Выбрались мы с Андреем из магазина довольно поздно. Андрей был задумчив и лиричен, я с досадой размышляла о своем амплуа вечной наперсницы при больших мальчиках, и почти всю дорогу мы молчали. Ни о каких важных вопросах расследования и оперативного сопровождения дела он так и не вспомнил.
Подъехав к моему дому, Андрей вдруг проговорил:
— Когда-то я очень любил этот город ночью. А с какого-то момента стал его ненавидеть.
— Я даже знаю, с какого, — отозвалась я.
— Да, наверное, знаешь. Когда я работал в РУОПе, почти все время были какие-то встречи, надо было куда-то ехать ночью, разговаривать в прокуренных кафе, пить бесконечный кофе. И вот однажды я устал от пустых дорог, от фар, от желтых мигающих светофоров, от постоянного движения. От кофе. Ты думаешь, почему я ушел из РУОПа в угрозыск? Мне расхотелось пить кофе по ночам и играть в политику, — он помолчал.
Я тоже молчала, понимая, что он еще не все сказал.
— А теперь я пытаюсь понять, что изменилось в моей жизни, — заключил он.
— И что же изменилось? — тихо спросила я.
— Да, в общем, ничего.
— Не зайдешь? — спросила я, но еще до того, как он услышал вопрос, я знала ответ. Андрей покачал головой и, газанув, растворился в прозрачной дымке белой ночи. Вслед ему мигал желтый светофор.
Глава 9
Когда я появилась на пороге, муж сидел за столом, разложив свои медицинские бумажки, и решал очередную танатологическую задачу. Студента еще не было, он так рано не приходит.
На меня вдруг навалилась такая глобальная усталость, что меня даже затошнило. Я скинула туфли, влезла в тапочки и опустилась на стул у двери. Сашка выполз посмотреть, что со мной, присел передо мной на корточки, заглянул мне в глаза и присвистнул.
— У-у! Есть будешь?
Я отвернулась. Есть не хотелось, несмотря на то что пообедать я забыла и вечером тоже не имела возможности заморить червячка.
— Иди полежи, — предложил муж.
Я послушно поплелась в комнату и, в чем была, рухнула на диван перед телевизором. Сашка заботливо вложил мне в руку пульт и неслышно ушел обратно на кухню, хорошо зная, что, когда я в таком состоянии, меня лучше оставить в покое. Я начала нажимать кнопки пульта, перескакивая с канала на канал, но, хоть я и смотрела в экран, мелькающие там люди и события никак не проникали в мое сознание. Пойдя по второму кругу, я на минутку затормозила на самом культурном канале нашего голубого (в хорошем смысле) экрана: там балерина Анастасия Волочкова отвечала на вопросы подрастающего поколения. Не то чтобы я решила послушать, какие же проблемы бытия занимают это самое поколение, но Волочкова была мне симпатична, и я просто задержалась глазами на ее тонком одухотворенном лице. Чуть позже до меня дошел смысл творящегося в студии диалога. Сначала серьезный мальчик значительным голосом интересовался у балерины:
— Скажите, что вы чувствовали, когда перекрасились в блондинку?
Балерина стала обстоятельно отвечать на этот глубокий вопрос, наверняка раскрывающий ее внутренний мир; но в этот момент зазвонил наш домашний телефон, и я немного отвлеклась, пытаясь услышать, что и кому там говорит в трубку Сашка. Зато следующий вопрос, заданный не менее серьезной девочкой, снова привлек мое внимание:
— Анастасия, Ксения Собчак в одном интервью сказала, что у вас целлюлит. Как вы к этому относитесь?
Слава богу, пришел Сашка с трубкой в руке, сунул ее мне со словами:
— Геночка Федорчук звонит. Что-то он слишком возбужден. — И, воспользовавшись тем, что я выпустила из рук пульт, ловко переключился на спортивный канал. Так я и не узнала об отношении Волочковой к этой гадкой Ксюшиной клевете про целлюлит.
Федорчук действительно был возбужден и хихикал безостановочно, сообщая мне, что не утерпел до завтра и посмотрел отпечатки сразу. Похоже, что визит в магазин интимных товаров серьезно повлиял на его психику. Раньше я за ним такого не замечала, это что-то новенькое.
— Слушай, а можно мне эту девушку оставить в нашем музее?
Они там в своей лаборатории собирали коллекцию самых необычных объектов, с которых получили следы рук. Насколько я знаю, в экспозиции уже фигурировали: львиный зуб, купюра в десять намибийских долларов (по-моему, из одного и того же дела), обломок шасси ТУ-154, клоунский нос из красного пластика, муляж подмышечного бубона, украденный из военно-медицинского музея, и очень натуральная жаба, вылепленная из жеваной жвачки (не знаю, где взяли). Но надувная девушка стоит денег, и ее придется вернуть в магазин.
— Нельзя, — строго ответила я. — Это деморализует личный состав РУВД. Ты-то сам небось уже деморализован, а?
— Сарказм ваш неуместен, — хихикнул Гена. — Хотя, не скрою, некоторое волнение испытал, когда залезал к ней в самые сокровенные места.
— А зачем ты залезал в сокровенные места? Тебе ж сказали, где могут быть пальцы.
