Добираемся до первого шара. Он блестящ, словно елочная игрушка, подвешенная внутри спирали лестницы. Присмотревшись, можно увидеть наши искаженные фигурки. Иванна даже останавливается и чуть через перила не переваливается – рассматривает.
– Однако, – говорит.
Хочется протянуть руку и потрогать. Там, где лестница подходит совсем близко, понимаешь, что шар больше похож на огромную каплю ртути – если присмотреться, можно заметить пробегающую по поверхности рябь. А то, на чем он висит, – никакой не трос, а всё та же ртутная нить.
– Странные опыты здесь проводили, – Иванна. – Словно знали и готовились. Хотя, может, и знали? Нет, вряд ли. Крепили обороноспособность страны. Только и всего.
Шар остается внизу, но ему на смену приходят другие – разного размера. Совсем огромные, занимающие чуть ли не всё пространство внутри спирали, и совсем крохотные, почти незаметные – действительно елочные шарики. Снаружи башни появляются огромные тарелки антенн. К ним ведут ответвления от основной лестницы, забранные со всех сторон решетками. Огромные замки и таблички со скрещенными костями преграждают ход к ним.
Иванна болтает не переставая. И я ее понимаю. У самой язык на чесотном месте. Разве что прикусить его. Слишком пугательно всё вокруг.
– Они даже не знали, чего хотели. Имелась голая гипотеза и большой бюджет. Почему не удовлетворить любопытство за государственный счет? Тем более до бомбы было еще далеко, а тут – безумие, конечно, мистика какая-то, но вдруг получится? По сравнению с бомбой – ерунда, конечно, но потенциал! Отключать разум у населения целых стран, представляешь? Бац, и вся Европа – сплошные идиоты. Трах – и все капиталистические страны ходят под себя. Бери их тепленькими. Гораздо гуманнее, чем атомная кузькина мать.
Ужасно, сокрушается Надежда.
– Кто бы ее заткнул, – бормочу себе под нос.
Но та не унимается:
– Это у них в природе, понимаешь? Тяжелая эволюционная наследственность, которую не исправить никаким социумом. Капитализм говорит, что человек по природе зол, а потому ему надо потакать. Социализм твердит, что человек добр, и его необходимо удерживать в рамках. А человек всего лишь ущербен. Он то, что надо преодолеть. Они ведь почему так испугались несчастных детей патронажа? Хотя сколько их – сотни? – и сколько их – миллиарды. Что они могут им сделать? Показать невероятные фокусы – триямпампацию? Да что это такое по сравнению с разумом? С практикой цивилизации? Культурой? Уродство, отклонение от нормы. Им в цирке выступать вместе с Никулиным и Карандашом. Так нет, они сделали всё, чтобы придать уродству значимость. Окутали тайной. Поиграли в шпионов. Подослали убийц. Сами как дети. Приключенческих романов начитались.
Иванна останавливается, поджидает Надежду:
– Ты понимаешь, о чем я говорю?
Наверное, Надежда неуверенно улыбается. Нам лучше идти дальше.
Иванна всматривается в ее лицо, будто только сейчас увидела.
– А если они правы? Если самые бредовые их подозрения – абсолютная правда? Прозрение. Блестящая догадка. И за всеми этими детскими играми стоит некое дитя патронажа с невероятными возможностями? Которое и дергает за веревочки целое человечество? Чтобы всё устроилось именно так? Как в конструкторе – берешь одну деталь, привинчиваешь к ней другую деталь, затем третью, и бац – новое человечество! Причем старое человечество уверено, что делает всё само, по собственному желанию.
Будет легче, Надежда встает на следующую ступень. Наверху всё будет иначе.
Иванна хватается за голову:
– Они все во мне, понимаешь? Все. Обрывки, следы, оплевки, мусор, испражнения. Сколько их – один, два, три… и каждый говорит, каждый думает, у каждого свои мыслишки. Их так много, что мне не хватает места. Они выталкивают меня, как кукушки.
Но самое страшное происходит с Надеждой. И только эта болтушка ничего не замечает.
Я слышу и не сразу понимаю почему:
«На территории Японии расположена высочайшая гора мира – Фудзи-сан, которая видна из любой точки страны – с самого северного севера и самого южного юга. Фудзи-сан еще и крупнейший действующий вулкан на планете, но поскольку извержения происходят на недосягаемой высоте, то японцы могут не опасаться стекающей по ее склонам лавы. Отсветы этого грозного события на закрывающих вершину облаках – величайшее по красоте зрелище на планете».
Сначала мне кажется, что опять включилось радио японских необыкновений, кручу головой, ищу и вижу. Еще более огромную. Еще более величественную. Грозную и грозовую. Пугающую. Ужасающую. Багровеющую.
Фудзи-сан.
Она там – за Дивными горами. Протяни руку и почувствуешь жар ее вершины. Покалывание на коже от грозовых разрядов. Холод в кончиках пальцев от касания ледников. Почти идеальный конус с криво срезанной вершиной, будто отсеченной саблей.
Фудзи-сан.
Величайшая вершина мира. Совсем другая, чем в мечтах.
Перевешиваюсь через перила. Плевать на опасность. Плевать на всё. Тычу пальцем и кричу:
– Смотри! Смотри! Фудзи-сан!
Матросы Колумба не кричали громче, увидев Америку.
