А вечером к Диме домой пришли оперативники. Родители Наташи уже обнаружили, что из дома пропал DVD-плеер, и раз уж не тронуты были гораздо более ценные вещи, уголовный розыск обоснованно предположил, что тут не обошлось без малолетки. Поскольку запоры квартиры следов взлома не имели, получалось, что потерпевшая впустила кого-то сама. Кого именно она впустила, она рассказать не могла по причине психического расстройства в виде так называемой реакции на ситуацию. Только, еще до приезда врачей, до того как ей вкололи сильное успокаивающее со снотворным, она пару раз пробормотала: «Дима, Дима».
И опера здраво рассудили, что малолетку, которого ученица девятого класса впустила в квартиру, логично поискать для начала среди ее одноклассников. Стали проверять одноклассников — а тут такая удача: Дима Жарков, папа у него срок тянет, и сам он личность известная, но не с хорошей стороны. Дальше — больше: дома у Димы, в халупе с ободранными обоями и стыдной продавленной мебелью, обнаружилась DVD-аппаратура распоследней модели, которую даже не к чему было подключить (об этом Дима с Наташей не подумали). И номер ее совпал с паспортом, выданным потерпевшими. Если бы хоть кто-нибудь рассказал про то, что между Наташей и Жарковым — нежная привязанность! Но они так тщательно скрывали свои отношения от всего мира…
А этот, непонятый герой, когда за ним пришли, выстроил свою собственную логическую цепь: родители, наверное, спросили, где плеер, и Наташа, не посмев признаться, что дала его «поносить» школьному товарищу с дурной репутацией, сказала, что этот самый товарищ с дурной репутацией сам пришел и взял аппаратуру. А тут еще его стали колоть, не совершал ли он изнасилование, и мозги у бедного парня совсем заплавились: ему придумалось, что после его визита лицемерная Наташа успела с кем-то переспать, а когда предки дознались и до этого, свалила все на него, обвинив в насилии. И вообразив себе такой сценарий, гордый Жарков решил признаться в похищении плеера и молчать о своих отношениях с коварной изменщицей. Домолчался до ареста, а в изоляторе ему даже понравилось. Ему как потомственному сидельцу не пришлось проходить все эти унизительные процедуры «прописки» в малолеточной камере. Ему не задавали идиотских вопросов, выдержать испытание которыми можно, только зная заранее правильный ответ. Типа: кто тут в камере папа и мама? На самом деле отвечать надо, что папа — глазок в двери, он за тобой смотрит, а мама — «кормушка» (окошко для раздачи пищи), кормит тебя. Или: вон на стенке мент нарисован, давай, пристань к нему — или получишь десять сильнейших ударов в грудь. Удары выдерживает не всякий, даже крепкий физически пацан; не выдержишь, взмолишься или заплачешь — все, ты в «петушатнике». А всего-то надо сказать про нарисованного милиционера: а пусть первый заведется. Или веник дадут в руки — сыграй что-нибудь; не сможешь извлечь из веника мелодию, получай десять тумаков. По канону же, надо вернуть веник и попросить настроить, вот тогда и сыграть можно. И тому подобное, чем дальше, тем унизительнее и неприличнее.
А тут еще следователь Глазнева помахала перед ним «корочкой» с делом и злорадно сообщила, что вот они, показания девочки, которая вламывает его по полной программе, и что папа девочки уже заказал его, Диму Жаркова, на предмет того, чтобы отходить ему причинное место паяльником.
В общем, Дима, разуверившийся в любви, дружбе и женщинах, оказался в кирпичных стенах тесной следственной камеры и неожиданно почувствовал себя тут своим. Тут не имела значения ни стоимость его одежды, ни возможности родителей. Тут ему было уютнее, чем в родном доме, больше похожем на ночлежку, при жалкой заботе попивающей матери-судомойки, и главное, тут все сидевшие были одного с ним круга, и он готовился сесть прочно и надолго. Вот дурак!..
Но до того, как мы поймаем сообщника маньяка и докажем факт совершения именно Скромником насильственных действий сексуального характера в отношении Наташи с улицы Хохрякова, молодому человеку действительно придется посидеть. Боюсь, что следователя Глазневу, а также прокурора и суд не убедит в невиновности Жаркова прочитанный мной акростих из названий улиц, где маньяк творил свои грязные дела.
Из изолятора я вышла с тягостным чувством. Диму к концу его повествования стала бить натуральная истерика, пришлось вызвать врача. Мы с адвокатом его утешали как могли, но он все рвался удариться головой о стену и причитал по Наташе. Пока ему оказывали медицинскую помощь, я смотрела на него, и меня одолевали невеселые мысли.
Парень, конечно, переживает из-за Наташи, страдает, что не уберег ее; но совершенно не переживает из-за того, что сидит в тюрьме по ложному обвинению. Допустим, мы раскроем когда-нибудь эту отвратительную серию преступлений, и он выйдет на свободу. Вот только свобода ему не нужна. Когда он сможет увидеться с Наташей — большой вопрос. И уж точно общаться им никто не даст, совместное счастливое будущее им не светит. Из школы его вот-вот выгонят, дома с матерью он сидеть не будет… И погуляв немного по окрестным дворам, он все равно сядет, только уже всерьез. На всю жизнь, с короткими перерывами. Наташа останется для него рвущим душу воспоминанием о другой жизни, в которой нет ему места. Зря его мать так ждет освобождения сыночка; не принесет это счастья им обоим. Сегодня в тюрьме с ним была типичная зековская истерика, хоть он и искренне убивался, но все же с ухватками заслуженного арестанта; надо же, еще не успел как следует посидеть, а уже нахватался. Или это генетически передается?
