— Ты имеешь в виду это? — показала Вера на книгу стихов Марины Цветаевой.
— И это… Понимаешь, тебя буквально завораживает чужая ностальгия…
— Ингуша, у Цветаевой не только ностальгия.
— Но бабская истерика — это точно, — намеренно сгустила краски Гранская.
— Бабская истерика! — возмутилась Вера. И вдруг с горячностью и страстью, так не присущей ей, продекламировала:
— Все рядком лежат,
Не развесть межой.
Поглядеть — солдат!
Где свой, где чужой?
Белым был — красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был — белым стал:
Смерть побелила.
Вера некоторое время горящими глазами смотрела на подругу.
— Какой поэт-мужчина так сказал о трагедии гражданской войны? В прозе, пожалуй, только Шолохову удалось…
Инга Казимировна улыбалась, довольная, что хоть этим вывела Веру из какого-то столбняка. А та все допытывалась:
— Нет, приведи мне пару строк из того же Маяковского, равных цветаевским!
У них был давний спор о Маяковском. Инга Казимировна ставила его выше всех других поэтов за энергичность стиха и новаторство, как раз за то, что Вера в нем не любила.
— Я говорила о любовной лирике, — попыталась уйти от ответа Гранская.
— Пожалуйста, вот. — И Вера снова начала читать:
— Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
Со всей каторгой гуляла — нипочем!
Алых губ своих отказом не тружу,
Прокаженный подойди — не откажу!
У Веры на щеках выступил легкий румянец, она перевела дух и недовольно заключила:
— А ты говоришь, бабская истерика…
— Ну что ж, признаюсь: Цветаеву я знаю плохо, — ответила Гранская.
— Захвати с собой. Почитай. — Самсонова пододвинула к Инге Казимировне книгу. — И вообще, не о том мы… Тысячу лет не болтали. Что у тебя нового? Почему не в Абхазии?
Инга Казимировна рассказала, что отпуск расстроился и как огорчился Кирилл. Шебеко даже намеревался пойти к Измайлову и устроить ему скандал нельзя так эксплуатировать женщину…
— Захар Петрович, по-моему, не похож на эксплуататора, — сказала Вера. — Он мне нравится.
— Заставить вкалывать умеет. Правда, сам вкалывает… Но с другим прокурором, наверное, я бы уже работать не смогла… Между прочим, Кирилл заявил: если я на следующий год не перееду в Москву, то…
Гранская замолчала.
— Тогда что? — испуганно спросила Вера.
— Я задала ему тот же самый вопрос, — улыбнулась Инга Казимировна. Он ответил: «Ну что ж, будем встречаться у „Привала“…» А ты куда в отпуск?
— В отпуск… — покачала головой Вера. — В Москву не хочется. Там летом суетно, а я отвыкла от беготни… На юг — скучно. Да и жару не люблю…
Издали послышалось тарахтенье моторчика. Самсонова откинула косу за плечи, несколько раз провела ладонями по лицу, от подбородка к ушам, словно хотела расправить морщины, которых, как заметила вдруг Гранская, у нее за последнее время прибавилось изрядно.
— Это Катенька, — сказала Вера.
Дочь Самсоновых вкатила во двор на небольшом сверкающем никелем мопеде. Она была в брюках, блестящей курточке, кроссовках и мотоциклетном шлеме. Заглушив мотор и небрежно облокотив мопед на подножку, Катя солидно подошла к беседке.
— Здравствуйте, тетя Инга, — поздоровалась она вежливо.
Но степенности и выдержки хватило не надолго. Девочка оседлала поднявшегося навстречу ей ньюфаундленда, и тот покорно доставил ее в беседку.
— А вы шикарно устроились, — заявила Катя, стараясь выглядеть совсем взрослой: ей было четырнадцать.
— И ты так же шикарно устроишься, если пойдешь и вымоешь руки, сказала мягко Вера.
С появлением дочери лицо ее просветлело.
— Ты не боишься за нее? — Гранская кивнула на мопед. — Зорянск, конечно, не Москва, однако акселерация и в Зорянске сказывается.
— Волнуюсь, естественно. Уедет на своем мопеде, а я все время прислушиваюсь, не вернулась ли… А Самсонов потакает. Привез японский мопед. Говорит, их поколение скоро все будет на колесах. Готовит Катю. Ждет не дождется, когда можно будет давать ей машину.
— И Катя водит?
— Не так, как отец, но неплохо. Самсоновская порода, с железками на «ты»…
Последнее Вера произнесла без осуждения, наоборот — с уважением.
— Да, — засмеялась вдруг Вера, — ты ведь тоже у нас водитель.
— Только кручу баранку. А с железками на «вы»…
Вернулась Катя. Теперь уже в платье. Воспитанная. «Твоя порода тоже», — хотела сказать подруге Инга Казимировна, но при дочери не решилась.
Мать поинтересовалась, как идут у них дела в «Белом Биме».
— Володя Измайлов принес из дома журавля. У него ампутировали лапу…
— И как же он ходит, стоит? — поинтересовалась Вера.
— Не хуже здорового. Володя со своим отцом ему протез сделали — ну как в ортопедической мастерской…
«Смотри-ка, — удивилась про себя Гранская, — у Захара Петровича еще и такие таланты…» О его увлеченности лесными скульптурами Гранская знала.
— Значит, ходит ваш журавль, — сказала Вера.