Смеюсь и плачу. Плачу и смеюсь. Надежда выше. Смотрит. Мне даже чудится, что я вижу блики молний в ее глазах. Выдумка, конечно.
– Ты видишь? Видишь?
Да, Надежда улыбается, всё так и должно быть.
Когда она так улыбается, она почти… почти становится похожей на ту Надежду, которую я знала.
Извержение. Специально для нас. Вспышка. Дымные следы выбросов. Огромные куски лавы обрушиваются на белую пелену, и даже отсюда видно, как снег взрывается струями пара, поглощая раскаленную бомбу. Тучи сгущаются, стягиваются в плотную непроницаемую оболочку извивами молний. Кажется, больше ничего не увидим, но вершина сотрясается, оболочка рвется, и через косой край выплескивается тягучая багровая масса с темными прожилками. Воздух наполняется низким гулом. Изменяется запах. Полынь пропитывается чем-то, удушливым и пугающим.
Но мне не страшно. Ни капли. Стою и смотрю. Потому что главный страх стоит за моей спиной.
– Невозможно, – говорит Иванна.
Каждый виток стягивает горизонт. Башня веретеном наматывает на себя даль, делая ее всё ближе и ближе. Уже видны огни – яркие, разноцветные, они ручьями стекают к башне, собираются в лужицы, озерца, наполняют каждую впадину, а затем и вовсе начинают карабкаться вверх по пологим холмам. Сумерки расступаются.
Иванна беспокойно вертит головой. То смотрит вниз, перегнувшись через перила, то вверх. Витки сужаются, подавая сигнал – вершина близко.
– Удивительно… невероятно… невозможно… – назойливое бормотание. – Как такое может быть? Откуда?
Бьет себя по лбу. Щипает за мочки. Кусает пальцы.
Надежду ее поведение беспокоит. Она часто останавливается, ждет Иванну, гладит ее по спине. Иногда даже целует. В щеку. Я даже не ревную. Мне страшно смешно и жалко. Не в коня корм. Не в Иванну необыкновения. Раздражают только задержки. Это когда ей становится невмоготу, она садится на ступеньки и закрывает лицо ладонями.
– Знаешь, как я их называла? Наследники. Потому что они всегда оставляли за собой следы – будто ходили по чистому полу в грязных сапогах.
Кто о чем, а Иванна о себе. Сколько можно в жилетку плакаться?
– Сначала я не знала, что с ними делать. Забывать? Вытирать? Не обращать внимания? Хотелось бы. Отмыть и забыть. Но потом всё повторялось – в тебя помещалась очередная личность, опять топала, пачкала. Новый наследник. Как же я их ненавидела… не за то, что они творили с телом, а за эти грязные следы. Ведь с них легче всего осыпалась грязь. И только изредка – полезная информация. И надо было копаться в их грязи, чтобы добыть нужное. Можно было и не копаться. Но тогда всё вообще не имело смысла.
Затем и вовсе истерика:
– Они недостойны жить! Понимаешь?! Недостойны!
И потом сопли:
– Ты должна с этим что-то сделать. Ты ведь знаешь, что с этим делать?
Знаю, гладит ее Надежда, конечно, знаю.
На разве Иванна слушает?
– Я помогу… я подскажу… я вспомню, обязательно вспомню. Двумя руками залезу в эту их грязь, но найду… Впущу тебя… Только тебя…
Не вмешиваюсь. Жду. Смотрю. Наблюдаю. Спираль всё туже. Шары остались далеко внизу. Здесь только блестящие нити, на которых они висят. Задираю голову, пытаюсь рассмотреть. Глаза слезятся от напряжения. Тщетно. Не разглядишь.
Я впереди. Иванна между нами. Теперь и на нее страшновато смотреть. Деревянная кукла и то выглядит живее. Надежда замыкает. Не привыкну к ее виду – каждый новый взгляд и мгновение неузнавания. Мгновение страха одиночества. Словно я забыла ее где-то далеко позади – в «Буревестнике» или «Современнике». Или в комнате Иванны.
На ступеньке кто-то сидит. Неразличимый в отсветах вулкана и города.
Останавливаюсь. Пытаюсь рассмотреть. Шаги поднимающихся затихают. Иванна и Надежда тоже смотрят на сидящего. Веет холодком. Знакомым холодком.
– Привет, – говорит Левша Поломкин по прозвищу Демон Максвелла.
Надо ответить, но язык присох. От неожиданности. Что угодно готова была увидеть – артистов театра Бунраку, например, но только не Левшу во всем его нелепии. Так и сидит в расхристанной школьной форме, в носу ковыряет. Мираж. В пустыне видишь колодцы, оазисы, прекрасные города, а здесь – Поломкина.
– Еще немного, – говорит Левша, не дождавшись ответа. – Вот столько, – показывает.
И правда – немного. Только попробуй догадайся, о чем Демон Максвелла толкует. Он как радио – на своей частоте.
– Счастливого пути, – рукой машет.
А дальше сидит Настюха Шприц (ей в ухо). Как есть в спортивной одежке – темный низ, белый верх. Трезвая. Не добрались братья Аяксы до нее на башне. Голые коленки от холода покраснели.
– Ничего, – растирает их руками, – я не мерзлявая, потерплю. Ведь недолго осталось?
Совсем недолго, гладит ее по волосам Надежда. Снимает пиджак и накидывает ей на плечи.