Коршунов с трудом разобрал выцветший от времени, к тому же подпорченный водой текст. Это была справка, выданная родному брату Марии Максимовны, что он командируется для заготовки леса.
— Тогда у колхозников паспортов не было. Выдавали справку — и все, сказала старушка.
— Знаю, — кивнул Юрий Александрович. — Ну а Герман Васильевич?
— Как только я получила известие о смерти Олеся, тут же написала в леспромхоз и в Кривые Бугры, — продолжала Урбанович. — Спрашивала, что с Германом? Мне ответили, что о нем ничего не известно. Нашли, мол, только тело Олеся… Вы представляете? Ночей не спала, все Германа ждала! Проходит месяц, другой, полгода… Неужто, думаю, и он погиб? Как? Тоже утонул? Или замерз в лесу? А может, медведь заломал, волки растерзали? Сколько слез по нему выплакала, одна подушка знает… И Зосю жалко…
— Какую Зосю?
— Наша, деревенская… Невеста Германа. Она ведь тоже в бригаде заготовителей была… Извелась девка, исказнила себя: зачем, мол, раньше с плотами ушла, почему с парнем не осталась? Любила она Германа… Еле мы с ней дождались лета. Отправились в Кривые Бугры. Добирались — не приведи господь! И поездом, и на попутных, и на барже, и пешком. — Урбанович тяжело вздохнула. — Справили оградку на могилу Олеся. О Германе так ничего и не узнали. Вернулись домой и за упокой его души свечку в церкви поставили…
— И как же Зося? — поинтересовался инспектор.
— Ждала еще несколько лет. А чего ждать? Раз нет весточки — значит, помер. Уговаривала ее выйти замуж, надо ведь жизнь налаживать. Подыскала ей хорошего мужичка, правда, постаршее нее лет на десять. Уехали куда-то… Ну и у меня своя семья тоже образовалась. Постепенно свыклась, что потеряла братьев, родного и двоюродного… Прошло пятнадцать лет. Как-то приносит муж газету. Московскую. О Германе, говорит, пишут… Я так и обмерла… Оказалось, действительно, писал один партизан о том, как воевал в наших краях. И о Германе написал, что, мол, орденом парнишку наградили, но о дальнейшей его судьбе ничего не знает. Просил откликнуться Геру, родственников или знакомых… Я тут же послала письмо в редакцию. Так, мол, и так, поехал за лесом и не вернулся… И вдруг нежданно-негаданно присылают мне вот это…
Мария Максимовна протянула Коршунову газету и листок. Газета была на незнакомом языке.
— Из Таджикистана, — пояснила Урбанович. — Здесь о Германе написано, — ткнула она пальцем.
Заметку венчала подпись: «Халим Вафоев. Муаллим».
— Одно слово я до сих пор помню по-ихнему. Муаллим — учитель. Этот самый Вафоев, то есть учитель, прочитал воспоминания партизана о Германе. Ну и написал, что Боржанский живет в их городе. Скромный, мол, труженик. Как прознали, что он настоящий герой, стали приглашать на всякие торжества… Здесь перевод, — показала старушка на листок. — Мне с газетой прислали…
— Как же Герман попал в Таджикистан?
— А бог его знает! Главное — жив! Я так разволновалась, так разволновалась, хотела даже ехать к нему. Муж говорит: напиши сначала, всякое бывает, столько лет прошло… И как в воду глядел. Написала я в ту таджикскую газету, чтобы мое письмо Герману передали. А сама прямо извелась вся, дожидаясь ответа… И дождалась. — Урбанович вздохнула, дала Коршунову письмо. — Даже не удосужился своей рукой, на машинке отстукал…
«Здравствуй, Маша! — читал Юрий Александрович. — С чего это ты вдруг вспомнила обо мне? Когда я в сорок седьмом — сорок восьмом годах валялся по больницам, почему-то никто из родных не побеспокоился. А ведь я тогда, можно сказать, чудом с того света выбрался. Когда наш плот налетел на камни и нас с Олесем смыло волной, меня выбросило на берег, и я потерял сознание. Хорошо, подобрал меня участливый человек, дотащил до поселка. Руки-ноги у меня были обморожены. Ко всему прочему заболел менингитом, то есть воспалением мозга. Теперь совсем не могу переносить холода. До сих пор мучают головные боли и с памятью неважно. Пишу я тебе потому, что обидно. Чужие люди заботились обо мне, а родные даже не удосужились узнать, жив я или нет. Я знаю, в то время всем приходилось туго, но что пережил я, не пожелаю никому. Когда вышел из больницы, прямо с голоду помирал. Но свет не без добрых людей, не дали помереть. Ну да ладно. Не хотелось ворошить прошлое, но твое письмо заставило. Осуждать тебя не берусь. Наверно, правильно говорят: своя рубашка ближе к телу. Однако после всего, что я испытал, поддерживать какие-то отношения с теми, кто бросил меня в трудную минуту, не могу. Надеюсь, что поймешь меня правильно. Герман».
Коршунов вернул письмо старушке.
— Господи! — сказала она. — Если бы я знала, в какой он больнице! Хоть на край света пошла бы. — Старушка покачала головой. — Подумать только, как может болезнь перевернуть человека! Всегда был такой нежный, ласковый, душевный. Любил меня, как родную сестру. И вдруг так ожесточился…
…О том, почему с Боржанским произошла разительная перемена, и зашел прежде всего разговор у Гранской, когда Коршунов вернулся в Зорянск.
