Но происходящее на экране занимало Ярцева все меньше и меньше.
В какое-то мгновение он отчётливо понял, зачем Вика привела его к Феликсу, почему они остались вдвоём. Он чувствовал, что сидящая рядом девушка наэлектризована, как и он.
Она словно ждала, когда его рука прикоснётся к её колену. Дрожь пробежала по её телу…
Потом были её губы, жадные, влажные, и закрытые глаза, уголки которых совершенно уплыли вдаль…
…Уходили они, когда короткая летняя ночь сменилась бледной зарёй. Молчали пустынные улицы, громады уснувших домов. Глеб отвёз Вику на такси.
Когда он расплачивался у гостиницы с таксистом, то подгрёб последнюю мелочь. Вся наличность ушла на видеосистему с десятком фильмов, которые Феликс завтра доставит к поезду, и на «отдых».
Поначалу он протянул Людочке сотню, но оказалось, что и за свою спутницу Ярцев должен был выложить ещё столько же.
«Ничего, сниму с аккредитива оставшиеся», — с беспечностью подумал Глеб.
Он ощущал себя в какой-то невесомости.
Говорят, утро вечера мудрёнее. Проснувшись, Ярцев совершенно отчётливо понял, что без услуг пробивного настырного человека ему самому обмен не осилить. Вчерашнее мотание по Москве показало это с очевидностью.
«Слава богу, что взял номер телефона того деятеля, что ошивался у бюро», — подумал Глеб. И позвонил маклеру. Тот вспомнил Ярцева и сказал, что возьмётся за его дело. В качестве задатка маклер просил сто рублей. Узнав, что клиент уезжает, маклер продиктовал Глебу свой адрес, по которому тот должен был выслать задаток, и обещал все устроить наилучшим образом.
Ярцев решил, что сотня — не ахти какие деньги, потерять их беда небольшая, но зато в случае удачи…
Тут он вспомнил, что у него нет даже рубля, и помчался в центральную сберкассу. Вернулся Глеб в гостиницу как раз к тому времени, когда за ним заехала Вика, чтобы повезти к своим родителям на дачу. Зелёная «Лада» уже поджидала Ярцева.
— Привет. — Он сел рядом с Вербицкой. — Извини за опоздание.
— Ерунда, — сказала она, заводя машину.
Глеб пытался разглядеть выражение её глаз, но не мог, мешали тёмные очки на Вике.
— Нам долго ехать? — поинтересовался он.
— Порядочно. Час в один конец.
— Ничего себе! — присвистнул Ярцев. — Неужели Николай Николаевич не мог устроить себе дачу поближе?
— Теперь вообще выделяют у черта на куличках. Сто двадцать, сто пятьдесят километров. У нас ещё по-божески…
— Все равно далеко.
— Ну и пусть. В Москву каждый день родителям ездить не надо. Отец страшно доволен. Не знает, как благодарить маму, ведь это она настояла взять садовый участок. Ей-богу, старикан заболел бы от ничегонеделанья после ухода на пенсию.
— Пенсия хоть ничего?
— Сто шестьдесят рэ.
— Выходит, та история, ну, в Новый год, на нем не отразилась? — осторожно спросил Ярцев.
— Отразилась, и ещё как! Так бы он в Госагропроме занимал сейчас пост ого-го!
Они некоторое время молчали.
— И все же — персональная, — заметил Ярцев.
— А, ты в этом смысле? Да, не повлияло. Анкета у него для персональной самая подходящая. Председатель облисполкома, член коллегии министерства… Положено по всем статьям.
Глеб промолчал, а сам подумал: собственно, почему положено? Главное, не какой пост занимает человек, а как он работает. Ведь есть хорошие председатели и плохие министры тоже. Одни уходят на заслуженный отдых с почётом, других — «уходят». А пенсии все равно особые: повышенные, персональные! Разве это справедливо?
По случаю воскресенья движение было куда менее интенсивным, чем в будни, и скоро они уже мчались по загородному шоссе.
Ярцев испытывал зависть к Вике — соскучился по рулю.
— Нет, что ни говори, — продолжала она об отце, — а участок помогает ему здорово! Не так болезнен переход из одного состояния в другое. Был на виду, держал в руках бразды. Сколько человек от него зависело! Раньше попасть к Вербицкому — ну если не как к богу, то уж как к апостолу, это точно! В праздники отбою не было от поздравлений. Телефон обрывали, открытки и телеграммы — ворохами. С периферии приезжали и, чтобы без подарка, — ни-ни! А как вышел на пенсию — словно отрубили! Все исчезли. Человек, выходит, сам по себе ноль. Уважали не папу, а его кресло. Впрочем, так со всеми. Ценится не личность, а положение. Люди смотрят, у тебя служебная «Волга» или «Чайка», одна секретарша или две, дача в Барвихе или же в менее престижном месте…
Глеб вспомнил, что и его отец с пустыми руками никогда в Москву не отправлялся. Вёз целые окорока, ящиками фрукты, дюжинами коньяк.
«Вот черт! — спохватился он. — Еду к людям в первый раз в гости и не прихватил даже копеечного сувенира! На худой конец — букетика цветов Татьяне Яковлевне».
— Эх, надо бы цветов купить, — сказал он вслух.
— Зачем? — удивилась Виктория.
— Для мамы.
Она рассмеялась:
— В Тулу со своим самоваром… Да у нас там этого добра!
