Из подъезда не вышла – вылетела Любочка и помчалась к автобусу. Офицер распахнул руки, обнял ее, открыл дверь и помог забраться внутрь. Там никого не было. Любочку забирали самой первой.
Офицер захлопнул дверь, посмотрел на окно, в котором стояла Наталья, помахал ей и забрался на место водителя.
– Так будет лучше, так будет лучше. Ей там будет лучше… им там будет лучше… – говорила сама себе Наталья, наблюдая, как автобус медленно выезжает со двора.
Любочка хотела пройти на свое любимое место – на «камчатку», как называли последнее сиденье в автобусе, но вспомнила о своей сегодняшней обязанности. И устроилась на первом сиденье, рядом с дверью.
– Поехали? – повернулся к ней офицер.
– Поехали, – сказала Любочка, и автобус тронулся с места, осторожно выезжая из городка мимо давно опустевших домов и заросших цветами клумб, которые без ухода чувствовали себя гораздо лучше. Их разноцветные шапки разнообразили и скрашивали всеобщее запустение.
Стояли детские коляски, кое-где валялись чемоданы. На пешеходной дорожке притулилась увесистая пачка книг, перетянутых ремнем. Офицер вел автобус так, чтобы объезжать брошенные вещи. Но не всегда получалось – иногда под колесом что-то трескало, и Любочка морщила носик, представляя, что это какая-нибудь брошенная кукла. Может быть, ломаная-переломаная, без рук, без ног, без глаз, но для кого-то бывшая самой дорогой игрушкой.
Вот и распахнутые настежь ворота. Автобус вывернул на узкую улочку и поехал мимо низких бетонных заборчиков, за которыми спрятались приземистые деревянные дома с изогнутыми крышами.
На повороте их ждали две девочки, держась за руки.
– Здрасьте! – громко сказала полненькая белянка, забираясь в салон автобуса и со всего маха бухаясь на сиденье. Ее подруга с длинными черными волосами ласково улыбнулась Любочке и помахала ручкой: привет, мол.
Автобус въезжал в город, оставив позади тихие и почти безлюдные предместья. Небо высветлилось так, что утренние ханаби почти ничего не освещали и выглядели, как тусклые россыпи необработанных драгоценных камней, которые вспыхивали и гасли на небе. Небоскребы теснились в центре города, раскачиваясь и скрипя бамбуковыми стенами, и даже отсюда, с моста через реку, на них было головокружительно смотреть – они казались не домами, а рощей, что волнуется под порывами сильного ветра.
Любочка сильнее прижалась к окну, так что носик расплющился, став похожим на поросячий пятачок, но вряд ли кто ее видел, а если и видел, то невелика беда – улыбаться и смеяться полезно. Зато она почти хорошо видела гладь реки. Поначалу ей показалось, что они опоздали, и стая кашалотов уже проплыла к Цукидзи. Но вдруг водная поверхность вздыбилась множеством бурунов, а затем из глубины величаво всплыли громадные тела с лобастыми башками. Тут же, словно они таились где-то под мостом, выскочили катера китовых погонщиков и принялись нарезать вокруг стаи замысловатые кривые, направляя животных в предназначенный для них фарватер.
После моста автобус повернул направо к грандиозному зданию, похожему на огромный стадион, укрытый изогнутой в традиционном стиле крышей.
– К Демону? – догадалась белянка, а брюнетка дернула ее за рукав, недовольная, что та так назвала следующего пассажира. – А что такое? Брось, Надежда, он и не обижается.
Демон священнодействовал. Туша громадного кашалота была опущена на помост. Помощники в набедренных повязках потомственных рассекателей рыб стояли вокруг, склонившись в ритуальном поклоне и зажав между ладонями тлеющие ароматические палочки. А он обходил тушу против часовой стрелки, что также предписывалось строгим ритуалом, предваряющим заморозку. Ему хватило одного взгляда, когда кашалота еще спускали сюда на цепях, чтобы понять – как действовать. Но ритуал не терпел поспешности. И даже Демон обязан ему подчиняться. Поэтому он изображал глубокую задумчивость и высшую степень сосредоточенности. Как если бы ему предстояло дотоле неслыханное по трудности дело. Хотелось даже захихикать, как хихикала Ханаби, когда напросилась к нему в гости и, заявившись гораздо раньше назначенного срока, застала его священнодействующим.
Тишину нарушало лишь звяканье цепей, на которых висели огромные, неуклюжие рассекатели с различными насадками. Как только Демон завершит священнодействие, его помощники накинутся на тушу, а гулкое помещение огласится надсадным ревом пил, вгрызающихся в насквозь промороженное мясо.
Точки определены, линии выверены. Демон набрал побольше воздуха, чтобы не вдыхать стужу, от которой простудиться недолго, и приступил. Со стороны казалось, что он чертит по туше странные иероглифы, отчего та вдруг начинает содрогаться, словно живая, на черной коже проступает белый налет, похожий на плесень, он утолщается, и только потом наблюдатель начинает понимать, что это – иней, выпадающий на промерзающей изнутри огромной туше. Волна теплого, а затем и горячего воздуха прокатывается по разделочному залу, взывая к жизни мощные кондиционеры, что силятся нейтрализовать тепло усиленной работой охладителей.
