А не мог ли таким образом осветить деятельность следователя кто-нибудь из начальников Резвых после того, как Дагурова побывала в райкоме партии и рассказала о том, что участковому инспектору милиции советуют быть «глухонемым»? Кто еще пострадал по этому делу? Осетров. «Нет, нет,– отогнала сразу от себя эту мысль Дагурова,– Нил не из той породы, да и отношения между ними не те. Кстати, как же теперь быть с идеей о представлении Осетрова к награде? Пусть сразу во всем разбираются, кому что… Каждому – свое. Во всяком случае, его подвиг никто не станет оспаривать. Даже анонимщик… А впрочем, чем черт не шутит. Ведь у него тоже характер не мед… Ах, Нил, Нил… Ну хватит! Стоп!… И тут почти подсознательно руки Ольги Арчиловны потянулись к столу, где лежала телеграмма Марины Гай. Дагурова развернула ее, пробежала глазами текст (в который раз!), и, взглянув на часы, решительно встала: «Чуть не забыла передать ее Нилу,– пронеслось в голове следователя,– и договориться о встрече Чижика. Надо поспешить, а то… И заодно принесу ему пусть запоздалое, но официальное извинение».
До кордона, на котором жил лесник, всего час ходу. Даже меньше. Но сейчас Дагуровой не казалось, что это рядом. Светило солнце, откуда-то с моря ветер пригнал тучи. Они плыли, тяжелые, словно налитые свинцом, одна за другой…
Ольга Арчиловна передала Нилу телеграмму от Марины.
– Я уже знаю,– кивнул лесник, прочитав ее.– Алексей Варфоломеевич сказал. Вы хотите, чтобы я?…
– Да. Прошу… Надо встретить…
– Я уже приготовил мотоцикл,– тихо произнес Нил.– Но поймет ли Марина?
– Думаю, поймет… Должна понять…
Вместо официального извинения Ольга Арчиловна протянула леснику свою визитную карточку (подарок мужа к свадьбе):
– Будете в городе, звоните, заходите к нам. Я буду рада познакомить вас с мужем и сыном. Договорились?
– Ольга Арчиловна, вы что, уезжаете? – спросил растерянно Нил, украдкой разглядывая «визитку» в своих руках.
– Нет, нет, я так, на всякий случай,– улыбнулась Ольга Арчиловна.– Мы еще встретимся.
Обратно Дагурова шла тоже быстро. Погода портилась прямо на глазах, но на душе у Ольги Арчиловны стало спокойнее, хотя и занимали далеко не легкие мысли. На память пришли чьи-то слова: «Судьба человека – это судьба его духа». Да, жизнь выбирается, утверждается и отрицается нашим разумом. Именно жизнь, а не голая действительность. Поэтому-то жизнь больше, чем действительность, богаче ее, шире, длиннее. Ведь не случайно многие живут и после смерти в своих делах, идеях… Действительность может по-всякому ломать и насиловать человека, но истинной его судьбой все равно будет судьба его духа. И если не всем людям такого духа суждено быть большими деревьями, то и маленькие честные растения дают обществу свой кислород, свою красоту и составляют своим дыханием, своей жизнью ту атмосферу, ту чистоту и возвышенность, без которой немыслима справедливость на земле, без которой невозможна жизнь человека, если он – настоящий, а не мотылек-пятиминутка, появившийся на свет божий только для того, чтобы продолжить род себе подобных…
Ольга Арчиловна невольно остановилась, оглянулась на дом лесника и улыбнулась. Потом посмотрела на «Фудзияму»: ее обступили тучи – тяжелые, свинцовые, низкие. Но верхушка давно знакомой и полюбившейся сопки оставалась выше дождевых облаков. Ее все еще заливало лучами солнца. «Неужели будет гроза?» – подумала Дагурова и решительно направилась в «академгородок». Писать «объяснение по всем пунктам» и представление к награде Нила Осетрова.
Анатолий БезугловЧёрная вдова
Весь мир — театр.
В нем женщины, мужчины — все актёры.
У них свои есть выходы, уходы.
И каждый не одну играет роль.
Часть первая
Набитый донельзя автобус, как это бывает в часы пик, проскользил юзом до остановки, и, когда дверцы, сдерживаемые сплотившимися телами, наконец отворились, Лена не сошла — её буквально вынесло потоком нетерпеливых пассажиров. Сразу стало свободно и легко. Оттого что позади длинный рабочий день, душный переезд в переполненном «Икарусе» и впереди, метрах в пятидесяти, родная девятиэтажка.
Лена поправила на голове сбившуюся песцовую шапку, что никак не удавалось сделать в автобусе, вдохнула морозный воздух, пахнувший почему-то молоком, и быстро зашагала по дорожке, проложенной среди редких голых берёзок и рябин.
Снег падал косо, из-за чего казалось, что их дом не стоит на месте, а движется вбок и вверх. Почти все окна горели уютным жёлтым светом, и здание походило на корабль, пробирающися сквозь непогоду по студёному северному морю.
Лена не заметила, что убыстряет шаги. Непроизвольно отыскала два окна на шестом этаже. Потухшие, как глазницы покойного.
«Может, он в спальне?» — тешила себя надеждой Лена, забегая в подъезд и машинально набирая номер кода входной двери. Окно из спальни выходило на другую сторону дома.
