Военрук ударил первым, и один в кепке и сапогах гармошкой пластом рухнул на спину. Второй поднял обломок трубы.
И тут бросились мы, все двадцать, крича и размахивая схваченными по дороге палками…
Потом военрук выстроил нас, прошел вдоль строя и, усмехнувшись, сказал:
— Действовали хоть с опозданием, но правильно. Помните, стать солдатом — это не только выучить уставы и овладеть оружием. Не только быть храбрым. Солдат должен быть справедливым и добрым. Тогда только он настоящий солдат. Ясно?
Была война. А мы хотели стать солдатами. Позже, много позже, уже надев гимнастерку с погонами, я часто вспоминал слова лейтенанта. Мы все смотрели хорошие фильмы, запоем читали книги, где жили добрые и благородные герои. Мы знали, если можно так сказать, теоретически, что такое дружба, долг, доброта. Апервый наглядный урок доброты преподал нам наш военрук.
Тогда, в далеком 44-м, он повел нас в атаку на зло. И именно тогда мы увидели, как оно отступает перед общим усилием людей. Но мы были мальчишки и не понимали, что, может быть, именно в этот день сдали наш первый экзамен на право называться мужчинами.
Мы выросли, и я не могу сказать, как ведут себя сейчас в подобных ситуациях мои бывшие одноклассники. Но почему-то удивительно ярко живет во мне воспоминание: школьный двор, пустырь за ним и наш военрук лейтенант Ильичев.
Второго мая вечером по радио передали приказ коменданта Москвы об отмене светомаскировки. Я бросился снимать с окон защитные шторы из черной плотной бумаги, а когда снял, то увидел, как загорелись окна домов.
Конечно, все высыпали на улицу. Долгих четыре с лишним года город стоял погруженный во мрак, даже в подъездах горели синие лампочки, и вдруг он стал необыкновенно прекрасным.
Мы побежали на улицу Горького и с изумлением глядели на ожившие фонари, на троллейбусы, снявшие маскировочные шторы, на машины без ограничителей на фарах.
А через неделю, 9 мая, я шел в школу в жутком настроении. Уроки были не сделаны, кроме того, предполагалась контрольная по математике, которую я терпеть не мог.
Но не успел я выйти из двора, как встретил нашего соседа дядю Мишу, работавшего в депо на станции «Москва-Белорусская».
— Ты куда? — спросил он меня.
— В школу.
— Отменяется твоя школа, друг. Победа. Германия капитулировала. Объявлен выходной день.
Я забежал домой, бросил сумку и помчался на улицу.
Почти весь день я шатался по улице Горького. Слушал джаз Леонида Утесова на площади Революции, смотрел, как качают военных. Люди смеялись и плакали. Танцевали и пели песни. Это была стихийная народная радость. Не подготовленная заранее, не ограниченная ровными рядами демонстраций. Это была просто радость. Люди гордились тем, что они выстояли и победили. Они не думали о завтра, этот сегодняшний день был самым главным в их жизни.
Когда я вернулся домой, во дворе играл баян, на столе для домино теснились бутылки и закуска.
Наконец-то Победа пришла в наши дворы, на наши улицы, в наш город.
Сколько времени прошло! Подумать страшно. Ипрошлое постепенно уходит из памяти. Вытесняют его новые события, встречи, радости и горести.
Но никогда не забудутся наши темные дворы военных лет, керосиновые коптилки, печки-буржуйки, которыми мы зимой отапливали квартиры, фильм «В небе Москвы» и божественный вкус американской консервированной колбасы, которую мы получали по карточкам, и лейтенант из нашего детства, учивший нас быть мужчинами.
И день 9 мая 45-го года — наверно, самый счастливый в моей тогда еще короткой жизни.
Вечерние прогулки 50-х годов
…Вот уже и новый век скоро, а кажется, что это было вчера…
Теперь она снова называется Тверской. А тогда именовалась улицей Горького или Бродвеем.
Почему Бродвеем, а не Елисейскими полями или, на худой конец, Маршалковской, я по сей день не знаю.
Когда я влился в могучий вечерний поток реки под названием «Брод», она уже носила это имя. Более того, те, кто гулял по ней до войны и во время оной, называли ее все так же — Бродвеем или «Бродом».
Видимо, этот центр променада столичных пижонов был назван так в знак протеста против социалистического аскетизма.
Была еще одна тонкость.
Улица Горького начиналась от угла здания Совета Министров, ныне Госдумы, и тянулась до площади Белорусского вокзала. Последним домом на ней был знаменитый одиннадцатиэтажный, который сохранился и поныне.
Но это была просто улица Горького, не вызывавшая никакого интереса у моих веселых современников.
Московский Бродвей начинался у кинотеатра «Центральный», много лет украшавшего Пушкинскую площадь, и заканчивался на углу здания Совета Министров.
Это была нечетная сторона. Противоположный тротуар со знаменитым кондитерским магазином, популярной забегаловкой под названием «Соки — воды», Моссоветом, Центральным телеграфом, Ермоловским театром и кафе «Националь» никакого отношения к Бродвею не имел.
