричка. Колотит дрожь. Зажмуриваю глаза, но картинка только ярче: Надежду приводят в эту спальню, почему-то днем, когда все идиоты не спят, а тихо возятся в своих кроватях, будто тараканы. Огромные, ужасные тараканы. Они смотрят на Надежду, шевелят ножками, усиками, пускают слюни, мочатся. Вонь застоявшегося ночного горшка. А Бухлович призывно похлопывает по кровати – сюда ее, сюда.
Так не будет, Надежда щипает меня. Прекрати.
Я-то знаю правду. Даже не знаю – вижу. Собственными глазами.
Всё будет не так, Надежда заставляет меня встать. Всё будет иначе.
– Как? Как?
Я не жду ответа. Но она повторяет.
Будет так, как никто и помыслить себе не мог.
Сколько же у нее там волос.
Эта мысль звенит в голове, наполняет ее. Совсем дурацкая и неприличная. Будто и подумать больше нечего, разглядывая голую Огнивенко. Она лежит в ванне, а вода медленно перекатывается через края, льется на пол и сбегает к сливным отверстиям. Поднимается пар.
Надежда подходит ближе и трогает воду.
Очень горячая, вытирает пальцы о майку.
Прижимаюсь к влажной стене. Тут страшнее, чем там. В обгорелой комнате, усыпанной огнетушителями. Словно ее вылизали огненным языком, покрыв стены, пол и потолок копотью. Оплавленные кровати, истаявшие, как свечки. Перекошенные тумбочки. И чье-то пропеченное тело. Обугленное.
Лучше открыть глаза. И смотреть на Огнивенко, ожидая, что вот-вот изо рта и носа пойдут пузырьки, ей надоест прикидываться и сдерживать дыхание, она сядет в ванне, обрушив водопады парящей воды.
Нет. Ничего. Спокойное лицо. Закрытые глаза. Белая кожа. Волосы. Почему же они темные?
В углу всхлипывают. Поначалу мне кажется, что это звук утекающей в трубы воды. К всхлипываниям добавляются бормотания.
Кто-то плачет, Надежда шлепает по лужам.
– Не надо! – кричу я. На самом деле из горла ничего не доносится. Ударяю ладонью по груди. Тишина. Только всхлипывания и бормотания. Не мои.
Иди сюда, Надежда смотрит на меня.
Больше всего мне хочется сбежать. Вылезти в приоткрытое окно, закрашенное белой краской. Продраться сквозь кусты. И припустить по дороге. Хоть в майке и трусах, хоть в чем мать родила. И орать. Во всё горло.
Иди сюда, настойчиво машет рукой Надежда. Нужна помощь.
Да, мне очень нужна помощь. Я готова даже на помощь Бухловича. Пусть он десять раз на дню меняет мне подгузники, касаясь кожи волосатыми руками. И отпускает шуточки. И делает, что угодно. Потому как лучше, что угодно, чем лежать в ванне, как Огнивенко. Пытаюсь сделать шаг в сторону окна, но ноги не слушаются. Нет, не подгибаются. Всего лишь идут не туда. Не к свободе, а к Надежде. Они, паршивцы этакие, выбирают кратчайший путь. Прямую. Мимо ванной. Той самой, где Огнивенко.
– Хочу проснуться, хочу проснуться, – говорю тишиной. Непослушные ноги шлепают по горячей воде. И мне приходит в голову, что это – Огнивенко. Как еще могли от нее избавиться, кроме ванны с водой? И как она могла защищаться, пытаясь сжечь убийц? Замкнутый круг. Либо утонуть, либо сварить себя заживо. Сыщик. Шерлок Холмс.
Надежда на корточках перед сжавшейся в комочек Хаецем. Так вот что значит обезумевший взгляд. Будто глаза сварили в кипятке. До белизны. Только черные точки. Голенастые тощие ноги. Огромные колени. Руки спичками. Ломкими деревянными спичками. И никаких волос.
– Она пришла с этим, – шепчет еле слышно Хаец. – Она всегда приходит с этим. Когда темнеет. Когда надо спать. Причесывается и уходит. Иногда приходит. Иногда не приходит. Заснешь – ее нет. Проснешься – она есть.
Длинные пальцы сжимаются и разжимаются, скребут по плитке, пишут по воде. О чем она?
Кто ее убил, Надежда осторожно трогает ее за плечо. Опухшее, исцарапанное плечо.
Но Хаец не слышит. Продолжает воспроизводить магнитную ленту памяти.
– Пришли в десять. Она и этот. Смеются, шепчутся. Шуршат. Лижутся. Нужно лежать тихо, даже когда не спишь. Она так говорила. Не спишь – не вздумай выглядывать. Или убью. Побью. Будешь лежать тихо – дам шоколад. Под одеялом ничего не видно. Только скрип. Кровать скрипит. У нее всегда скрипит кровать. Скрип-скрип. Скрип-скрип.