— Мария Максимовна — единственная родственница, оставшаяся в живых! — удивлялся старший лейтенант. — Даже не захотел разобраться…
— Видно, сильно обиделся, — сказала Инга Казимировна. — Или болезнь подействовала. А потом, Юрий Александрович, не всякий выдерживает испытание медными трубами.
— Вы имеете в виду славу?
— Вот именно, — кивнула Гранская. — В газетах хвалят, в президиум сажают…
— Вполне может быть, — согласился инспектор. — Но у меня есть кое-какие сомнения. К примеру, почему Урбанович не признала Боржанского по фотографии? Теперешнего.
— Ну, это объяснить не так трудно. Когда она видела его в последний раз?
— Тридцать пять лет назад.
— Я недавно встретила сокурсника, с которым не виделась лет пятнадцать. И не узнала. Всегда стройный, шевелюра — ни одна расческа не брала. А теперь живот свисает через ремень, тройной подбородок и волос осталось, как говорится, на одну драку. И это за каких-нибудь пятнадцать лет! А тут — тридцать пять. Только когда видишь человека каждый день, кажется, что он все тот же…
Видимо, доводы Гранской не очень-то убедили старшего лейтенанта, потому что он продолжал:
— А как же витилиго? Вы ведь видели Боржанского?
— Мельком.
— И никаких пятен на лице или на руках не заметили?
— Вроде бы нет…
— Вот именно, — многозначительно произнес Коршунов. — Я еще удивился: с такой болезнью надо беречься от солнца, а он живет на юге, любитель загара. Я специально поинтересовался у его участкового врача насчет витилиго. Тот говорит: никаких признаков.
— Может, вылечился, — высказала предположение Инга Казимировна.
— Да не вылечивается витилиго! — воскликнул инспектор. — Разве что произошло чудо!
— Возможно, ему-то как раз и повезло. Одному на десять тысяч!
Коршунов с сомнением покачал головой.
— Хорошо, Инга Казимировна, — сказал он, — еще одно. Почему Боржанский за столько лет ни разу не побывал в родных краях?.. Любого тянет туда, где прошло детство. К старости — тем паче. Помните нашего прежнего начальника милиции? Большую часть жизни прожил в Зорянске, а как только вышел на пенсию, уехал в свой аул. Оставил такую квартиру, друзей… Может, у Боржанского не обида на родных и земляков, а что-то другое?
— А где для этого другого более веские объяснения? — спросила следователь и как бы себе самой ответила: — Нет их у нас пока… Я тоже обо всем этом думала, но… — Гранская развела руками. — Теперь, Юрий Александрович, об истории на квартире Марчуков, — перешла она на другое. Как вы считаете, зачем Анегину понадобились те подсвечники?
— Ума не приложу, — сознался старший лейтенант. — Загадка… Марчук переплачивает матери Зубцова за них втридорога… Его жену из-за них избивают… Ясно одно: эти подсвечники представляют для них какую-то ценность.
— Какую именно — вот в чем вопрос! Может быть, заводская этикетка на тридцать девять рублей — камуфляж?
Инспектор пожал плечами.
— И как они очутились в гараже у Марчуков? — продолжала Гранская. Выходит, Марчук был в Южноморске после того, как сбежал от нас?
— А кто может поручиться, что это не другие подсвечники? — в свою очередь, спросил Коршунов.
— Тоже верно, — согласилась Инга Казимировна. — Возможно, и не те, что я видела у Марчука в «дипломате»… Возня вокруг них очень интересует Авдеева…
— Авдеева? — удивился Коршунов. — Из облпрокуратуры, что ли?
— А вы его не знаете? Теперь надзор за следствием по делу, которое мы ведем, поручен ему, — сказала Инга Казимировна.
Баринову нашли в цехе, когда она беседовала с одной из молоденьких работниц. Начальница цеха сказала, что журналистку просят срочно зайти к директору.
Возле здания администрации фабрики Флора увидела знакомый «рафик» и поняла: приехала съемочная группа.
В кабинете Зарембы уже восседали в креслах под фикусом режиссер телевидения Олег Стариков и оператор Костя Лядов.
Фадей Борисович угощал их традиционным кофе и попросил Баринову присоединиться к ним.
— Отснимем на одном дыхании, — продолжал разговор Стариков, когда Флора села в кресло. — Я кладу день на натуру, день — на отдельные эпизоды на фабрике, день — на общее торжество…
— Всего три дня? — удивился директор.
— Увы! Оператору, — кивнул режиссер на Лядова, — надо ехать на съемку фильма. А с другим снимать мне не хочется. Костя — ас!
— Понимаю, — кивнул Заремба. — Какие будут у вас просьбы?
— Будут, — сказал Стариков и стал загибать пальцы: — Первое транспорт.
— Обеспечим. Автобус и?..
— Легковую машину, — безапелляционно сказал режиссер. — Каждая минута съемок — на вес золота!
Последние слова произвели на Зарембу сильное впечатление. Он быстро поднялся с кресла, от чего оно отчаянно простонало, подскочил к своему столу и нажал кнопку звонка.
Секретарь показалась в дверях кабинета мгновенно, как кукушка из окошка на часах.
— Шофера автобуса и Витюню! — скомандовал Фадей Борисович.