По-моему, Осинский думал про то же самое. Во всяком случае, он, обычно весьма любезный и внимательный, даже не предложил меня подвезти, когда мы вышли из изолятора. Погруженный в свои думы, он только махнул мне рукой, сел в машину и уехал. Мы с ним даже не обсудили, что предпримем; в принципе, и так все было ясно.
Оставалось ждать Синцова с донесениями. И они не замедлили… И не только от Синцова…
Полученный обратно на контрольно-пропускном пункте изолятора телефончик, стоило его включить, стал разоряться, сплетничая, что за время его отсутствия в зоне действия сети пропущена масса звонков. И все они были от Синцова и от Лешки. Нет, еще пара звонков от мужа. Ему я и позвонила в первую очередь, полагая, что он просто соскучился и звонил, чтобы сказать мне об этом; мы кратко обменяемся ласковыми приятностями, повысим друг другу настроение, и я смогу приступить к длительным деловым переговорам с Лешкой и Андреем. Я очень надеялась, что переговоры будут длительными и деловыми и что Синцов накопал что-нибудь интересненькое. Но сначала муж.
— Привет. Звонил?
— Звонил, — возбужденно заговорил Саша. Заговорил деловым тоном, и никаких приятных интимностей я не услышала. — Ты искала безголовые трупы?
— Да!! — завопила я. Даже самые пылкие признания в любви не выплеснули бы мне сейчас в кровь столько же эндорфинов.
— Не кричи так, у меня прямо уши заложило. Я тут поговорил с областниками, у них есть два безголовых. Нашли практически только что. Женщины, обнаженные, в лесу, упакованные в ткань, личности не установлены.
— Раз упакованные, значит, не там убиты, а привезены, — лихорадочно стала соображать я вслух. — Свежие?
— Не очень. Но и не очень старые. Апрель — начало мая. Ты понимаешь?
— Еще бы!
Еще бы я не понимала: эти трупы обезглавлены и вывезены в область незадолго до того, как у нас начались нападения на девочек. А наши нападения на девочек завершились обнаружением обезглавленного трупа. Круг замкнулся? Больше эпизодов не будет? Или это только начало…
— Кому будешь звонить, следователям или экспертам? — деловито поинтересовался муж.
— Сначала — экспертам. Только я на улице, мне не записать. Скинь SMS-кой.
— Окей. Ты меня целуешь?
— Со страшной силой!
Вот у кого еще есть такой замечательный муж?! Кто еще будет, забросив свои дела, рыться для любимой жены в картотеках и обзванивать знакомых экспертов в поисках отчлененных голов? То, что он делает для меня, будет подороже брильянтов; для тех, конечно, кто понимает. Вот моя подруга Регина, например, не понимает. Как-то она зашла к нам в гости, и мы с ней пили чай на кухне, когда пришел с работы Сашка. Поцеловав руку Регине, он обнял меня сзади за плечи и сладким голосом Деда Мороза проговорил:
— Угадай, что я тебе принес?
Перед моим лицом возникла прозрачная пластиковая коробочка с компьютерным диском, на вложенной этикетке было написано: «Расчленение, гнилостные изменения, мумификация». Я завизжала от радости, поскольку давно просила Саньку сделать для меня такую подборку из фотографий с мест происшествий, чтобы ориентироваться в сложных случаях. Регина, воспользовавшись тем, что я желала немедленно отблагодарить мужа, душа его в объятиях, выдернула у него из руки коробочку и прочитала этикетку. Диск она отбросила с таким отвращением, как будто из него ей на колени посыпались опарыши.
— Я-то думала… — выговорила она, оттопырив губу. — Я думала, там как минимум золотой браслет…
И бесполезно ей было объяснять, что купить золотой браслет — не фокус. А вот подарить жене подборку редких фотографий мумифицированных и расчлененных трупов может только по-настоящему любящий человек…
Эх, разумеется, не факт, что эти областные трупы имеют отношение к нашим событиям, но очень хотелось надеяться. Я чуть было не затанцевала прямо напротив следственного изолятора — вот было бы удовольствия следователям и адвокатам, торопящимся к бюро пропусков.
Теперь — новости от Синцова. Раз уж он так настойчиво названивал, значит, ему есть что сказать. Но не успела я набрать его номер, как он пробился ко мне сам.
— Ты когда в конторе будешь? — сразу взял он быка за рога, ни «здрасьте», ни «до свиданья», в лучших традициях джентльменов от сыска.
— Скоро. Лечу из изолятора.
— Может, тебя подхватить где-то?
Я осмотрелась. Машины вокруг давились в пробке, отовсюду слышались раздраженные гудки. Я представила, как Синцов буд