нег было. Не спал я целую ночь: и денег-то мне жалко, да и понять-то хорошенько не могу. Выходит — точно жулики, а как же стол вертелся, петух кричал, да и Федора Ивановича я ни в чем таком не замечал?
Словом, такая неразбериха поднялась в моей голове, что и сказать не могу. На следующий день не вышел я даже и на службу. Днем, однако, зашел в «Мавританию» и тут же столкнулся с Федором Ивановичем.
— Очень даже, — говорю, — странно с вашей стороны: приглашали на научный сеанс, а сами избили да и сто рублей с лишним сцапали!
— Эх вы, — говорит, — темный человек! С духами шутить нельзя! Я предупредил вас, не рвите цепь. Вы не послушались, — вот и случилось! Впрочем, вы это еще легко отделались. Видели вы того господина, который сидел рядом со мной, эдакий высокий? Тот тоже в первый раз по неопытности порвал цепь, так, знаете ли, духи его прямо похитили с сеанса и по воздуху перенесли на дом, и при этом золотых часов его — как не бывало!
Тут, господин начальник, меня осенила, признаюсь, нехорошая мысль.
— Что, — говорю, — со всяким ли новичком в вашем деле происходят такие неприятности?
— Да, — говорит, — со всяким, ежели порвет цепь.
— Послушайте, — говорю, — Федор Иванович, у меня к вам просьба: не буду скрывать от вас, что хозяин мой сущая собака.
Мальчишкой он меня колотил да голодом морил, а как вырос да приказчиком стал, с той самой поры и по сегодня — ни одного ласкового слова не слыхивал от него. Пройдоха он, выжига и нахальник! Теперь я собираюсь от него уходить на свое дело, так мне наплевать, а очень бы хотелось мне отплатить ему. Не могут ли ваши духи набить ему морду хорошенько и там насчет всего прочего?…
— Что ж, — отвечает Федор Иванович, — оно можно, ежели цепь порвет. Ну а не порвет сам, — так вы за него порвете. Приведите его в четверг, у нас опять заседание.
— Ладно! — отвечаю. — Приведу. А только, между прочим, ни денег, ни часов с собой не захвачу…
На следующий день я отправился на службу, лицо все в синяках, смотреть в глаза людям стыдно. Меня, конечно, расспрашивают, что де, мол, с вашей физиономией? А я служащим и хозяину рассказал, что нечаянно, по собственной вине пострадал за науку, крутил, мол, столы, вызывал духов. Заинтересовался хозяин да и зовет меня к себе в комнату, расскажи, дескать, подробно, что и как. Я правды, конечно, сначала не сказал, описал лишь приход Суворова, петушиный крик, ну да и прибавил там разного и говорю:
— Если хотите, Дмитрий Дмитриевич, то в четверг можете отправиться со мной на сеанс, очень, — говорю, — занимательно!
А он покачал головой да и молвил:
— Что и говорить? Вижу, что занимательно. Недаром вся морда у тебя в синяках! Эх, Иван, повторял я тебе сто раз, что вместо головы у тебя на плечах кочан капусты. — А затем как гаркнет во всю глотку: — Признавайся, болван, сколько денег они с тебя выудили?
— Ну господин начальник. — Тут по старой привычке охватила меня робость, и сам не знаю, как ответил: — Более ста целковых, Дмитрий Дмитриевич!
И рассказал, конечно, все как было.
Выругал он меня хорошенько да и посоветовал обратиться в сыскную.
Выслушав этот рассказ, я нажал кнопку и вызвал к себе чиновника Силантьева.
— Вот он расскажет вам все дело, Силантьев, а вы в четверг ликвидируйте эту шайку мошенников.
Силантьев успешно справился с этим делом.
