— А лучше было бы, если бы он крутил собакам хвосты и рос бы потребителем? — усмехнулся Иркабаев. — Нет, я считаю, дети с раннего возраста должны понимать, что к чему и почём фунт лиха! Хочешь в кино или мороженое — заработай!
— Ну, работа работе рознь. Я понимаю ещё сдавать макулатуру, металлолом… — начал было Валерий Платонович.
— Продавать на базаре честно выращенные дедушкой овощи не зазорно! — прервал его Мансур Ниязович. — Мыть посуду в столовой или подмести улицу — в этом тоже ничего постыдного нет. Мы кричим на каждом углу, что детей надо приучать к труду, что любой труд — чистый. Понимаете, чистый! Лишь бы ты своими руками. Но растим-то их белоручками: это, мол, непрестижно, позорит родителей. А я, признаюсь, когда Ахрор сказал мне однажды, что иногда в студенчестве — он тоже окончил сельскохозяйственную академию — грузил сахар на товарной станции, мне было как маслом по сердцу! Домой не писал: пришлите денег. У меня были, не волнуйтесь. Нет, ночь не спал, а заработал на модные туфли. Ведь, в сущности, дело не в каких-то там рублях…
— Ну, положим, и в них тоже.
— Да-да, я хотел сказать, не только в них, — поправился Иркабаев. — Гордость у человека появляется. Другие дети как: дай, папа, дай, мама… Что выйдет из такого? Попрошайка, иждивенец! Самолюбия ни на копейку! И у самих родителей положение не очень хорошее — выходит, ты сыну или дочери подачку даёшь, любовь покупаешь… А знаете, что заявила мне недавно дочка? Зачем, говорит, ты все время твердишь мне: учись, учись, читай побольше книжек, а то школу не закончишь, в институт не поступишь? Не нужен мне институт, ты и так сделаешь меня директором кинотеатра.
— Почему именно кинотеатра?
— Очень кино любит, — пояснил Иркабаев. — Это же страшно! Соплюшка совсем, а уже знает, что в жизни существует блат.
— Страшно, — согласился Валерий Платонович, — это вы верно выразились… Сейчас твердят: будьте активны, проявляйте принципиальность, стойте на честной гражданской позиции… Откуда им взяться? Ведь столько лет взращивалась, культивировалась беспринципность и приспособленчество!
Они не заметили, что уже не только добрались до лесопарка, но и углубились в него. Пронизанный тропинками, он поражал диковинными деревьями и кустарником. Тут росли редкие экзотические растения — сосна Веймутова, самшит, уксусное дерево.
Забыв о мирских заботах, проблемах, профессор брёл по лесопарку, вертя головой направо и налево, очарованный необыкновенной растительностью. Мансур Ниязович тоже весь отдался созерцанию. Народу было здесь не очень много, не как в самом Трускавце, но все же нельзя было сказать, что место уединённое.
— Где же кабаны? — спросил Скворцов-Шанявский.
И не успел он произнести эти слова, как послышались крики, шум и на тропинку, по которой они шли, выбежали мужчина и молодая женщина. Они были возбуждены, о чем-то громко спорили.
Приблизившись, наши спутники увидели следующую картину: мужчина задрал разорванную штанину, а женщина перевязывала ногу носовым платком, сквозь который сочилась кровь.
— Говорила же тебе, не подходи! — всхлипывала женщина.
— Да брось, Таня! — успокаивал её пострадавший. — Ничего страшного. Он же ручной.
— Ничего себе ручной! — дрожащим от пережитого волнения голосом продолжала женщина. — Страшилище этакое! Клыки — как у быка рога! Подденет в живот — все кишки наружу!
Иркабаев спросил, что случилось, не нужна ли помощь.
— Спасибо, ничего не надо, — ответил мужчина. — До свадьбы заживёт.
— Ишь, храбрец нашёлся! — поднялась с корточек женщина и пояснила: — Представляете, идём по парку — кабан выскочил. Морда — во, клыки торчат, как кинжалы. Федя решил почесать его за ушком. Ну, что, доигрался? — повернулась она к своему спутнику.
Происшествие это подействовало на профессора не самым лучшим образом.
— Что, медведи тоже разгуливают на свободе? — спросил он Иркабаева, когда они отошли от пострадавшего.
— Нет-нет, — заверил Мансур Ниязович. — Да вы сами сейчас увидите.
Валерий Платонович бодрился, не подавал вида, что ему расхотелось гулять по лесопарку, пытался даже насвистывать весёлую мелодию, однако мысли о возможности встретить полудикого вепря не давали покоя.
Скоро они подошли к ограде, внутри которой была клетка. В ней и находились медведи — пара довольно крупных животных.
«Слава богу, — облегчённо вздохнул Скворцов-Шанявский, глядя на двойное ограждение. — Эти-то не вырвутся».
Посмотреть на косолапых собралось десятка полтора людей. Мишки знали, что от любопытствующих можно получить подачку, и вели себя соответственно. Как всякие попрошайки. Сладости, которые кидали им в клетку, подхватывались чуть ли не на лету и тут же отправлялись в рот.
— Смотрите-ка, вон тот, гривастый, обиделся, — сказал Иркабаев.
Действительно, одному из медведей лакомства досталось меньше, и он, словно бы нахмурившись, отошёл в дальний угол. И сколько смотритель (он находился между внешней оградой и клеткой) ни упрашивал его взять печенье или конфету, упрямился.