Готово!
Демон отступает от помоста, осматривает свой очередной шедевр. Идеальная заморозка. Ни грана вкусовых качеств китового мяса не пострадало. Некоторые ценители так и вообще предпочитают его именно в таком, замороженном Демоном виде. Говорили, будто оно приобретает от священнодействия особый вкус. Демон относился к подобным утверждениям скептически. Сам он мясо никогда не ел, обходился овощами и фруктами.
– Кий-я-я-я! – завопили рассекатели, вцепились в пилы и бросились на мерзлую тушу, как самураи в последнюю атаку во славу императора.
Демон не сразу понял, что настойчивый свист, который доносится из-за плотной завесы рева пил, обращен к нему.
– Демон! Демон Максвелла!
В распахнутых воротах, не решаясь войти внутрь, стояла Любочка и махала ему рукой.
– Акутагава-сан, прошу вас, – турист с глубоким поклоном, каким следует приветствовать только самого императора, а уж никак не литератора, хоть и прославленного, протянул раскрытый на титульной странице томик. Томик для аутентичности тоже был на японском. Вряд ли турист владел искусством чтения травяных иероглифов, но сомнительно, что и более упрощенная – мужская – версия была ему по силам. Скорее всего, книга куплена здесь же, перед самым посещением храма.
Акутагава-сан ничего не сказал, сделал ответный поклон, гораздо более сдержанный, наполненный внутренним достоинством и силой, легким движением кисти сделал традиционную надпись с пожеланием приятного чтения и приложил под ней личную печать.
Когда турист удалился и в очереди за автографами наступила пауза, Акутагава-сан поднялся, прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги, отодвинул ширму и выглянул в коридор.
Так, к Мураками-сану, Абе-сану, другим литераторам толпились небольшие группки туристов с книжками в руках и под мышками. Очень хорошо. Значит, можно слегка развеяться. Например, проведать, как там дела у Усаги-сан. Хотя это и не приветствовалось, но для вдохновения всё же разрешалось. Что может быть полезнее для вдохновения, чем посмотреть на то, как работает Усаги-сан.
Со стороны она походила на нэцке знаменитого Хасэгава Икко «Мальчик, рисующий Амэ-но удзумэ». Только за низким столиком сидел не мальчик, конечно же. Но сидела она так же странно, как на шедевре мастера, – вытянув ноги вперед, под столиком, а не подобрав их под себя. Перед ней лежали не традиционные листы бумаги, а свиток, на котором она и писала, постепенно его разматывая, что нисколько не отрывало мастера на необходимость откладывать исписанный лист и брать чистый.
Рука с кистью двигалась так, что казалось, будто она пишет одновременно в разных местах свитка – одна черта здесь, одна черта там, черта справа, черта слева. Но в этом и заключалось величайшее искусство мастера – писать свое произведение не иероглиф за иероглифом, а все сразу и в нескольких смысловых измерениях. Хорошие мастера могли одновременно создать самурайский эпос и сборник любовной лирики. Из-под кисти великих мастеров выходили и поэзия, и драма, и эпос, и комедия, так что требовалось искусство нескольких чтецов, дабы перевести травяные иероглифы в мужские и женские. Но Усаги-сан, несомненно, была величайшей из великих.
Акутагава-сан уже хотел осторожно прикрыть ширму, но вдруг заметил, что Усаги-сан не одна. Как же он сразу не заметил стоявшую рядом с мастером девочку? Странно. Кто ее вообще впустил сюда? Туристка, которая прознала о существовании Усаги-сан – истинного автора всех книг, которыми зачитываются не только в Токио?
Девочка нагнулась к мастеру и что-то сказала. Усаги-сан посмотрела на нее, отложила кисть, резко встала, так что столик повалился на бок, а бесценная рукопись раскаталась по циновкам, как какой-нибудь коврик. Девочка взяла Усаги-сан за руку, и они вышли из комнаты как две подруги.
Искусство запуска и возжигания ханаби – древнейшее и почетнейшее. С тех самых пор, как легендарная Аматерасу повелела, чтобы столица ее страны освещалась светом огненных хризантем. Главное в этом искусстве – сделать так, чтобы огненные цветы распускались высоко над городом, дабы их свет проникал и в самые темные закоулки бедняцких кварталов. У каждой семьи потомственных мастеров ханаби имелись собственные секреты, как добиться этого. Специальные добавки в пороховые заряды, особым образом скрученные запалы, замедлители из редких пород бамбука, ускорители из других пород, вымоченных в составе, чья тайна передавалась из уст в уста и никогда не записывалась на свитках.
Это было семейным делом, куда не допускались посторонние. Точнее говоря, почти не допускались. Редко случалось так, что в семью приходил ученик со стороны, но он должен был обладать редчайшими способностями к составлению огненной икебаны и запуску ханаби, чтобы его на равных приняли в корпорацию. Именно так пришел в семью Укие, последний величайший из мастеров.