Чуть пробудилась от бреда очнулась
Пить попросила увидела мать
И протянула худые ручонки
Чтобы обнять пристарелую мать.
У матери слезы рекой покатились
Всё оросила лицо ее грудь
Полна родная не плачь ты так сильно
Дочку Тамару свою позабудь.
– У кого это обнаружили? – спросила Ольга Арчиловна.
– У Флейты,– ответил Сергеев.– Еще, товарищ Дагурова, дружки Толстоухова уверяют, что на рукаве рубашки Флейты видели утром кровь…
– А вот самое веское доказательство,– перегнулся через стол молчавший во время доклада своего заместитель Иргынов и протянул Дагуровой снимок отпечатка пальца.– В нашей лаборатории сделали. А вот то, что оставляли нам вы.– И он дал ей другой снимок – отпечаток пальца неизвестного, обнаруженный на «зауэре» Авдонина.
Они были идентичны.
– Флейта,– коротко сказал начальник РОВДа.
Дагурова растерянно оглянулась. И, как ей показалось, улыбнулась.
«Господи, неужели раскрылось?» – обрадованно подумала она, в то же время понимая, что надо еще много сделать и проверить, прежде чем это ошеломительное событие стало бы до конца очевидным и непреложным…,
И сразу же возникла масса вопросов. Откуда Флейта взял карабин, из которого он стрелял в Авдонина? Куда его потом дел? С какой целью был убит Эдгар Евгеньевич и при каких обстоятельствах произошло убийство? Знал ли он Авдонина до того злополучного воскресного вечера?
На эти вопросы ни Сергеев, ни Иргынов ответить не могли: слишком мало было времени для детального допроса. Единственное, что они сообщили,– Флейта сознался в преступлении. А куда дел орудие убийства, не помнит. Так же, как и где его взял…
Что касается капитана Резвых, то он сообщил, что знает этого старика. Во всяком случае, в лицо. Одно время его приютила Аделина. Он даже пас ее корову…
– Что же вы раньше ничего не говорили о Флейте?– удивилась следователь.
– Даже в голову не приходило,– признался участковый инспектор.– Он в Турунгайше не появлялся, поди, уже с месяц…
Дагурова тут же приступила к допросам задержанных. Начала она с Толстоухова. Бугор – среднего роста, крепко сбитый, с цепкими, злыми глазками на почти безбровом лице – пересыпал свою речь словечками воровского жаргона.
Об убийстве он даже говорить боялся – так был напуган, что его привяжут к этому «Хрустеть (то есть воровать) хрустел. Но чтобы пойти на мокруху (убийство) – ни в жизнь»,– клялся Толстоухов.
То, что утром 28 июля, на следующий день после убийства Авдонина, у Флейты оказались деньги, и немалые, его удивило. Из тех трехсот рублей две бумажки по пятьдесят рублей он взял себе, а остальные прокутили. Тогда пошли в ход и шкурки.. В подтверждение своих слов Бугор достал сто рублей – две купюры по полсотни – и передал следователю
Никакой винтовки у Флейты Бугор не видел. Ни до воскресенья, ни после.
Затем Ольга Арчиловна допросила Чекулаеву. Это была опустившаяся женщина. Выглядела старухой, хотя ей не было еще и сорока. Тяжелые мешки под глазами, морщинистое, одутловатое лицо.
Чекулаева начала с того, что с чувством прочла стихи. Как уверяла – свои…
И в кого превратилась женщина,
Я прошу, подскажите мне.
У которой вся мудрость житейская
В пьянстве, в хамстве, во лжи и гульбе.
– Это вы о ком написали? – спросила Дагурова.
– О себе.– Для убедительности Чекулаева ткнула себя пальцем в грудь.– Пила я раньше,– презрительно скривившись, произнесла она.
Заметив на себе подозрительный взгляд следователя, она вдруг сердито заявила:
– Что вы на меня так смотрите? Да, Чекулаева когда-то злоупотребляла. Но теперь я исправилась! У кого хотите спросите! Встала на трезвый путь!…
– Почему вы злоупотребляли? – спросила Дагурова.– Несчастье какое-нибудь случилось?
Чекулаева охотно рассказала, что у нее была хорошая семья, прекрасная работа, а вот детей бог не послал. Муж бросил ее. С того, мол, и начала прикладываться к бутылке…
Ольга Арчиловна выслушала ее исповедь (мало, однако, поверив, что эта женщина действительно решила покончить с пьянством) и поинтересовалась, не она ли дала Флейте блатные стихи. Чекулаева очень обиделась. Она человек интеллигентный (пускай и бывший), и блатное творчество ей претит. Ведь как-никак была бухгалтером. Что же касается этих стишков – их поставлял Флейте Бугор. И вообще, у Флейты странное пристрастие к воровской лирике. Плачет от нее. Толстоухов за каждый стишок берет с него магарыч.
О Флейте Чекулаева говорила с нежностью. Ольга Арчиловна даже уловила оттенок ревности. Это когда зашел разговор о том, что бич одно время пропадал в Турунгайше. Об Аделине Чекулаева знала, наверное, из рассказов самого Флейты. И еще Ольга Арчиловна поняла: из всей «копны» Флейта был ближе всего Чекулаевой. Но об убийстве он ей ничего не рассказал. Просто пришел ночью 27 июля, отдал деньги и шкурки. А на вопрос, откуда все это, показал куда-то в тайгу (как объяснила Чекулаева – в сторону Турунгайша). Наше, мол…
– И вы поверили? – спросила следователь.