Теперь я не помню в точности, как принялся он за него. Но кажется, что один из его агентов постучал в кухню и, вызвав кухарку на лестницу, отвлек ее внимание. В это время Силантьев под видом купца Прохорова со своим старшим приказчиком восседал на сеансе. Трое его товарищей отмычкой открыли парадную и бесшумно прокрались в соседнюю со «спиритами» комнату. Силантьев, не порывая цепи, дал духам похитить его бумажник, затем подал условленный сигнал и, явив мошенникам массовую материализацию в образе своих товарищей, напугал их до полусмерти, после чего и арестовал всех. Они оказались теплыми ребятами: Федор Иванович — небезызвестным клубным шулером, двое из его сообщников — ворами-рецидивистами, а два остальных — административно высланными, проживающими нелегально в Москве. При их аресте приказчик позлорадствовал и сказал: «Я-то сумел порвать цепь, ну а вам, пожалуй, своих цепей не порвать будет!»
Дебоширы
Я не раз уже говорил о том разнообразии типов и образов, промелькнувших предо мною в течение моей долгой службы. Вот в памяти встают еще две тени, про которые я и намереваюсь рассказать.
Однажды утром мне докладывают, что истекшей ночью доставлены в сыскную полицию два молодца, произведшие в кафешантане «Эльдорадо» дебош и обвиняемые хозяином ресторана в похищении у него трехсот рублей.
Срочных дел в ту пору у меня не имелось, а потому я пожелал допросить их лично. Вместе с тем я приказал вызвать по телефону и хозяина шантана. Я велел позвать к себе арестованных.
Раскрылась дверь, и в кабинет вошел высокий субъект военной выправки с гордо поднятой головой. Одет он был в помятый смокинг, запонки его жеваной рубашки, видимо, отлетели, и выглядывала волосатая грудь. Его черный галстук съехал набок, волосы растрепаны. За ним, как-то петушком, вошел в кабинет совсем молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, с серым, удивительно глупым и сильно расцарапанным лицом, яйцевидным черепом и густыми, ниспадающими до плеч волосами. Одет он был в бархатную темно-зеленую тужурку, какие часто носят художники.
Я начал допрос с него.
— Кто вы такой? Чем занимаетесь? Где живете?
Молодой человек, скрестив руки на груди и закатив глаза к небу, певучим тенорком и с бессмысленной улыбкой мне ответил:
— Я, Божией милостью, поэт и музыкант, сын замоскворецкого первой гильдии купца и кавалера Святой Анны третьей степени Дмитрий Кульков. Проживаю же я при родителях.
— Стало быть, тоже занимаетесь коммерцией?
— О, нет! Я с детства полюбил муз и самоучкой просветил свой разум. Так в автобиографии у меня и значится:
Я с малолетства льнул к наукам,
К стихам и прочим разным штукам,
За что родитель нас ругал
И в морду нам не раз давал.
— И хорошо делал! — буркнул его компаньон.
Поэт продолжал:
— Дома я бываю редко, меня не удовлетворяет серость нашей семьи. Я брожу по Москве-матушке, ища настроений, вдохновений и благородного общества.
— Очевидно, и в «Эльдорадо» вчера вы попали в поисках настроений?
Поэт не ответил.
— Давно ли вы знакомы с вашим компаньоном и что вас связывает?
— Знаком я с ним уже с год. Что связывает? Да нравится он мне своим весельем и отвагой. Я же часто бываю нужен ему. К примеру сказать, часто ему бывает есть нечего, ну и придет к обеду, нам что же? — не жалко, а то и просто перехватить у меня четвертную.
Его сотоварищ поморщился.
— Вы обвиняетесь в похищении трехсот рублей у хозяина шантана. Что скажете по этому поводу?
— Сущая нелепость! При наших капиталах стал бы я мараться?! Вот, может быть, они? — И он ткнул пальцем на своего попутчика.
— Я же был так оглушен всем происшедшим, что ровно ничего не помню. Спросите его. К тому же у него и великосветское красноречие.
