— Вы чего добиваетесь, Игнатьев? — прищурился Черемисов и откинулся на спинку стула.
— Как минимум я добиваюсь, чтобы меня допрашивал следователь Пугачев. А как максимум — объяснений о причинах моего задержания. И вот этого, — Зосима Иванович снова потряс наручниками за спиной.
— И как минимум вы ответите на мои вопросы, а потом я подумаю о вашей дальнейшей судьбе, — процедил Черемисов сквозь зубы.
— Да? — вскинул Игнатьев брови с выражением крайнего изумления на лице.
— Да! — припечатал следователь протокол ладонью к столу.
— Тогда, — Игнатьев смерил Черемисова злым взглядом, — как сказал Штирлиц Мюллеру, наш разговор пойдет по кругу. А посему пошел к черту, Черемисов!
— Молчать! — грохнул кулаком следователь по столу с такой силой, что из коридора влетел помощник дежурного.
— Пожалуйста, — Игнатьев зевнул, вытянул ноги, поудобнее устраиваясь на стуле, и закрыл глаза.
Все следующие попытки Черемисова добиться ответов на свои вопросы ни к чему не привели. Игнатьев молчал, как каменный, изображая, что он спит. Взбешенный следователь велел увести задержанного и уселся оформлять его в соответствии с определенной статьей УПК на трое суток в изолятор временного содержания. Все это время Игнатьев изображал полудремотное состояние.
Потом следователь уехал, на прощание выговорившись пространно на тему лояльности к следствию и всевозможных последствий. Потом была поездка на машине по утреннему городу, грохот железных ворот, гулкий двор. Игнатьева привели в дежурную часть, где приняли его личные вещи, вписали в журнал его данные, затем его повели по длинному коридору. Откуда-то запахло едой. В камерах за железными дверями с квадратными люками посередине слышался гул голосов, скрип панцирных сеток многоярусных кроватей, которые здесь на зоновский манер называли шконками.
«Подъем, приборка, и я успел к самому завтраку», — вяло подумал Игнатьев. Его подвели к дальней камере и поставили лицом к стене с классической казенной окраской: метр семьдесят от пола — серая краска с синей филенкой поверху, а выше — белая побелка. Все как сто лет назад.
Дверь открылась, с Игнатьева наконец сняли наручники и приказали войти внутрь. Он шагнул в камеру. Здесь свет был такой же яркий, как и в коридоре. И от яркого электрического освещения все внутри казалось каким-то гипертрофированным, карикатурным, какой-то пародией на человеческое общество. Слева четыре ряда трехъярусных кроватей с узкими проходами между ними, справа у стены небольшой стол и две деревянные лавки по его сторонам. Около двери раковина с краном и за небольшой перегородкой унитаз.
Но самое главное — пародия на людей. Десяток лиц с разной степенью небритости, в майках и футболках разной степени несвежести и помятости. И главное — глаза. Одни смотрели на новичка с интересом, другие равнодушно, третьи ехидно, в ожидании развлечения.
Игнатьев только теперь ощутил, до какого состояния бешенства его довела глупая, абсолютно бессмысленная ситуация. Страшная беда для него лично, ужасающее преступление для городка, но все развивается по такому нелепейшему сценарию, что просто не укладывается в голове.
— О-о! Кто к нам пришел!
— У-у!
— Свежак! Братан, с новосельем!
Камера, как только закрылась дверь, заулюлюкала, захихикала, захлопала в ладоши. Сальные шуточки посыпались как из рога изобилия. Было ощущение, что ты попал в ночном кошмаре в какой-то театр в качестве актера, а зрители, заждавшиеся начала в зале, тебе аплодируют.
— А ты, говорят, мент? — появилась перед Игнатьевым бледная рожа с большим клоунским ртом. — А мы ментов очень любим!
Отпустив шутку, рожа обернулась в «зрительный зал» за поддержкой.
— Лимон! — заорали сзади. — Покажи менту его место!
С трудом сдерживаемое бешенство прорвало последнюю преграду и вырвалось наружу. Разъяренный Игнатьев схватил бледнолицего за шею широкой пятерней и буквально поднял над землей одной рукой. Отвесив ему в воздухе мощный пинок, Игнатьев сделал шаг вперед и схватил ближайшего к нему урку за футболку на груди.
— И где мое место? — прорычал Зосима Иванович, бешено вращая налившимися кровью белками глаз. — Ты мне покажешь? Давай, сучонок… Что, не хочешь?
Отбросив побледневшего урку на кровать, Игнатьев резко повернулся в другую сторону и оказался нос к носу сразу с тремя уголовниками. Схватки было не избежать, но это было и хорошо. Игнатьев просто жаждал разрядки, ему нужно было излить все накопившееся в нем, всю ненависть, злобу. А тут на него нападают сами. И кто! Всякая шушера, гопники, блатняки, которых он всю жизнь давил. Но еще больше его взбесило то, что эти подонки почувствовали себя королями в своей уголовной среде, решили, что им тут можно все, что тут им можно на него руку поднять. Ошибаетесь, уроды!