— Как у людей, — заметил с усмешкой кто-то. — С характером…
Вдруг раздался женский визг. У профессора похолодело внутри, и он схватил за руку Иркабаева. Буквально в нескольких метрах был кабан. С ощетинившимся загривком и грозно торчащими клыками он приближался к людям. Толпа бросилась врассыпную. Валерий Платонович, объятый ужасом, тоже побежал.
— Не бойтесь! Постойте! — кричал сзади Иркабаев, пытаясь догнать профессора. — Да посмотрите же, все в порядке!
Скворцов-Шанявский наконец остановился, оглянулся.
Кабан удалялся в чащу… с каким-то смельчаком на спине.
Профессор с трудом перевёл дух.
— Ну, знаете, — держась за левую сторону груди, прохрипел он, — от таких штучек можно раньше времени на тот свет.
Иркабаеву было неловко, ведь инициатором прогулки являлся он. Мансур Ниязович пытался все превратить в шутку, но Валерий Платонович долго не мог прийти в себя, твердя, что в лесопарк он больше ни ногой. Они уже давно вернулись в город, а профессор нет-нет да оглядывался по сторонам, словно ожидая из-за каждого угла нападения хищного зверя.
Окончательно он успокоился лишь тогда, когда они добрались до толпы у бювета и слились с людской массой.
Они решили устроиться где-нибудь на скамейке и отдохнуть. Проходя мимо очередного фотографа, Иркабаев обратил внимание спутника на реквизит.
— Может, рискнём? — подмигнул Мансур Ниязович.
Профессор не смог сдержать улыбку. Можно было сняться у декоративного колодца, красочного, со всяческими завитушками и украшениями. Местный, так сказать, колорит. Здесь же стоял автомобиль — дедушка современных лимузинов. Надевай цилиндр, краги, садись за руль, и фотограф перенесёт вас в первое десятилетие нашего века… Запечатлевал он клиентов и просто на фоне бювета.
Что особенно умилило Скворцова-Шанявского, так это табличка, прикреплённая к штативу: «Вас обслуживает мастер художественной фотографии Роман Евграфович Сегеди. Качество гарантирую! Срок исполнения — двадцать часов!»
Сам мастер Сегеди сидел рядом на стульчике, лениво потягивая пепси-колу прямо из бутылочки. Он тоже был весьма колоритен, с длинными прямыми волосами а-ля Гоголь. Но в отличие от великого писателя имел ещё свисающие ниже подбородка запорожские усы.
Валерий Платонович спросил у него:
— Простите, а почему именно двадцать часов, а не сутки?
Мастер, почуяв потенциальных клиентов, отставил пепси-колу, встал со стула. И вдруг на плечо профессора легла чья-то рука. Он быстро обернулся. А дальше…
Валерий Платонович даже не смог крикнуть. Перехватило горло, сердце сдавил железный обруч. Сзади, оскалив розовую пасть с длинными желтоватыми клыками и протягивая к его лицу кривые, словно покрытые лаком когти, стоял на задних лапах огромный медведь.
У профессора все поплыло перед глазами, и он провалился в бездну.
Сколько он был без сознания, определить не мог. Возвращалось оно медленно, отрывочно.
Запах нашатыря, камфоры… Боль в руке на внутреннем сгибе локтя. Потом его куда-то везли на машине. Смутные видения — то Иркабаев, то человек в докторской шапочке, то испуганное прекрасное лицо молодой женщины с очень знакомыми чертами…
Окончательно Скворцов-Шанявский пришёл в себя в больничной палате. Он лежал на койке без пиджака и туфель. И уже другой врач, пожилая женщина, мерила ему давление.
— Ну, как вы? — уже совсем отчётливо услышал её голос Валерий Платонович.
Он вспомнил розовую пасть, жуткие клыки и чуть приподнял голову, стараясь разглядеть себя — за что же цапнул медведь.
— Лежите, — ласково, но настойчиво попросила доктор. — Гипертонией не страдаете?
— Нет, а что? — не понимая, почему же он в больнице, если все цело и боли в теле не чувствуется, ответил профессор.
— Давление немного подскочило, — сказала врач. — Как же так, дорогой товарищ? — с ноткой осуждения продолжала она, будто виноват был сам Валерий Платонович.
— Медведь же, не заяц… — нахмурился Скворцов-Шанявский.
— Ваш медведь стоит за дверью и плачет, — улыбнулась женщина и поднялась. — Два-три дня я вас понаблюдаю. Медсестра из приёмного покоя сейчас занята, оформим попозже. Не вставайте пока.
И вышла, оставив профессора в недоумении насчёт медведя.
В комнату буквально влетел Иркабаев, а с ним… Орыся!
Да, да, это была она, хотя узнать в молодой заплаканной женщине ту Орысю, что видел Скворцов-Шанявский в Средневолжске, было трудно.
— Валерий Платонович, умоляю, простите! — бросилась она к кровати. — Я не хотела, честное слово!
Профессор и вовсе опешил, не понимая, какое отношение имеет Орыся к тому, что он в больнице. Валерия Платоновича больше занимал вопрос, каким образом она так преобразилась. Он все ещё не мог поверить, что та невзрачная, какая-то забитая, некрасиво одетая женщина — истинная красавица!
А Орыся продолжала:
— Я так обрадовалась, увидев вас…
— Я тоже… тоже рад! — профессор схватил протянутые к нему руки. — Ругал себя, что не взял ваш адрес. Да вы садитесь, садитесь!