— Дорог не подарок, а внимание. Сама же говоришь, как только отец стал пенсионером…
— Самое удивительное, что как раз истинные друзья и стали бывать у нас. Те, кто прежде стеснялся или не решался… Между прочим, сегодня на дачу пожалует папин старинный знакомый. Григорий Петрович. Представляешь, когда отец был ещё председателем райисполкома, он его возил…
— На машине?
— В том-то и дело, что не на машине. На фаэтоне! Вскоре после войны.
— Словом, был обыкновенным кучером.
— Водителем кобылы, как в той песне Утесова, — засмеялась Вербицкая, затем, посерьёзнев, добавила: — Григорий Петрович человек необыкновенный. В то время ему было всего годков пятнадцать, а уже кормил семью. Отца убили на фронте, мать хворала. Помимо него ещё трое детей.
— Тогда, наверное, многие подростки находились в его шкуре, — заметил Ярцев.
— Да, — согласно кивнула Вербицкая. — Но главное не в этом… Представляешь, он буквально бредил математикой. Отец рассказывал: как выдаётся свободная минута, так он за книжку! Непонятно, правда? Простой деревенский мальчишка, а такая удивительная страсть!
— Ну почему же, — пожал плечами Глеб. — А Ломоносов? Или Петров-Водкин? Вышли из самых что ни на есть низов… И кем сейчас ваш Григорий Петрович?
— Кандидат наук. Работает в научно-исследовательском институте где-то в Сибири. Позвонил сегодня спозаранку, взял координаты дачи.
Ярцев слушал Викторию и все время пытался уловить или хоть как-то почувствовать отголоски прошедшей ночи. Но она вела себя так, словно не было тех часов, проведённых у Феликса.
— Да, старик, одна просьба, — неожиданно перескочила Вика на другое. — На даче будет друг нашего дома, не обращай на него внимания…
— В каком смысле? — не понял Ярцев.
— Воздыхатель, — улыбнулась Вика. — Спит и видит, чтобы я вышла за него замуж.
Это сообщение приятно пощекотало самолюбие Глеба: значит, Вике не безразлично, как он к этому отнесётся.
— И что представляет из себя этот воздыхатель? — поинтересовался Глеб.
— Юра. Сосед по даче. Бывший референт папы, а теперь помощник министра.
— Фью! — присвистнул Ярцев. — Что же ты, а? — подначил он Вербицкую.
— Голуба моя, если бы я сказала, кто мне делал предложения, ты бы уписался, — спокойно сразила его Вика и продолжала: — А вообще он интересный мужик. Головастый. Раньше, когда он был на подхвате у моего отца, я даже не замечала его. Этакий Молчалин… Как все-таки меняются люди, когда исчезает служебная зависимость! Отец, и тот удивился. Часами теперь говорят и наговориться не могут. Спорят до посинячки! Юра такие идеи толкает, что у отца челюсть отвисает.
— Сколько же ему лет?
— Под сорок. Но до сих пор не женат. У него только мать. Обожает её. А уж она сыночка — словами не передать. И ещё. Я думала, что Юра чернильная душа, дальше своих бумаг ничего не видит. Представляешь, оказалось — талант! Такое развёл на своём участке — диву даёшься! Впрочем, посмотришь сам. Он непременно потащит нас к себе.
За разговорами летели километры. И когда Вика свернула на узкое, петляющее в лесу шоссе, Глебу показалось, что они добирались не более получаса. Лесок быстро кончился, и взору их открылся садовый кооператив с рядами домиков посреди невысоких ещё деревьев.
Ворота были распахнуты настежь. «Лада» осторожно въехала на усыпанную гравием дорожку, сделала один поворот, другой и стала.
Заборов между участками не было. Их разделяли ягодные кустарники или цветочные бордюры.
Только они вышли из машины, как от небольшого домика с двускатной крышей к ним навстречу поспешила дородная женщина в стареньком ситцевом сарафане и мужских сандалиях на босу ногу.
— Глебушка, дорогой, вот здорово, что навестил нас! — заключила его в мягкие тёплые объятия женщина, в которой Ярцев с трудом узнал Татьяну Яковлевну.
Прямо-таки по-родственному расцеловав его в обе щеки, она затем небрежно чмокнула свою дочь.
Ярцев все ещё не мог прийти в себя от той перемены, которая произошла с женой Николая Николаевича. Встреть он Татьяну Яковлевну в городе, ни за что не узнал бы. И дело было не только в выцветшем платье и мужских босоножках. Осанка, вот что переменилось в ней. Он помнил её надменной, недоступной, проезжавшей в служебной «Волге» мужа по Средневолжску. Она всегда сидела рядом с шофёром, словно машина предназначалась не супругу, а ей. На Татьяне Яковлевне все было непременно самое лучшее — шуба ли, пальто ли, сапоги или шляпа.
Тут же появился из-за дома и сам Вербицкий. В заляпанных краской старых штанах и рубашке, с малярной кистью в руках.
Он тоже полез к Глебу с поцелуями, но без объятий, чтобы не испачкать гостя.
— Ну, спасибо! — расчувствовался Николай Николаевич. — Ей-богу, уважил!
С того трагического дня в Ольховке Вербицкий изменился. И, нужно сказать, в лучшую сторону. Пополнел, загорел, на щеках даже появился лёгкий румянец, о чем Глеб не преминул тут же сказать хозяину дачи.
— А все свежий воздух! — довольный тем, что услышал такой комплимент, откликнулся Вербицкий.