— Можно подумать, твоя жена от икры отказывается, — не сдавался Евгений Иванович.
— Но не при посторонних же! — хлопнул ладонью по столу Боржанский. Ты видел, что было у меня сегодня здесь? Лучок со своего огорода, яблочки со своего дерева! А ты? Сегодня у тебя красные «Жигули», завтра голубые…
— Герман, не кажется ли тебе, что ты консерватор и перестраховщик? — парировал Анегин. — В Москве чуть ли не каждый дворник ездит на «Жигулях»!
— Дворнику можно, а тебе нет! — отрезал Боржанский.
— Чепуха! У жены любого директора магазина или базы на каждом пальце по бриллианту! Открыто ходят!
— Вот поэтому их и стали заметать! А насчет твоих загулов с бабами в «Кооператоре» я тебя предупреждал? Оказывается, тоже впустую…
— Но, Герман…
— На хуторе своем, говорят, развернулся вовсю. Представляю! — сверкнул глазами Боржанский.
— Там все на дядю! Все на дядю! — поспешно заверил Анегин. — На него записано. Можешь быть спокоен.
— Как же, спокоен! Белыми нитками шито! ОБХСС зацепит — никакими дядями и тетями не прикроешься…
У Германа Васильевича задергался глаз. Анегин понял: дальше спорить нельзя было ни в коем случае. Если у Боржанского начинался тик, значит, все, это предел, за которым мог последовать нервный срыв.
— Но для чего же тогда мы рискуем? — тихо, с тоской спросил Анегин. Для чего по краешку ходим, а?
— Пойми ты, глупая башка, богатым быть — это одно! Ради этого и рискуем! Но зачем казаться богатым? Для нас это слишком большая роскошь, никогда не позволительная и всегда опасная!
Боржанский замолчал. Молчал и Анегин, было слышно лишь его мрачное сопение.
— Ладно, — вздохнул главный художник, — выкладывай, что в Москве.
— Насчет Маэстро — полный ажур, — оживился Евгений Иванович. Презентом доволен.
— Еще бы, — усмехнулся Герман Васильевич. — Кто бы мне за росчерк пера преподнес два килограмма икры и ящик коньяка… Эхе-хе…
— Этот росчерк дал нам семь килограммов серебра и два килограмма золота, — напомнил Анегин. — Будем браслеты делать.
— А на три килограмма силенок не хватило?
— Всему свое время.
— Ну хорошо… Что ты узнал об этой шустрой девчонке?
— Бариновой?
— Да, чтоб ей неладно было, — чертыхнулся Боржанский. — Развила тут такую бешеную активность… Всюду нос сует…
— Не очень приятные сведения, Герман, — снова помрачнел Евгений Иванович. — Подозрительная биография…
— Не тяни душу!
— Во-первых, в своем ВГИКе была в народной дружине. Во-вторых, ее тетка — майор милиции в отставке. Букетик, а?
Боржанский раздумчиво покачал головой, побарабанил пальцами по столу. А Евгений Иванович продолжал:
— И третье. По распределению должна была ехать в Архангельск, а оказалась вдруг в наших теплых краях…
— Та-ак, — поднялся Боржанский.
Он подошел к самой кромке воды и долго смотрел на море. Потом зло сплюнул:
— Недаром мне сразу не понравился ее приезд. Подсунули нам эту девицу, как пить дать. Носится со своим магнитофоном, готова всем в печенку залезть. А главное, так и вьется возле твоего цеха!
— А по вечерам у себя в коттедже что-то строчит, — сказал Анегин и, подумав, добавил: — Может, доносы следователю или прокурору, а? Как ты думаешь?
Боржанский прошелся, сложив руки на груди.
— Говорил я Племяшу, тысячу раз твердил: ничего не предпринимай без согласования со мной! Никаких газетчиков, никаких киношников, пока точно не узнаем, откуда дует ветер. И нате вам! Проявил инициативу, ничего не скажешь! Кто-то брякнул сверху, а он и рад стараться! Смычка искусства с производством! Из кожи вон лезет…
— Черт возьми, неужели нельзя переиграть через Матушку, расстроить съемки? — воскликнул Анегин.
— А как? — раздраженно спросил Боржанский. — Если эту Флору сунул к нам ОБХСС — тут уж надо не подавать вида, улыбаться, будто мы рады до смерти этим съемкам. Это тебе не ревизоришка, которого напоишь-накормишь да и выпроводишь с конвертиком…
— Точно, — вздохнул Анегин. — Перестарался Племяш.
Боржанский сел.
— А теперь давай подробнее о Зорянске, — строго посмотрел он на собеседника.
— Был я у Музыканта, царство ему небесное, — невесело начал Евгений Иванович. — Вернее, у его матери. Старуха, как я понял, до сих пор под колпаком…
— Ты-то сам не засветился, Казак? — вскинул на него суровый взгляд Боржанский.
— Э, за меня не бойся, — успокоил его Анегин.
— За Музыканта я тоже не боялся, а оно вон как повернулось, — покачал головой Герман Васильевич. — Подсвечники, надеюсь, привез?
— Тю-тю подсвечники, — мрачно развел руками Анегин.
— Как это? — вскинулся Боржанский.
— Вот так! Марчук их увел!
Боржанский вскочил и вцепился в лацканы пиджака Анегина.
— Увел?! Да я!.. Да я вас!.. — задыхаясь, прохрипел он.