Именно от «Центрального», минуя памятник Пушкину, недавно перенесенный с Тверского бульвара, и текла шумная, нарядная человеческая река. На берегах ее помещался замечательный ресторан ВТО, где царил знаменитый метр, с которого Михаил Афанасьевич Булгаков писал своего Арчибальда Арчибальдовича. У него были две клички: официальная — «Борода», и вторая, пожалованная ему Юрием Карловичем Олешей, — «Жопа в кустах». На какую он откликался охотнее, не знаю.
А дальше река текла, естественно, мимо гастронома № 1, в быту — Елисеевского, в который даже зайти было удовольствием необыкновенным. Никогда мы уже не увидим такого обилия высококачественных колбас, рыб, сыров и пирожных.
Нынче в Елисеевском тоже полки ломятся, но качество!
Раньше все это называлось продуктами, а теперь — «потребительской корзиной».
Дальше течение тащило вас вдоль галантерейного магазина, замечательного погребка «Молдавские вина», где торговали вином в розлив и буквально за копейки. Можно было основательно нагрузиться.
Как сейчас, я помню узкий пенал торгового зала, маленькую стойку, два или три мраморных высоких столика.
Здесь постоянно толпились мхатовские актеры, которых в лицо знала вся страна.
Ну а дальше была гостиница, которая сегодня именуется «Центральной», в народе ее звали «Коминтерновской» — там жили со своими семьями борцы за интересы мирового пролетариата — англичане, чехи, болгары, немцы, китайцы, скандинавы.
Зайти с улицы даже в вестибюль гостиницы было невозможно.
Охраняли ее крепкие ребята в одинаковых шевиотовых костюмах. Все интернациональные борцы стали заложниками кремлевского Пахана.
В этой гостинице-общежитии половина номеров была свободной, и не потому, что постояльцы уехали в свои, ставшие социалистическими, страны…
Местом их последующего, а часто и последнего жительства становились обжитые МГБ Колымский край и «солнечная» Коми.
Но давайте оставим это неприятное здание. Тем более что оперативные машины приезжали за этими несчастными глубокой ночью и к черному подъезду.
Теперь, мимо Филипповской булочной, где за зеркальными окнами лакомились мои современники, мы подплываем к ресторану «Астория».
В 50-е годы «Астория» потеряла былую славу. А во время войны это был самый популярный коммерческий ресторан.
В Москве, как, впрочем, и везде, все продукты отпускались по карточкам. Ты «отоваривал» карточку, получая положенную норму хлеба, жиров, сахара по весьма доступной для всех цене.
В коммерческом ресторане было все — от паюсной икры до рябчиков — и стоило это огромных денег.
Поэтому гуляли там офицеры-фронтовики, попавшие в Москву проездом на передовую после госпиталя, или командированные на несколько дней в тыл.
Дело в том, что жалованье и фронтовые надбавки эти ребята получали на аттестат, то есть их деньги накапливались в финчасти.
Они на несколько дней становились богачами.
Постоянно кутили в «Астории» торгаши, работники ОРСов, спекулянты с Тишинского и Перовского рынков, ворье и бандиты. Место это было хотя и притягательным, но опасным.
Слава об этом ресторане гремела до денежной реформы 47-го года.
После нее в Москве заработали все рестораны и кафе в обычном режиме, и вся гулявая публика переехала в купечески роскошный ресторан «Аврора» на Петровских линиях.
В «Асторию» по-прежнему приходили только солидные столичные блатари, ценившие традиции.
Вели они себя весьма пристойно, но упаси бог затеять с ними скандал! Потом на улице вполне возможно было нарваться на нож.
Но двигаемся дальше. Книжный магазин уже закрыт.
Вечер.
Книги не нужны тем, кто вошел в волны реки под названием «Брод».
Памятник основателю Москвы. Я еще тогда обратил внимание, что рядом с ним почему-то не назначали свиданий! Наверное, из-за мрачно-воинственного вида монументального произведения.
Угол Советской площади и улицы Горького. Кафе «Отдых». Весьма элегантное заведение. Мы сюда ходили крайне редко из-за его некоторой чопорности.
Основными посетителями были весьма респектабельные люди. Правда, позже я узнал, что у этого кафе было и другое название — «Долина слез».
Сюда после решающего показа своей ленты приходили кинематографисты.
Те, у которых в Министерстве кинематографии на Большом Гнездниковском принимали фильм с отличной оценкой, ехали пить шампанское в «Москву» или «Метрополь».
«Отдых» был местом поверженных. Здесь утешали себя коньяком те, чьи картины были закрыты и легли на полку.
Именно здесь прощались с постановочными и перспективами дальнейшей работы.
В те годы наш кинематограф выпускал в год всего двенадцать фильмов.
Об этом печальном кафе прекрасно написал в своем романе «Землетрясение» Лазарь Карелин.
У гастронома, который все в миру называли «Кишка», можно было не задерживаться, у «Академкниги» тоже, далее вы попадали к самому модному месту гуляющей Москвы.
«Коктейл-холл», или просто «Кок».
Когда в стране развернулась знаменитая кампания борьбы с «безродными космополитами» и низкопоклонством перед Западом, начали бороться с засильем иностранщины в