Я исполнил его желание:
— Кто вы, чем занимаетесь, где живете?
Тип приосанился, выпятил грудь, покрутил ус и, щелкнув каблуками, ответил:
— Я Петр Петрович Оплеухин, поручик в запасе и дворянин. Живу на Мясницкой в меблированных комнатах Иванова, существую родительской поддержкой и кой-каким собственным заработком.
— Например?
— Да знаете ли, генерал, разно бывает: то в картишки выиграешь, то на скачках, а то и просто у приятеля перехватишь. Сами понимаете, у всякого порядочного человека могут быть долги.
— Что скажете по поводу предъявляемого вам обвинения?
— Фи, помилуйте, сущий вздор! Я порядочный человек, а не вор. Да, наконец, noblesse oblige[12], честь мундира… Не стану скрывать от вас, что вчера мы пошумели с пиитом немного, но и только!
— Расскажите подробно, как было дело.
— Чрезвычайно просто: сижу я эдак в «Эльдорадо», глотаю мои любимые остендские устрицы, запиваю их шабли, как вижу, — входит в зал сей рифмач и прямо к моему столику, да и плюхается на стул.
— Что вы врете, Петр Петрович, не я к вам подошел, а вы ко мне прилезли!
— Ну это не важно. Факт тот, что мы очутились за одним столиком. Я, он и его фея, местная шансонетка, мамзель Жизель. Я пью свое шабли, а он, словно старая… — Тут поручик чуть не сказал скверного слова, но удержался и произнес: — Кокотка, сосет себе сладчайшую марку шампанского. Ну-с, хорошо-с! Выпил я вторую бутылку под устрицы, съел рябчика в сметане, полил его бутылкой мадеры, затем грушу в хересе да с кофе рюмок пять бенедиктину, и дошел я до того психологического момента, хорошо знакомого всем порядочным и пьющим в компании людям, когда начинаешь ощущать в себе эдакий прилив здоровых сил и сам не знаешь хорошенько, чего тебе хочется: не то сдернуть скатерть с сервированного стола, не то треснуть своего соседа виолончелью по голове. А тут, вообразите еще, это суконное рыло, — он ткнул на Кулькова, — принялся обвораживать Жизель своими виршами.
В сотый раз услышал я и про науки, и штуки, и про то, как тятенька бил ему морду… Ну знаете, тут я и не выдержал: одной рукой сгреб я скатерть со стола и быстро скрутил из нее здоровенный жгут, другой выхватил виолончель из оркестра и хлоп пиита по черепу! Да так, что пробил он своей репой инструмент, и мне представилась довольно забавная картина: не то глава жертвы Иродиады на блюде, не то человек, окунувшийся до подбородка в воду. Он было запротестовал, но я сильно дернул за гриф, хлестнул его по ногам своим импровизированным стеком, и мы галопом пронеслись по залу, выскочили в коридор и влетели в какой-то занятый отдельный кабинет. Там мы застали одну из местных шансонеток в обществе невероятно богомерзкой хари, — вообразите себе эдакий конусообразный лысый череп с китайскими очками на носу и с философским налетом на морде. Девица, давно отвыкшая удивляться чему бы то ни было, довольно спокойно спрятала губную помаду, щелкнула сумочкой и, пробравшись вдоль стенки, выскользнула в дверь. «Спиноза» же, подняв очки на шишковатый лоб, угрюмо пободал воздух и заплетающимся, пьяным языком проговорил: «Черт знает что, до чего нализался, и разобрать хорошенько не могу: не то Лоэнгрин плывет на лебеде, не то ведьма на бурсаке верхом скачет!» Конечно, в этих словах не было ничего обидного, но под пьяную руку честь мундира мне показалась замаранной, и, недолго думая, хватил я своим жгутом «Спинозу» по черепу, да так, что вдребезги разлетелись его очки, а сам он бесшумно скатился под стол и не издал ни одного звука.