– А он странный,– ответила Чекулаева.– Как-то самовар принес…
Ольга Арчиловна заключила, что в «копне», видимо, не интересовались, каким образом добываются вещи и деньги.
Откуда появился Флейта, кто он по профессии, Чекулаева ответить не могла. Познакомились в буфете, она привела его к Толстоухову.
Показания Чекулаевой в общем сходились с показаниями Бугра. И выглядели вполне правдоподобно. Хотя Ольга Арчиловна и допускала возможность сговора. Собрав таким образом кое-какие сведения, она приступила наконец к разговору с Флейтой. Прозвище как нельзя лучше подходило к этому высокому худому мужчине, лет семидесяти.
Узкие плечи, узкая грудь, длинные, как плети, руки, которые он все время прижимал то к груди, то к коленям. А когда не прижимал, они у него заметно дрожали: так часто бывает у алкоголиков. Кисти рук у задержанного были грязные, словно в коросте, на пальцах заусенцы, ногти с широкой траурной каемкой. Сообразно телу удлиненная, как огурец, голова с торчащими во все стороны клоками седых, спутанных волос. На задержанном были кургузые брючки с бахромой внизу, рваные пыльные сандалии на босу ногу. А вот глаза – беспечно-веселые, как у ребенка.
Говорил он, растягивая слова и чуть картавя.
– Фамилия, имя, отчество? – спросила Дагурова.
– Флейта,– охотно ответил задержанный и громко захохотал.
– Это ваша фамилия? – уточнила следователь. Манера поведения задержанного ее раздражала.
Флейта беспомощно огляделся. И тихо ответил:
– Простите, не помню…– У него вышло не «простите», а «п'гостите».– Мама у меня была.
– Хорошо, расскажите о себе,– отложила ручку Ольга Арчиловна, давая ему возможность успокоиться, если он так волнуется, или выдать себя, если притворяется.
Допрашиваемый нервно заерзал на стуле, потом возвел взгляд в потолок, словно там надеялся прочесть то, что ускользало из его памяти. И тяжело вздохнул.
– Ну, где родились, где жили до того, как очутились здесь, в лесу, чем занимались, кто вы по профессии?– терпеливо стала задавать вопросы следователь.
Флейта только разводил руками и грустно повторял: «не помню», «не знаю»… А потом беспричинно опять рассмеялся.
«Неужели он так потрясен? – размышляла Ольга Арчиловна, пытаясь разгадать, что скрывается за его неведением.– Может быть, нервный шок? Реактивное состояние? Все-таки убийство, арест…»
Она старалась вспомнить из своей практики, а также из того, чему она училась в институте, что она читала по поводу поведения преступников на допросах, как понимать этот случай. Хочет выиграть время? Но для чего? И не тянется ли за Флейтой еще какоенибудь преступление, более тяжкое, чем это? А может, боится выдать сообщников?…
Дагурова задала еще два-три нейтральных вопроса. Но, увы, ничего вразумительного она не услышала.
Следователь решила изменить тактику допроса и поставить перед Флейтой вопрос ребром – рассказать о совершенном убийстве. К удивлению Дагуровой, Флейта перестал кривляться, задумался, а потом, виновато опустив голову, сказал:
– Да, я убил. Он упал! Сразу упал! Вот так.– И тут неожиданно Флейта свалился на пол, лег на спину, сложил на груди руки и закрыл глаза.
Дагурова растерялась. Нервная дрожь пробежала по ее телу. «Конвой, надо вызвать конвой! – пронеслось в голове.– И врача!» Но, не успев ничего сделать для этого, оцепеневшая Дагурова увидела, как Флейта вскочил на ноги и неожиданно тоненьким голоском запел: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Он вдруг оборвал известную арию Ленского, мелодию которой воспроизвел совершенно точно, как отметила Дагурова, и расплакался.
Следователь не знала, что предпринять. Но через мгновение задержанный как ни в чем не бывало вытер слезы, улыбнулся и попросил извинения.
– Так вы стреляли в него? – спросила Дагурова, поражаясь столь быстрой смене его настроения.
– Разумеется,– чуть наклонив голову, произнес степенно Флейта, рассматривая на расстоянии свои грязные ногти на руках, словно любовался ими.
– А дальше?
– В лесу так гулко стало… У-у-ух! – протянул задержанный, подражая эху.– Простите, а по какому праву он вообще и в частности ничего не делал и шлялся?– с вызовом посмотрел на следователя Флейта.
– Вы о ком? – оторопела Дагурова от этого странного и нелепо сформулированного вопроса.
Флейта кокетливо хихикнул:
– Ну, полноте… Как будто вы не знаете… Тот жмурик…– Он спохватился и печально произнес: – Жмурик – это покойник. Так сказал Бугор… Надеюсь, вы знакомы с товарищем Бугром? Он главный дирижер!
– Вы имеете в виду Толстоухова? – спросила Дагурова.
– По фамилии он не представлялся,– развел руками задержанный.– Понимаете,– зашептал Флейта доверительно,– мне позарез нужно было окончание романса…
– О Тамаре, что лежит в тюремной больнице? – подсказала следователь.