ывалил на потеху пацанов свой полуметровый член с огромной шишкой на конце. Подобного размера я даже представить не могла… И вот надо же, ночью мне приснилось, что я этому Сатурну кусочек сахару даю, а он в ответ как заржет, а потом стал на задние ноги, а передними меня обнял и подносит меня к своему члену, который на этот раз мне показался еще большим, и говорит человеческим голосом: «Хочешь попробовать?» От испуга я закричала, Аркадия разбудила. Он спрашивает: «Что случилось?» Но не могла же я правду сказать? Вот я и придумала, будто на меня медведь напал… Разве может нормальному человеку присниться такое? Может быть, я схожу с ума?
Сегодня был интересный разговор с библиотекаршей. Желая, видимо, блеснуть эрудицией, она вначале рассказала об ошибках, допущенных Горьким в его произведениях.
Потом мы заговорили о религии. Казалось, что уж тут-то я могу говорить с ней, по крайней мере, на равных, но, увы, оказалось, что и здесь мои познания весьма и весьма скудные. В самом деле, когда я заявила о святости и незыблемости божьей заповеди «Не убий!», библиотекарша тут же парировала:
– А кто вам это сказал?
– Ну как же, это написано в Евангелии,– ответила я.
– Ну и читайте свое Евангелие,– усмехнулась библиотекарша.– А я читаю Ветхий завет, где написано: «Зуб за зуб, око за око».
Кто же прав? Видимо, всегда и везде права Правда, святая Правда! И никто больше!»
В Киеве Акатов никогда не бывал. Но со школьных лет остались в памяти слова Гоголя: «Чуден Днепр при ясной погоде…» и снимки из учебника истории: памятник великому Кобзарю и восстановленный после войны Крещатик с цветущими каштанами. Но все это сразу выветрилось при встрече с настоящим.
Столица Украины (во всяком случае ее центр) походила на осажденный город. На Крещатике – столпотворение людей, в основном молодежи. Лозунги о самостийности, плакаты с требованием отставки премьера, призывы покончить с компартией и засилием москалей.
И хотя Денис обо всем этом читал в газетах, смотрел по телевидению, увиденное произвело на него ошеломляющее впечатление. Устои рушились на глазах, в душе появилось опустошение и безотчетный страх. Что грядет?…
С этими мыслями лейтенант и направился в Дарницу, где жила мать Кирсановой Елена Владимировна, по мужу Мартыненко. Найти ее дом не составило труда.
Акатов остановился в нерешительности перед небольшим участком, на котором стояла неказистая хатка – иначе это строение не назовешь. Редкий прогнивший забор держался Бог знает чем. Сад запущен, зарос бурьяном. Скособоченная калитка. Кнопки звонка не видно.
– Ты до кого, хлопчик? – услышал Денис возле себя голос с мягким украинским выговором.
Он принадлежал чистенькой старухе в синтетической куртке и пуховом платке на голове.
– Мартыненко мне нужна. Елена Владимировна…
– Нема ее. Мужа пошла проведать в больницу.
– И давно?
– Зараз должна вернуться.
– А с чем положили дядю Михаила в больницу?
Отчество Акатов не знал и поэтому так назвал супруга Елены Владимировны.
– Все с тем же,– вздохнула старуха.– Подержат с полгода и, как всегда, выпустят. А он опять за свое…
– Неужто не могут вылечить? – покачал головой Денис, гадая, как хворь у Мартыненко.
– Сам знаешь, от его дури лекарства нет,– вдруг сердито произнесла старуха.– Могила только исправит…
И пошла прочь, шаркая по асфальту резиновыми сапогами.
Лейтенант прошелся туда-сюда, решая, что делать. Может, стоило зайти в отделение милиции и добыть кое-какие сведения о Мартыненках? Но тут он увидел приближающуюся пожилую женщину. Она шла торопливо, опустив голову, словно боясь смотреть вокруг. Почему-то Акатов решил, что это она, мать Лаймы.
– Вы ко мне? – действительно спросила женщина, подойдя к калитке.
– Елена Владимировна?– в свою очередь, поинтересовался Денис.
– Я… Идемте в дом.– Она зачем-то огляделась и быстро зашла во двор.
Лейтенант последовал за ней. Мартыненко поспешно открыла дверь и только в сенях, кажется, успокоилась. Плащ на ней был старенький, чиненый, туфли стоптанные. Когда они разделись, хозяйка пригласила его в комнату.
Первое впечатление: сюда только что переехали, не успев еще привезти все вещи. Старенький стол без скатерти, два стула. На окнах скромные занавески.
– Кто вы? – спросила Мартыненко усталым голосом.
Выглядела она глубокой старухой, хотя, как знал Акатов, матери Лаймы шел всего пятьдесят седьмой год.
– Я из милиции,– не стал лукавить лейтенант и назвал себя: имя, звание.
– Ради Бога, отцепитесь вы от Михаила Даниловича,– отрешенно произнесла хозяйка.– Он, можно сказать, одной ногой уже в могиле…
– Так ему плохо? – участливо спросил Денис.
– Живет на капельнице. Есть совсем не может.– Хозяйка тяжело вздохнула.– Наверное, и к лучшему: сам отмучается и меня перестанет мучить…
– Простите, Елена Владимировна, а что у него?
– Вы разве не знаете? – удивилась она.
– Знал бы, не спрашивал…
– Наркоман он, понимаете! – с болью проговорила Мартыненко.– Как теперь говорят, сидит на игле уже тридцать лет.– Она повела рукой вокруг.– Видите, как живу? Все унесла его страсть: деньги, вещи… Мое здоровье, жизнь, можно сказать… Даже единственный сын отрекся от нас…
Елена Владимировна замолчала, пустыми глазами уставившись в окно.