Вот так последнее время каждый день она обманывала себя надеждой, что Глеб вернулся в положенный час и ждёт её, как было прежде, в первые годы её замужества.
Лифт поднимался медленно-медленно, мучительно долго не открывались автоматические двери.
Лена уже приготовила ключи, вставила один из них в верхний замок, импортный «аблоу».
«Глеба нет».
Потому что, если кто-нибудь из них дома, «аблоу» поставлен на жучок.
Неповторимый запах родной квартиры. Одеколона «Арамис», которым муж освежает лицо после бритья, её французской туалетной воды и едва-едва — сигарет «Космос»: других Глеб не курит. Но дом пуст, и от этих запахов становится ещё грустней. Это запах одиночества…
Лена повесила свою дублёнку на вешалку, сняла сапоги, положила вдруг ставшую мокрой и съёжившейся шапку на столик в углу прихожей и поплелась в комнату. Когда она бывала одна, то включала все светильники: люстру с хрустальными висюльками, огромную фарфоровую настольную лампу на журнальном столике, бра у тахты. Полумрак, нравившийся Лене, если в квартире находился муж, сегодня угнетал её.
И все же этот праздник света, выявлявший всю прелесть хорошего дерева мебели, глубину тонов ковров на стенах и полу, тонкость расцветки и узора обоев, не вносил в душу покоя.
Лена пошла в спальню, зажгла плафон на потолке, ночники у изголовья широкой кровати, застеленной диковинным покрывалом с золотистыми драконами, и, бросив равнодушный взгляд на это уютное гнёздышко, стала переодеваться в домашнее.
И, уже облачившись в длинный, ладно облегающий её тело халат, посмотрела на своё отражение в зеркалах трельяжа, показывающих её с трех сторон.
Себе она не понравилась.
«В самом деле толстею», — вздохнула Лена.
Особенно тоскливо было идти на кухню. Неведомо откуда (с детских лет?) в ней жило ощущение, что кухня в семье — самый заветный уголок, определяющий человеческие отношения. А скорее — выявляющий. Какие там происходят разговоры, как ведёт себя Глеб на кухне — это для Лены барометр того, что происходит между ними.
И ещё — кухня была всегда желанным полем деятельности. От бабушки и от матери Лена унаследовала талант кулинарки.
Сколько Лена себя помнила, особой заботой в их семье была еда — покупалось больше, чем надо, готовилось в изобилии, вкусно, жирно и сладко.
Лену прочили в кулинары, уже загодя, с семилетки, выбирая соответствующее учебное заведение, но стала она инженером-химиком. Совершенно случайно, из-за солидарности с ближайшей подругой. Вместе приехали в Средневолжск, областной город, где вдовствовала её бабушка по матери, поселились у неё в просторной двухкомнатной квартире (где теперь жила Лена с Глебом) и вместе подали документы в университет на химфак, куда поступили с первого захода. На втором курсе между ними «пробежала чёрная кошка», и подруга ушла в общежитие. Дружба больше так и не вернулась. На память о прежней привязанности осталась профессия.
— Может, и хорошо, что химик, — говаривала покойная бабушка. — А ублажать вкусной едой будешь мужа и деток. На службе небось надоедало бы кормить других, для дома не оставалось бы пороху…
Глеб и очаровал бабушку тем, что при первом их знакомстве (привести на «смотрины» кавалера внучку заставила сама бабушка) заинтриговал знанием рецептов древних римских гастрономов.
Ещё тогда, когда они только встречались на вечерах, ходили вместе в кино, театр, Лена мечтала, как будет холить и нежить своего мужа. В Глеба она влюбилась, как говорится, с первого взгляда, а любовь у Лены прочно связывалась с понятием «замужество». Правда, к глажке, шитью и уборке квартиры душа у неё не лежала. Да и замечено: кто любит поварёшку и кухонный нож, тот не особенно жалует иголку, швабру и утюг. И наоборот. Однако выполнять любую работу по хозяйству её приучили. Но услышанное где-то, ещё девочкой, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, давало Лене основание надеяться: в этом она добьётся своего наверняка. И вот — не получилось. Глеб оказался не тем мужчиной. Похоже, ему не нравилось и пристрастие жены к еде. С неделю назад, за обедом, — дело было в воскресенье — он вдруг сказал:
— Господи, ну разве мыслимо так много есть!
Лена убежала из-за стола, бросилась на тахту и разревелась, как девчонка.
Глеб пришёл виноватый, сел рядышком и стал гладить её по голове.
— Ну-ну, Фери, не надо разводить сырость. Я же любя… — извиняющимся тоном говорил он, употребив самое ласковое прозвище, которое взял бог знает откуда. — Сама ведь жалуешься, что платья надо расставлять.
Лучше бы он не касался этого. Самое больное её место.
В понедельник муж пришёл рано, и Лена решила, что теперь-то он будет больше уделять ей внимания. Куда там! Во вторник Глеб вернулся домой за полночь, в среду — ещё позже. Словом, опять забыл о жене. Диссертация перевесила супружеский долг.
Ох уж эта диссертация! Третий год пошёл аспирантуре Глеба. Как он выразился, впереди — финишная прямая.