Светлая Луна стояла на площадке для запуска ханаби и осматривала ракеты. Их сразу можно было отличить от ракет других мастеров по длинным изящным обводам, без уродливых нашлепок замедлителей и поджигателей, которые воспламеняли заряд на строго заданной высоте. Поскольку такие нашлепки ухудшали способность ракет взлетать высоко, то мастерство как раз и заключалось в том, чтобы достичь гармонии: на какой высоте вспыхнут огненные хризантемы и какое время для этого понадобится. Самое страшное для всего цеха мастеров ханаби – допустить паузу между вспышками. Небо над городом всегда должно быть изукрашено разноцветными огнями.
И вот всё готово. Светлая Луна кивает помощнику, но не для того, чтобы он приступил к поджиганию запалов, а чтобы отошел в сторону, не загораживая мастеру взгляд на ракеты. Их много. Гораздо больше, чем на площадках других мастеров. Светлая Луна прикусывает губу, сосредоточивается.
– Крекс-пекс-фекс! – И словно по волшебству этих странных, ни на что не похожих слов, пламя бьет из крошечных дюз всех ракет одновременно. Пронзительный свист узких хищных тел. Будто тысячи стальных игл строчат голубую ткань, вышивая на ней сложнейший узор.
Ракеты поднимаются выше и выше, на недосягаемую для других высоту, и там вспыхивают, взрываются, расцветают, подчиняясь еще одному: «Крекс-пекс-фекс», которые Светлая Луна произносит совсем тихо.
Она еще смотрит на свое ханаби, когда кто-то осторожно трогает ее за рукав кимоно. Маленькая девчушка в школьной форме и с ранцем.
– Нам пора, Светлана, – говорит девчушка.
Когда автобус выехал на площадь, представление было в самом разгаре. Толпа зрителей хлопала в ладоши, подбадривая хитрого дятла, которому предстояло обманом отнять у девятихвостой лисицы-оборотня похищенного в деревне ребенка. Дятел щелкал клювом, вертел головой, прикрытой роскошной красной лакированной шляпой, смешно дрыгал голенастыми лапами. В птичьем танце проглядывали лисьи повадки – дятел изо всех сил старался изобразить из себя близкого родственника девятихвостой похитительницы, которая, в таком случае, была обязана дать ему на ночь кров и угощение.
Дети прилипли к окнам и во все глаза смотрели на представление. Даже отсюда было видно, какую тяжелейшую работу выполняет кукловод, в чьих руках сходятся все нити марионеток. Но и марионетки идеально подчинялись их малейшему натяжению и ослаблению, совершая головокружительные прыжки. Казалось, что дятел – настоящая птица и достаточно ей взмахнуть украшенными перьями руками, чтобы взлететь под самый навес, где сидел мастер кукол. Порой терялось ощущение, будто марионетки управляются мастером. Наоборот, чудилось, что мастером движут актеры-куклы, в чьи мускулы вживлены многочисленные крючья, от которых и тянутся нити к ваге.
Но вдруг всё прекратилось. Марионетки замерли. Звуки сямисэнов и пение прервались. Мастер спрыгнул на помост, затем на асфальт и пошел к автобусу, разминая затекшие пальцы. Любочка открыла дверь, беленькая негромко хмыкнула.
– Мы за тобой, – сказала Любочка. – Извини, что пришлось прервать представление.
– Она любит возиться с марионетками, – сказала беленькая, а брюнетка толкнула ее в бок. Беленькая поджала губы, наблюдая, как мастер забирается в автобус.
Машина медленно тронулась.
– Сядьте на место, пожалуйста, – сказал водитель мастеру марионеток, но тот продолжал стоять у закрывшейся двери, глядя на что-то через плечо.
Любочка вдруг увидела, как марионетка дятла с отпущенными, обвисшими нитями внезапно ожила, завертела головой, словно кого-то отыскивая, так же спрыгнула с помоста и, расталкивая зрителей, побежала вслед автобусу. Огромная, нелепая, неловкая.
– Остановите, – прошептал мастер, а затем почти крикнул: – Остановите!
Рванув дверь, он обернулся к Любочке:
– Я остаюсь. Простите.
Дятел тоже остановился. Он ждал своего мастера.
Автобус ехал и ехал, иногда останавливаясь, чтобы посадить очередного пассажира. Их набралось уже много, и казалось, что не все поместятся. Но дети теснились, и местечко высвобождалось, вполне достаточное, чтобы новичок мог притулиться. Потом автобус трогался с места, и через неуловимое количество времени оказывалось, что и тесниться особо-то и не надо – вот там пустует место, а вот здесь и вообще целое сиденье свободно – хочешь садись, хочешь ложись, хочешь в окно смотри.
Любочка привставала со своего места, вытягивала шею, проверяла, как устроились ребята. Иногда просила водителя остановиться там, где их ожидал очередной маленький пассажир, настолько маленький и неприметный, что сидящий за рулем случайно его не замечал.
Город постепенно опять сходил на нет. Оживленные кварталы остались позади. Широкие магистрали сузились сначала до двуполосных, а затем и вовсе однополосных дорог, на которых автобус бы никак не разъехался со встречной машиной, попадись ему такая. Но на узких дорогах почти никого, лишь редкие прохожие да велосипедисты. А уж с ними автобус вполне успешно мог разминуться. Разве что скорость пришлось замедлить совсем до черепашьей.