«Вот почему она так ходит по улице,– подумал лейтенант.– Стыд перед людьми…»
– Я понимаю,– сочувственно произнес он.– Но, честно говоря, меня интересует ваша дочь, Лайма.
– Лайма? А я при чем?
– Вы мать…
Мартыненко покачала головой.
– Какая я мать… Наверное, за то, как я обошлась с Аней, Бог и покарал меня…
– Почему вы говорите – Аня? А не Лайма?
– Понимаете, какая история… Михаил Данилович ей не отец. Настоящий был латышом. Он говорил, что, если у нас родится дочка, назовем Лаймой. По-латышски значит «счастье». Однако получилось так, что мы расстались, когда я была еще беременна… Родилась девочка, моя мать крестила ее и дала имя Анна… Но когда оформляли в загсе, я, помня пожелание отца, записала в метрике Лайма.– Мартыненко тяжело вздохнула.– Потом мы расстались с дочерью…
– Но виделись ведь с ней?
– В позапрошлом году. Была в Москве, зашла к ней домой. Еще порадовалась: если у меня все пошло прахом, то хоть Аня… То есть Лайма, родилась в рубашке. Квартира – загляденье! Наряды хоть куда! Даже машина заграничная…
«Знала бы мамаша, чем заплатила за это Кирсанова,– промелькнуло в голове Дениса.– И во что все это вылилось…»
– Правда,– продолжала хозяйка,– семейная жизнь не удалась. Ну и пусть. Зато цветет в свое удовольствие, ни в чем нужды не ведает.
– Часто вы бывали у нее?
– Часто…– усмехнулась Мартыненко.– За последние двадцать пять лет один раз и виделись.
– Как она вас встретила?
– Да никак. По-моему, не могла дождаться, когда уеду… Конечно, у нее свои интересы, свой круг… Недавно я узнала, что дочь переехала в Южноморск. Ну и не выдержала, так что-то стало невмоготу от одиночества и тоски, что написала ей, просила навестить… До сих пор ни ответа, ни привета… А может, письмо не получила?
– Получила,– невольно вырвалось у лейтенанта.
– Ну, значит, знать меня не хочет. И я ее, конечно, не имею права судить. Но все же… Ведь верует. В церковь ходит, молится… А как учит Бог – чти отца и мать, прощай ближнему грехи… Так я говорю? – Мартыненко посмотрела на Акатова, ища, видимо, у него сочувствия.
Он пожал плечами: мол, не может быть никому судьей.
– А почему, собственно, вы интересуетесь моей дочерью?– вдруг спохватилась Елена Владимировна.
– Видите ли, мы ищем одного человека,– уклончиво ответил оперуполномоченный.– Кстати, вы знакомы с Мерцаловым?
– А кто это такой?
– Ну, разве не читали – что-то вроде Кашпировского…
– Да-да, что-то, кажется, слышала. Но лично не знаю.
– Тогда извините за беспокойство,– поднялся Акатов.
Открывать истинную причину своего визита он не решился. Мать есть мать…
Провожать она его не пошла. Денис покинул разоренный дом с тяжелым чувством. Он вспомнил рассказ Гранской о жизни Кирсановой, изложенной в ее дневнике. И подумал: все несчастья Лаймы Кирсановой пошли от предательства матери. Как началось с рождения наперекосяк, так и продолжалось все время.
«…7 августа 1984 г.
Мне никогда не было так сладко и горько, как в прошлые сутки. Буду писать все по порядку. В пятницу у меня было два концерта. Дала интервью корреспонденту областной газеты. Впервые в жизни. Пригласили на студию областного телевидения. Тоже впервые не в качестве артиста, говорящего чужими словами чужие мысли, а в качестве человека, имеющего свое собственное суждение. Состоится «круглый стол» с участием большого начальства. Казалось, я выбиваюсь в люди. Хотелось похвастаться перед Аркашкой, но он в ночь на субботу не приехал – видимо, остался на колхозной конеферме или просто с деревенскими мужиками загулял…
Я долго его ждала, а потом уснула. Я часто вижу цветные сны, но такой впервые! Впервые за все годы жизни во сне я почувствовала себя женщиной, настоящей женщиной. Наконец-то узнала, что такое Счастье, что такое Любовь. Постараюсь вспомнить и воспроизвести на бумаге увиденное и пережитое.
Берег моря. Вода синяя-синяя. Воздух прозрачный. Небо голубое. Ярко светит солнце. Я одна лежу на песочке в чем мать родила… Загораю. И вдруг вижу, как откуда-то сверху, с небес спускается ко мне мужчина. Высокий, загоревший, мускулистый. Глаза карие, нос с горбинкой, волосы черные, но с седой прядью… И тоже голый. Увидев его в таком виде совсем рядом, я испугалась, хотела его пристыдить, но он улыбнулся и тихо-тихо сказал:
– Милая Аня, как я рад нашей встрече.
Понимая, что незнакомец говорит со мной и улыбается мне, а называет «Аня», я подумала, что он с кем-то меня путает и потому, решив представиться, сказала:
– Простите, но меня зовут Лайма.
– Нет, нет,– возразил мужчина,– ты по духу Анна, а по плоти Лайма… то они,– и незнакомец показал рукой куда-то на север,– они сделали так, пытаясь таким образом все смешать и все перепутать и разлучить нас, хотя Господом Богом мы созданы друг для друга. И должны быть вместе. Лишь вместе, вдвоем мы будем счастливы… Только не здесь, на грешной земле, а там, на небесах, где нет зла и зависти, лжи и предательства, нет там оружия и смерти… Там правит Добро, там царствует вечная Благодать… Туда мы сейчас и полетим.