Анегин перехватил его запястья и испуганно залепетал:
— Герман, Герман! Я-то при чем? Ничего не знал, сука буду!
Боржанский рухнул на стул, оставив в покое пиджак Анегина, и некоторое время сидел, словно в столбняке.
— Ну, он дорого заплатит мне за это, — наконец произнес он.
— Точно, Герман, спускать нельзя, — с готовностью подхватил Анегин. Спрятали гада, ксиву достали, а он тридцать тысяч замел! И у кого?!
— Ладно, что-нибудь придумаем, — жестко сказал Боржанский. — Теперь, Казак, насчет журналистки. Возьмешь ее на себя…
— Это можно, — встрепенулся Евгений Иванович. — Взнуздаем, шоры на глаза — пойдет куда надо, как миленькая! — Он нервно хихикнул, но под тяжелым взглядом Боржанского умолк.
— Каждую деталь продумаем. И никакой самодеятельности! — сурово предупредил главный художник.
— Понял, шеф, — закивал Анегин. — Да, ты не забыл, что надо посылать человека в Ростов? А кого?
— А черт его знает! Я уже никому не верю!
— Я тут положил глаз на одного парня, — сказал Евгений Иванович нерешительно.
Боржанский вскинул брови.
— Витюня… После головомойки, которую устроил ему Громила, стучать не побежал. По-моему, свой. И башли ему нужны позарез…
— Спешишь, Казак, — покачал головой Боржанский. — Как бы не нарваться…
— Так ведь Ростов ждет.
— Все равно погоди. Приблизь, проверь. А там посмотрим…
Они еще долго обсуждали свои планы, то и дело упоминая Племяша (это была кличка Зарембы), Матушку (жена директора), Маэстро (под этим именем фигурировал замначальника главка в Москве, от которого зависели фонды на драгоценные металлы для фабрики), Музыканта (покойный Зубцов), Скеса (Марчук).
Флору Баринову отныне для конспирации договорились называть между собой Птахой.
Разговор их прервал лай собаки, известивший, что с прогулки вернулись гости.
Следователь Глаголев появился совершенно неожиданно. Из Москвы он никому не писал, не звонил, и сотрудники ни у кого не могли узнать, как прошла операция, потому что жена Глаголева, Рената, уехала вместе с ним.
Измайлов встретил следователя сердечно.
— Значит, вернулись в строй? — спросил он.
Евгений Родионович стал объяснять, что хотя операция прошла успешно, но врачи предупредили: если перегружаться и время от времени не проходить курс лечения, болезнь будет прогрессировать.
— Ну что же, отдохните еще, — посоветовал Измайлов. — У вас за этот год отпуск не использован.
Глаголев замялся.
— Понимаете, Захар Петрович, — несмело начал он, — мне вообще запретили. Вернее, строго наказали сменить профессию…
— Даже вот как? — сочувственно произнес Измайлов.
— И в заключении сказано… Официально.
Евгений Родионович поспешно достал из бумажника документ, написанный на бланке Института глазных болезней имени Гельмгольца.
Измайлов прочел бумагу, подписанную доктором медицинских наук, в которой указывалось заболевание Глаголева (мудреный латинский термин) и категорическая рекомендация: избегать работы, связанной с чтением, нервными перегрузками и так далее в том же духе.
— Видите, — виновато сказал следователь.
— Вижу, — возвратил ему документ прокурор и с улыбкой добавил: — Не скажу, что вы меня обрадовали. — И уже серьезно заключил: — У нас со следователями — прямо беда, сами знаете. Даже нового зама запряг в следственную работу… Но раз у вас такое положение — ничего не поделаешь… Место для вас придется искать?
— Уже есть, — улыбнулся Глаголев, явно успокоенный, что объяснение с начальством прошло гладко.
— Где? Кем?
— В леспромхозе. В Селиванах. Лесником.
— А что, подходяще, — одобрил Захар Петрович, подумав при этом, что Глаголев осуществил то, о чем в тяжкие минуты мечтал он сам.
— Там рай! — мечтательно произнес Евгений Родионович. — И дом сразу дают.
— А как же Рената? Она, насколько я знаю, инженер…
— В леспромхозе обрадовались. Еще бы, с московским дипломом! У них ведь техники немало…
— Когда думаете перебираться?
— Хоть завтра. От вас зависит.
— Дела вы передали еще перед отъездом в Москву, да?
— Да, — кивнул Евгений Родионович.
— Раз все решено, тянуть нечего. Пишите заявление, сразу и оформим.
— Уже готово.
Глаголев положил на стол заявление. Ставя свою резолюцию, Измайлов шутливо спросил:
— В гости пригласите?
— Ради бога, Захар Петрович! Приезжайте в любое время! С женой и сыном. Три большие комнаты внизу да еще наверху две…
Евгений Родионович ушел. А у Измайлова заныло сердце. То ли от того, что Глаголев напомнил о Галине и Володьке, то ли от того, что Евгений Родионович переезжает в Селиваны. А ему, Захару Петровичу, нельзя вот так запросто подать заявление и перебраться куда-нибудь в домик среди леса, позабыв все свои несчастья и горести.
Последнее время он чувствовал, что живет, как говорится, на пределе. Самое мучительное — ночи.
Каждую ночь Захар Петрович ждал утра. С приходом дня постепенно развеивались его ночные кошмары. Он шел на работу и стремился с головой окунуться в дела, чтобы забыться, отвлечься от переживаний.