Водитель поглядывал в зеркало заднего вида, замечая, что его пассажиров всё больше и больше охватывает сон. Галдеж стих. Лишь иногда сквозь шум мотора прорывался чей-то разговор, но слов не разобрать.
К тому времени, когда автобус выехал из города, все заснули. Даже Любочка положила голову на плечо соседки, умаявшись следить за посадкой в автобус и рассадкой пассажиров. Ведь она была очень маленькая. Но ее помощь водителю больше не требовалась. Всех, кого нужно, они взяли, а тот, кто не захотел, тот остался в городе.
Багровые отсветы Фудзиямы, непрерывно извергающей лаву, постепенно расплылись в ровный красноватый отсвет, который мягко окутал окружающий мир. Незаметно закончилась асфальтированная дорога, а затем и бетонка, и колеса автобуса зашуршали по песку с проплешинами плоских камней. Небо приобрело глубокий фиолетовый оттенок, и казалось – присмотрись внимательнее и увидишь звезды.
– Достаточно, – тихо сказала Любочка.
Водитель остановил автобус, выключил двигатель. Обернулся к девочке. Больше в салоне никого не было.
– Тебе не холодно? – спросил он.
– Нормально, – Любочка улыбнулась. – Вот и всё. Будете смотреть?
– Нет, – он вновь повернулся, поглядел на пустыню. – Удачи тебе. Всем вам – удачи.
Но ему никто не ответил.
Тьма сгустилась настолько, что пришлось включить фары. Водитель развернул пустой автобус, и в лучах вдруг возникла человеческая фигура. Он притормозил, открыл дверь в салон, и женщина вошла внутрь. Осмотрелась, будто ожидая кого-то увидеть. Затем устало опустилась на сиденье. По случайности именно на то, которое занимала Любочка, отметил про себя водитель. Он достал из кармана сигареты, прикурил две и одну протянул женщине.
– Не можешь отвыкнуть? – улыбнулась она, но сигарету взяла, затянулась. – А ты водку с окурком когда-нибудь пил?
– Это как?
– Ну, загасить окурок в водке и выпить.
Он покачал головой. Они молча курили, и вот в небе возникла яркая звезда. Она медленно опускалась, а небо около нее расцвечивалось в синеватые оттенки. Тишина нарушилась нарастающим гулом.
– Надо ехать, – сказала женщина. – Еще не хватало, чтобы они нас тут заметили. Представляешь? В автобусе?
Мужчина выбросил окурок и повернулся к женщине.
– Почему они не захотели остаться с нами? Стать такими же, какими стали мы? – спросил он.
– Здесь им будет лучше, – женщина посмотрела в окно на фиолетовое небо. – Ведь с ними будут лучшие… из людей. Лучшие из лучших.
Марс был красным.
Это являлось такой же очевидностью, как и то, что Волга впадает в Каспийское море. Если бы не одно но. Он видел Марс собственными глазами с высоты двухсот километров. Красная планета нависала над ним, хотя можно было сказать, что она расстилалась под ним – точкой отсчета здесь, на орбите, являлся он и только он. Пуповина, связующая с кораблем, разматывалась. Тишина прерывалась треском в наушниках – не техническая необходимость или небрежность, сколько психологическая уловка конструкторов. Самое страшное в бездне – ощутить одиночество.
Планета медленно поворачивалась. Линия терминатора ползла по красному, сморщенному от древности боку. Разреженная атмосфера придавала деталям рельефа графическую четкость. Без полутонов. Совсем не так, как на Земле. Земля не только голубая – еще одна очевидность, в которой ему удалось убедиться собственными глазами, – она живая. Это поразительное ощущение, которое значило именно то, что значило – без метафор и красивостей. И которое чертовски трудно объяснить кому-то, кто не висел над ней в открытом космосе. От этого попахивало мистикой. Ноосферой Вернадского. В атмосфере и на поверхности постоянно что-то рождалось, возникало, исчезало. Поляк Станислав Лем не случайно придумал Солярис – разумный океан, управляющий планетой. Он не знал, разумна ли Земля, но в том, что она живая, – не сомневался.
Здесь – другое. Марс мертв. Мертв не изначально, а как огромное доисторическое животное, что когда-то бороздило пространство вокруг Солнца, подставляя ему для обогрева морщинистые бока, чей срок однажды вышел, и оно оцепенело от вечной стужи смерти.
– Командир, командир, говорит «Заря», вы меня слышите?
Только сейчас он сообразил, что в наушниках уже давно раздается этот голос.
– «Заря», слышу хорошо. Всё идет штатно.
– Алексей Архипович, разве так можно? – укоризненно и совсем по-домашнему.
– Простите, Валечка, засмотрелся на эту красотищу. Как остальная группа?
– Готова к выходу, командир, – голос Николая. – Что с погодой?
– Минус двести сорок на теневой стороне корабля, плюс сто шестьдесят на солнечной.
– Терпимо. Над Землей пожарче было, – это уже Татьяна. – Зонтик брать?
– На Марсе осадки в виде дождя и снега не ожидаются, – хорошо поставленным голосом диктора Гостелерадио произнесла Валентина. – Погода без изменений на миллион лет.