— Извините, товарищи, — сказал он. — Приехала судмедэксперт, и если есть вопросы…
— Да, да! — ответил молчавший до сих пор райпрокурор. — Есть.
— И у меня, — поднялся следователь.
Они прервали допрос и вышли, сказав, что минут на десять.
Генерал снял шинель: согрелся. Прошёлся по кабинету.
— Слушай, Игнат Прохорович, — провожая его глазами, хмуро произнёс Вербицкий. — Видишь, что этот парень делает?
Копылов остановился возле него.
— Обыкновенное дело — выясняет, — ответил генерал со вздохом.
— Он же меня под монастырь подводит! — воздев руки вверх, трагически сказал Вербицкий. — Неужели не понимаешь, куда он клонит? Вопросики-то какие, а?! Он понавешает на меня такого…
— Но ведь было, да? — снова вздохнул Копылов и сам же ответил: — Было. Ты не скажешь, так этот шофёр Матвеича… — Копылов не замечал, что обращается к Вербицкому на «ты», а прежде они всегда были на «вы». Наверное, потому, что так начал сам Вербицкий.
— Шофёр не видел, как мы… — поспешно произнёс Николай Николаевич и замолчал.
— Глеб даст показания. И потом — вскрытие. Анализы. Тут уж ничего не поделаешь, пьянка налицо.
— Но неужели нельзя избавить меня от всего этого? Ты же генерал! Хозяин области! — В голосе Вербицкого явно звучали просительные нотки. — Слышь, Игнат Прохорович, скажу тебе по секрету… Да, собственно, это уже никакой не секрет. Меня ведь почти утвердили… заместителем министра. Сам понимаешь: связи, возможности. А друзей я не забываю, — многозначительно посмотрел он на Копылова.
— Не те слова говоришь, — покачал головой генерал. — Не те. Времена, брат, переменились. Ой, круто переменились. Тебе, в Москве, это, наверное, ещё лучше известно, чем мне.
— Ну что я такого натворил, что? И почему этот мальчишка-следователь позволяет?.. — начал кипятиться Николай Николаевич. — В конце концов, я могу сейчас снять трубку и прямо к первому секретарю обкома! Действительно!.. — накручивал он сам себя.
— Твоё право, — пожал плечами генерал. — Смотри, не сделай хуже. В декабре у нас в Средневолжске был зампред госкомитета. В Плёсе остановился. Ну и крепко… — Копылов щёлкнул себя по воротнику. — Тоже хватался за телефон. И где теперь этот залётный? На пенсию проводили. Без всякой благодарности за многолетний самоотверженный труд. Так что подумай.
Вербицкий сник, ещё больше сгорбился.
— И скажи честно, — негромко спросил генерал, — лицензия на отстрел имелась?
Это была последняя капля.
— Какой черт лицензия! — простонал Вербицкий. — Дёрнула же меня нелёгкая потащиться сюда! Поохотился, ничего не скажешь! Отдохнул, называется, душу отвёл. Но кто мог подумать? Кто?! Как я мог, стреляный воробей?..
— Во-во… Эх, кабы знать, где упасть, да соломки бы припасть, — покачал головой Копылов.
— Игнат Прохорович, — взмолился Вербицкий. — Ну сделай что-нибудь!
— Дорогой Николай Николаевич, как? Прокуратуре я не указчик. Она сама осуществляет надзор за милицией. Подумай, ты же тёртый калач, отлично видишь, что происходит в стране. Ведь крыть нечем! Да ещё лось. Браконьерство!
Он не договорил: вернулись Кулик и Голованов.
Снова посыпались вопросы, и каждый для Вербицкого — как нож в сердце.
Глеб не спал, а словно находился в обмороке. Утром он разлепил глаза, разбитый, с тяжёлой головой, с трудом соображая, где находится. На потолке
— лепнина, тяжёлая люстра. Напротив — во всю стену — полки с книгами.
Кабинет отца… Глеб лежал на диване в брюках, рубашке и носках, под шерстяным пледом. В сознании медленно всплывали картины, которые проходили перед глазами, словно прокрученная задом наперёд кинолента. Стоп-кадром застыла самая страшная: мокрая голова бати на снегу с растрёпанными волосами и белой-белой плешью.
Впервые Глеб столкнулся со смертью так близко, можно сказать, глаза в глаза.
С тех пор как он себя помнит, в прозрачные и звонкие, как хрусталь, детские годы, в пору юношества, для Глеба оставалось непреложным, что окружавшие его люди — отец, мать, брат Родион — будут всегда. Они даны ему вместе с этим миром, с воздухом, которым он дышит, с солнцем, которое всходит и заходит каждый день. Конечно, кто-то умирал, но то были посторонние, не из его вселенной… И вот она дала трещину, в которую было жутко заглянуть. Там таилось ничто, небытие. Как объяснить и понять их? Для чего это?
Древние говорили: мементо мори. Помни о смерти… Но зачем о ней помнить, если ум наш отказывается представить, что это такое?
Помнить можно вкус еды, прикосновение к женщине, горечь обид и поражений, радость желания и победы…
И вот он прикоснулся к тому, что поколебало незыблемость устоев всех его представлений.
За окном падал медленный печальный снег. Небо было низкое, серое. Глеб посмотрел на часы — начало двенадцатого. Прислушался — дом словно вымер.
«Где Злата, Вербицкие?» — подумал Глеб и вспомнил, что сегодня первый день Нового года. Зловещими показались ему слова Вики, которые она произнесла в мчащейся по льду «Ладе»: как встретишь год, таким он и будет…
«Нет, нет!» — старался прогнать от себя эти мысли Глеб.