— Нет уж. Халтурить не приучен, надо было все посмотреть. Короче, Маша: на нем есть хорошие следы вашего покойника. У того средний палец на левой руке поврежден — скорее всего, след ожога, на подушечке пальца. Я слышал, там на руке татушка сведенная? Может, кислотой капнул, когда сводил. Так вот, мне это пятнышко уже ночами снится, я ж дактокарту трупа за эти дни наизусть выучил. И наконец вижу его в следах. Это, ясное дело, помимо совпадения папиллярного узора.
Я поблагодарила Гену и сказала, что подумаю насчет «оставить девушку».
Ну вот, круг замкнулся. Горчаков прав, маньяка нам действительно искать не надо, вон он, готовенький, лежит в холодильнике на Екатерининском. А надо искать того, кто его замочил. Но вот хочу ли я его искать, кем бы он ни был? Я расслабилась и задремала, и поэтому как-то смутно вспоминала, что Сашка меня пытался согнать с дивана, чтобы расстелить постель и уложить меня правильно.
В конце концов оказалось, что я умыта, раздета и лежу правильно, на подушке под одеялом. Рядом сопел во сне муж, в комнату нагло засматривалась луна с серого предрассветного неба. В доме напротив ни в одном окне свет не горел, все в мире спали, а вот у меня сна не было ни в одном глазу. Конечно, сон урывками к добру не приводит, теперь до утра буду ворочаться, а на работе — клевать носом.
Я встала, попила водички и прошлась по квартире. Гошкиных башмаков в прихожей на коврике не было, значит, еще болтается где-то. И только я это подумала, на лестничной площадке послышалось какое-то шевеление и приглушенные голоса. Я быстро нырнула обратно в постель и затаилась. Действительно, вскоре тихо «чмокнула» входная дверь. Ага, вот ребенок снимает кроссовки, не зажигая света, коротко шебуршится в прихожей и крадется к себе в комнату, где затихает. Ни вечернего душа, ни чистки зубов. Почему-то мне показалось, что он не один. Я честно терпела минут двадцать, потом поднялась, прокралась к прихожую и посмотрела: так и есть. У балбеса хватило ума унести куртку девочки в комнату и спрятать там, зато стоптанная девичья обувка осталась валяться в прихожей. Конспираторы… Естественно, мне уже было не уснуть, какой там сон!
А утром, в ранний час, так же тихо пошебуршив в прихожей, наш дон жуан, видимо, выпроводил ночную гостью. Во всяком случае, когда мы с Сашкой поднялись, лишней обувки на коврике уже не наблюдалось. Саша, как обычно, забросил в себя какой-то походный завтрак и умчался, а я, раз уж встала на час раньше, чем нужно, расслабленно пристроилась на кухне с книжкой, наслаждаясь редкой возможностью спокойно и с удовольствием позавтракать и заодно почитать за едой по укоренившейся с детства дурной привычке. Но покайфовать не удалось: завесившись кудрями, на кухне появился заспанный отрок. Сашка, завидев это буйное оволосение, тщательно распределенное по ушам, обычно уважительно обращается к нему: «Здравствуйте, ваше преосвященство!»
Сейчас преосвященство будет меня пытать, что бы ему съесть на завтрак. Правда, завтрак в его трактовке — понятие растяжимое, может случиться и в два, и в три часа пополудни. По общему правилу, когда встал, тогда и утро. И если я оказываюсь под боком, когда у него утро, он требует ответа, как соловей лета, но никогда не ест то, что я предлагаю. После продолжительных терзаний выбирает что-нибудь свое.
— Яичницу?…
Я молчала — все равно бесполезно высказывать свое мнение. Да и вообще, намекала ему своим недовольным видом на нарушение конвенции.
— Или мюсли? А кефир есть?
Кефир был. Но что толку — мюсли он все равно есть не будет.
— Блин, нечем завтракать. Как всегда. Может, мне творогу поесть? С ягодами?
Рассуждая вслух, он вытащил из холодильника решето с вишней и отсыпал в пиалу.
— Ма, — позвал он, — на, посмотри, хватит столько?
Я сделала вид, что отвлеклась от книжки, и краем глаза глянула в пиалу; не сделать этого было невозможно, поскольку пиала чуть не въехала мне в нос. Все-таки он уже долго находился вне родительского пригляду, вот, даже самому, бедолаге, пришлось решать, чем позавтракать. Я решила не дуться. Подумаешь, конвенция. В кои-то веки мой вампирчик вылез из логова засветло, щурясь на солнце, надо поймать момент и пообщаться. Сейчас дочитаю и поговорим.
— Ну откуда я знаю, котеночек, хватит тебе или нет? — пробормотала я в порядке исполнения родительского долга и сосредоточилась на чтении. Пиала, не удовлетворясь этим невнятным ответом, все еще торчала у меня под носом.
— Ну ма-а…
— Цыпа, определись сам.
Кряхтя и охая от непривычных усилий, цыпа помыл вишню и занялся творогом.
— Ма-а, — прогундосил он ровно через три минуты, — посмотри, столько хватит творогу?
У меня под носом, заслоняя книжную страницу, снова возникла пиала, теперь уже с горкой ягод поверх творога.
— Котеночек, ну как я могу сказать, хватит тебе творогу или нет? — Я даже не раздражалась, поскольку меня забавляла ситуация. — Реши сам.
— Ну ма-а…
— Елки зеленые, Гоша, ты, когда девушку на ночь приводишь, меня ведь не спрашиваешь, хватит тебе одной или еще привести, — не сдержалась я.