Первый же удар, нацеленный ему в голову сбоку, Игнатьев блокировал левой. И не просто блокировал, а поймал мерзавца за кисть руки. Но тут последовал второй удар в корпус. И, что характерно, из-за корпуса своего товарища, трусливо. На этот удар Игнатьев среагировать не успел, но мышцы его массивного тела сами собрались в комок непробиваемой плоти. Дыхание перехватило, но не настолько, чтобы вывести его из схватки. Правой рукой Игнатьев тычком нанес сильный удар ладонью прямо в лоб первого уголовника, которого держал за руку. Противника как ветром сдуло, и, падая, он сбил с ног и двоих дружков, стоявших за ним. Причем вдогонку Игнатьев успел пнуть того, что справа, еще и ногой в промежность.
— А-а, пусти, сука! — взвыл уголовник, корчившийся с вывернутой рукой, за которую его держал мент. — Руку… оторвешь…
— Я тебе голову оторву, — пообещал разъяренный Игнатьев.
Приподняв своего противника за вывернутую руку, отчего тот взвыл еще сильнее, Зосима Иванович врезал ему ногой в грудную клетку. Уголовник охнул, отлетел под соседнюю шконку и ударился спиной о железную ножку.
— Вот там тебе и место! Еще есть желающие?
— А ну, сели все! — прорезал гомон десятка голосов в камере высокий, но властный голос. — Я сказал! И ты остынь, Игнатьев. Все, я сказал!
— Что? — Игнатьев развернулся на голос, все еще продолжая бурно и возбужденно дышать. — Меня тут знают?
— Тебя тут помнят, — уточнил обладатель голоса, худощавый смуглый мужчина в больших старомодных очках. Он поднялся со шконки нижнего яруса у окна, самого привилегированного места, и вышел к столу. — Ну, и как ты сюда загремел, честный мент?
— Испанец, — узнал Игнатьев человека. — Вот не ожидал, что ты на свободе!
— До свободы мне день-два, сам знаешь, что меня без соли не съешь. А в прошлый раз я отделался четырьмя годами. Несмотря на твои старания. Фактиков у тебя, Игнатьев, не хватило. Это потому, что я умный.
Это была старая история, почти восьмилетней давности. Игнатьева тогда фактически сослали за его конфликтность с руководством в дальний ОВД старшим опером. Там-то ему и пришлось в один прекрасный день столкнуться с чередой квартирных краж. Преступления совершались очень грамотно. Но не это заставило тогда Игнатьева крепко задуматься. Домушники — воры весьма изобретательные, «профессия», так сказать, обязывает. Но тут ощущалась умная направляющая рука. И главное, агентура только разводила руками. Вывод был простой — объявились хитроумные гастролеры. С местными связи нет, канал сбыта свой, заранее налаженный и с выходом в другой город. И беда в том, что после серии краж они исчезнут из города, и «повиснут» два десятка квартир на совести старшего лейтенанта Игнатьева, которого начальство и так не особенно жалует.
Ломал сыщик тогда голову долго, тщательно анализировал оставленные немногочисленные улики, сопоставлял схемы преступлений. Вывод напросился сам собой. Кто-то, хорошо разбирающийся в человеческой психологии, присматривает квартиры, даже общается под различными легендами с жильцами дома. А потом появляются его помощники и обворовывают квартиру. Но сам он в преступлениях не участвует, он мозговой центр. И постепенно по крупицам стал создаваться портрет этого деятеля. А потом он взял его, лично. Может показаться, что Игнатьеву просто повезло оказаться в нужном месте в нужное время, но показаться это может дилетантам. На самом деле это везение основано на кропотливой работе по составлению портрета, в том числе и психологического, определении мест, где преступник может появляться и в каком обличье. В данном случае он ходил в форме лейтенанта милиции, который якобы опрашивал жильцов.
А потом начались долгие и нудные допросы, сопоставление, поиск и предъявление улик, сбор доказательств. Наконец взяли двоих из его банды. Но самое интересное было в другом. Испанец, а в прошлой жизни Женька Иваньес, оказался родом из этого городка. И его мать жила здесь, только она не видела сына уже много лет. И когда ее вызвали на допрос, то выяснилось, что она лежит при смерти в местной больнице. А потом она умерла.
Игнатьев Испанцу об этом сказал, потому что считал это человеческим долгом, независимо перед кем: перед законопослушным гражданином или уголовником без совести и чести. Но понятия о совести и чести у Иваньеса все же были, только свои, извращенные. И на допросах он с Игнатьевым вел себя прилично, все время повторяя, что относится к нему с уважением, что Игнатьев его переиграл, оказался умнее. Но теперь новая фаза игры, и тут тоже многое зависит от того, кто кого.
И когда Испанец узнал, что его мать умерла, то странным образом сник, отказался отвечать на вопросы и попросился в камеру. Молчал он двое суток, а потом потребовал, чтобы его отвели к Игнатьеву.
— Я слушаю, — сказал Игнатьев, когда задержанного завели в его кабинет и тот уселся на стул. — Сигарету?
Испанец, который до этого с удовольствием и помногу курил на допросах, вообще не отреагировал на предложение. Он сидел некоторое время с бледным от бессонницы лицом и смотрел перед собой в крышку стола.
— Понимаешь, начальник, — наконец заговорил он тихим голосом, — у меня была мать. Как у всех, как у тебя, у него и других. Порола, как всех, подзатыльники давала, все беспокоилась, что из меня ничего путного не получится.