Он встал, надел туфли, пиджак, пригладил рукой волосы. На солидном письменном столе лежали очки Семена Матвеевича. Глеб застонал: ещё долго будут вещи напоминать о том, кого уже нет.
Он спустился по лестнице в холл. Из кухни тянуло запахом свежесваренного кофе. Он на минуту задержался, пытаясь подготовиться к встрече с мачехой, хотя, в общем-то, не представлял, как вести себя с ней, что говорить.
— Глеб, дорогой мой, любимый! — бросилась к нему на шею Лена, осыпая поцелуями щеки, губы, глаза. — Я с тобой! Я здесь! Бедненький, золотой ты мой!..
Лицо у жены было мокрое от слез, рот пах кофе и сигаретой.
— Ты?.. Откуда? — проговорил ошарашенно Глеб. — А где Злата, Николай Николаевич, Вика?
— Я одна… Садись, садись, миленький, — схватила его за руку Лена, усадила рядом и не выпускала из своих ладоней его руки. — Господи, я как узнала — ужас! И почему я не была рядом в это время?
— Так где же все? — перебил Глеб её излияния.
— Злата Леонидовна вышла. А Вербицких я не видела… Понимаешь, утром позвонила Зинаида Савельевна, ну, жена генерала, говорит: «Сейчас приеду за тобой, собирайся»… У меня просто все оборвалось внутри, подумала: что-то случилось с тобой. А она — папа погиб… Приехала за мной с Калерией Изотовной и Родионом…
— Они здесь?
— Да здесь, здесь, у соседки… Очень хорошая женщина. — Лена замялась. — Понимаешь, они не захотели идти в этот дом. Ни в какую!
Глеб отлично понимал, почему мать и брат не желали переступить порог этого особняка. Гордость! Они всегда были такие, непримиримые…
Но то, что рядом самые близкие ему люди, как-то успокаивало. Тоска одиночества, которую он ощутил при пробуждении, рассеялась.
— Хорошо, что ты приехала, — сказал Глеб, чувствуя прилив нежности к жене.
Она прижалась к нему, всхлипнула.
— Я не дала тебя будить, — утирая слезы кулачком, словно ребёнок, сказала Лена. И вдруг ужаснулась: — Миленький, у тебя жуткий вид! Поешь, выпей кофе… Я приготовила…
— Какая еда! — скривился Глеб. — Кофе — ещё куда ни шло…
Только он пригубил обжигающий ароматный напиток, как послышался звук открываемой двери, быстрые шаги, и на пороге появилась Копылова. Заплаканная, в чёрной косынке на голове.
Зинаида Савельевна говорила какие-то слова сочувствия, соболезнования, и Глеб подумал, что к этому тоже надо привыкать.
— Мать с братом ждут тебя, — печально сказала Копылова. — Пойдём?
— Да, да, — суетливо поднялся Глеб, забыв про кофе.
— Эх, люди, люди! — вздохнула Зинаида Савельевна, непонятно на что сетуя.
У соседки, тёти Полины, в чисто прибранной и по-сельски жарко натопленной комнате Глеба встретила мать. Вся в чёрном, высокая, стройная не по своим годам, она молча поцеловала сына в лоб, камнем положив на его сердце слова:
— Остались мы, Глебушка, без отца…
И он понял, что она до сих пор любит его.
«Господи, сколько же вынесла страданий эта женщина при жизни бати, — подумал сын. — А вот надо же, приехала сразу».
Родион поднялся со стула какой-то неуклюжий, неловко обнял брата, похлопал по плечу, но ничего не сказал.
Они ни о чем не расспрашивали, вероятно, подробности уже узнали от тёти Полины. В деревне все все знают…
Родион подал брату знак выйти в другую комнату. Вышли.
— Это самое… — мялся Родион. — Когда похороны?
— Понятия не имею, — признался Глеб. — Она решает…
— Ясно, — кивнул брат, понимая, что она — это Злата Леонидовна. — Ну и ситуация, — почесал он затылок. — Здесь, что ли, похоронят?
— Тоже не знаю… Впрочем, скорее всего здесь.
— Та-ак, — протянул Родион. — Надо обмозговать… Да ты садись. — Он усадил брата, сел сам и о чем-то задумался.
Из другой комнаты доносился разговор женщин. Вернее, больше говорила хозяйка, тётя Полина.
— …Я так думаю, теперича Злате тут делать нечего. К деревне она не приспособленная… Да и в таком дому одной… На отоплении разоришься. Правда, к нам газ тянут, но когда это будет, бог знает… В городе жить легче. Удобства все, магазины… Говорят, у Семена Матвеевича в Средневолжске в нескольких сберкассах деньги лежат, да?
— Не интересовалась, — послышался усталый голос матери. — Все, что есть, — было его.
— Бедная Злата, — продолжала соседка, — дай бог ей в городе устроиться неплохо… И бабонькам нашим облегчение будет: детишек наконец пристроят.
— При чем здесь детишки? — спросила Зинаида Савельевна.
— Яслей в совхозе не хватает… Дом-то ихний под ясли строили, да Злате шибко понравился. Ведь Семён Матвеевич, царство ему небесное, хотел вселиться в другой, а она настояла…
Глебу откровения простой женщины рвали душу. Родион, однако, прислушивался с интересом.
— Две тысячи четыреста рублей заплатили за дом, — продолжала хозяйка,
— а он стоит все пятнадцать, а то и двадцать тысяч…