— Курлыка, — подсказала дочь.
— Ходит ваш Курлыка, стук-постук…
— Не волнуйтесь, все четко — снизу протеза кусок резины…
Рассказ о делах кружка Катя почему-то все время сводила на Володю Измайлова. Это не прошло незамеченным для Гранской. Да и для матери, видимо, тоже.
От Самсоновых Инга Казимировна ушла, когда стало темнеть.
— Привет славным представителям племени Обехеэсэс! — заглянул к старшему лейтенанту Коршунову сотрудник Госавтоинспекции Федосеенко.
— А-а, гаи, гаи, моя звезда! — весело ответил Юрий Александрович. Садись, есть дело.
Работников Госавтоинспекции в Зорянском горотделе внутренних дел с некоторых пор встречали этой переделанной строкой из старинного русского романса после одного концерта, данного в День советской милиции. По приглашению начальства приехали артисты из областной филармонии. И надо же было случиться, что певец картавил, а вернее, почти не выговаривал букву «р» и работал, видимо, под Вертинского. Когда он спел первый куплет, послышался смешок. Сидевший в первом ряду майор Никулин обернулся в зал и суровым взглядом прошелся по всем сидящим. А когда исполнитель романсов снова затянул «Гаи, гаи, моя звезда», удержаться от смеха уже никто не мог. Певцу хлопали больше всех выступающих. Он выходил на аплодисменты несколько раз, улыбаясь и не понимая, чем, собственно, развеселил аудиторию.
С тех пор и осталось.
— По делу, свет-батюшка Юрий Александрович, — сказал Федосеенко, усаживаясь. — Придется тебе просить начальство взять меня по совместительству в вашу команду. Читал я сегодня лекцию на второй автобазе в порядке профилактики… — Он замолчал, доставая пачку сигарет и не спеша закуривая.
Коршунов терпеливо ждал. Он знал: дальше пойдет серьезное. Ради того, чтобы переброситься несколькими шутками, инспектор не приехал бы.
— Ты же занимался делом Зубцова? Ну, который в «Жигулях» своих насмерть?..
— И сейчас занимаюсь, — кивнул Юрий Александрович.
— После моего выступления вопросы задавали. О разном. Уже потом, когда все разошлись, подошел ко мне один шофер… По-моему, тебе надо с ним встретиться.
— Фамилия? — спросил Коршунов, щелчком выдвигая стержень шариковой авторучки.
— Зеньковецкий…
…Он оказался высоким, белобрысым, с длинными прямыми волосами и светлыми ресницами.
Зеньковецкий только что вернулся из рейса. Юрий Александрович попросил у заведующего базой поговорить с шофером в его кабинете: больше подходящего помещения тут не было.
— Двадцать третьего нюня ночью, — рассказывал Зеньковецкий, возвращался я из Житного. Около двух часов ночи…
— В два ночи? — переспросил Коршунов. — Что так поздно?
— Правая передняя полуось полетела, — ответил Зеньковецкий. Провозился я с ней, окаянной. Хорошо, ребята в Житном свои в доску, помогли… Ночевать не остался, жену не предупредил…
— Не доверяет? — улыбнулся инспектор.
— Потом иди доказывай, что не верблюд, — засмеялся шофер.
Юрий Александрович любил разговоры в таком духе. Человек непринужденно расскажет о себе больше, чем в сухой протокольной беседе. А знать, кто перед тобой, — очень важно. Его привычки, состояние.
И если Зеньковецкий называл время, верить его показаниям можно было вполне: опаздывал к жене, тут уж невольно будешь поглядывать на часы…
— Подъезжаю я, значит, к железнодорожному переезду у Желудева. Шлагбаум. Черт, думаю, мало я проторчал в Житном. Закрывают переезд, бывает, минут за двадцать. Там в будочке такая толстуха. Кричу ей: пропусти, мол, успею… Куда там, бесполезно…
— Инструкция у них. Строго, — машинально произнес Юрий Александрович, сделав отметку в памяти: узнать, какой поезд около двух следует возле Желудева. Это даст точное время событий…
— Железная дорога, — согласно кивнул шофер и продолжил: — Я приемник слушаю. «Маяк». Для строителей БАМа концерт… Вдруг вижу, с противоположной стороны «Жигуленок» подъехал. Приглядываюсь зубцовский…
— Что, приметный? — закинул удочку Коршунов.
— Еще бы, белый верх, голубой низ. Причуда у Зубцова была. Да и номер знаю: 48–48, легко запоминается.
— А вообще давно с Зубцовым знакомы?
— Да порядком.
— Близко?
— Вот это не скажу. Чинил он мне телевизор, магнитофон. Ну а если у него с машиной что — он ко мне. Правда, в основном профилактика или что подрегулировать. «Жигули» — машина! Это «Москвич» — как баба, не знаешь, когда что выкинет…
— Это точно, — подтвердил Коршунов, зная, как хотел перейти на «Жигули» Федосеенко. У него был служебный «Москвич».
— Смотрю я, значит, и глазам своим не верю: за рулем не Зубцов. Другой кто-то за рулем. А сам Зубцов рядом.
— И что в этом особенного?
— Выпивши?.. Зубцов?
— Так уж и видно в темноте! Может, спал…
— Я тоже сначала подумал. А когда через день услышал, что он разбился под этим делом… — шофер щелкнул себе по воротнику.