И когда перед столом возникла женщина в ранней шубке и в каком-то меховом башлычке, я глянул на нее с неприязнью. Во-первых, она перебила мысли; во-вторых, не разделась; в-третьих, рано ходить в шубах; в-четвертых, под таким слоем меха не только души, но и тела не отыщешь. Я встряхнулся и сразу увидел в ее лице два почти взаимоисключающих настроения: скрытой обиды и открытой претензии. Это могла быть только гражданка К.
— Кутерникова Нина Владимировна. К вам?
— Ко мне. Милиция прислала?
— На машине привезли.
Я усадил ее, переписал из паспорта сведения и, сославшись на хорошее отопление, не только посоветовал снять шубу, но и помог. От такой галантности моложавое, вернее, молодое — сорок лет — полноватое лицо Кутерниковой разгладилось и в нем даже этой полноты прибыло.
— Нина Владимировна, почему вы пошли в редакцию, а не в отделение?
— Я рассказала про эту историю корреспонденту, он живет на нашей лестничной площадке. Он все и записал. Оказалось, им подобные случаи уже были известны.
— Искать-то бриллиант редакция не станет…
— Корреспондент сказал, что после фельетона органы забегают.
Корреспондент правильно сказал: мы с Леденцовым уже забегали.
— Нина Владимировна, теперь давайте по порядку и подробно.
— Мой отец лежал в больнице, рак желудка. Разрезали и опять зашили. Поздно. Ну, и выписали домой умирать. Он и сам хотел закрыть глаза в родных стенах. Я взяла отпуск, сидела при нем. И вот однажды звонит в дверь мужчина. Представился профессором медицинской психологии. Сказал, что его прислали понаблюдать за умирающим.
— Кто прислал?
— Он назвал организацию… Что-то вроде медицинской статистики.
— Документы вы глянули?
— Он полез в карман, но я смотреть не стала.
— Почему?
— Солидный, вежливый…
— Лысый, белое лицо с обвислыми щеками, черные, узкие глаза и пронзительный взгляд? — не удержался я от соблазна, чего делать не следовало, ибо выходил наводящий вопрос.
— Вы его знаете? — удивилась Кутерникова.
— Поверхностно, — сказал я и погладил след от бородавочки.
Смиритского я видел, допрашивал и был у него на квартире, но знал поверхностно, потому что я мужчина; Лида никогда его не видела, только слышала о нем от меня, но знала его глубже, потому что она женщина. Ее интуиция подтвердилась.
— Имя не называл?
— Да нет… Профессор и профессор.
Я хотел было попенять ей за легкомыслие, но вспомнил, что люблю простодушных людей. Да и как упрекать человека, пострадавшего за это простодушие.
— Что же он делал?
— Ничего. Сидел у кровати отца, смотрел на него, иногда что-то записывал.
— Извините, что спрашиваю… Отец умер при нем?
— Нет, через неделю.
— И сколько этот профессор просидел?
— Часа два.
— А потом?
— Попросил разрешения вымыть руки. Я отвела его в ванную. Вымыл и ушел.
— Так, дальше.
— Все.
— Как все?
— Больше он не приходил.
— А бриллиант?
— Пропал из ванной.
Я всмотрелся в нее, удивляясь несочетаемости узкого лица с пышными щеками. Нет, я удивился другому — легкости, с какой она сказала о пропаже бриллианта. У нее, у рядового инженера, их много, что ли, этих шеститысячных бриллиантов? Но мой вопрос, посланный в пространство, Кутерникова приняла:
— Знаете, после смерти отца мне плевать на все бриллианты.
— Почему бриллиант лежал в ванной? — спросил я голосом, который, помимо воли, сделался мягким, будто передо мной был ребенок.
— Наверное, мыла руки и сняла.
— Опишите его.
— Вправлен в перстень «белого золота», светлый, прозрачный, огранка «роза»; маленький, забыла, сколько карат… Подарок мужа.
Пожалуй, с первых наших дней я мечтал подарить Лиде что-нибудь необыкновенное. В молодости не было денег, а когда они приходили, не попадалось необыкновенного. Дарил цветы, ласковые духи, хорошие книги… Но то редкостное и загадочное так и осталось туманной и уже полузабытой мечтой. И сейчас я подумал: а почему бы не бриллиант? Красив, вечен, дорог и к лицу каждой женщине. Надо было откладывать по десятке из зарплаты — на бриллиант; продать все ненужное, например, телевизор, и купить бриллиант; взять в банке или где там ссуду и купить бриллиантик хотя бы в один карат. В конце концов, надо же иметь фамильные драгоценности. Вот и Смиритский так считает. Ну а если не имеешь своих, то ищи чужие.
— Нина Владимировна, вы пропажу сразу обнаружили?
— В том-то и дело, что дня через два-три.
— После похорон?
— Нет, до. Но отцу стало хуже, и было не до милиции.
— Перечислите состав семьи и всех, кто был у вас за эти три дня.
Она стала называть: муж и сын, приятель мужа и два приятеля сына, ее подруга и соседка, трое сослуживцев отца, да еще какой-то дядя Володя, заходивший отрегулировать холодильник. Получалось, что, кроме Смиритского, ради объективности следовало проверить больше десятка человек.
— Никого не подозреваете?
— Конечно, нет. Всех знаю давно.
— А дядя Володя?
— Он прошел на кухню и обратно.
Я хотел было возразить, что и «профессор» прошел в ванную и обратно, но дело следователя не спорить, а спрашивать.
— Как же этот «профессор» узнал, что ваш отец тяжело болен?
— Хотя бы у старушек возле парадного…
— А про бриллиант?
— Вы думаете, он специально пришел за бриллиантом?
— А зачем?
— Смотрел на отца, записывал…
— Нина Владимировна, вы наблюдали его два часа. Неужели о нем ничего не можете сказать?
— Голос воркующий.
9
Почти с ужасом думал я об ушедшем дне, и смотрел ему вослед, как в хвост пробежавшего поезда. Ничего не успел, ничего не доделал и ничего не додумал. Интересно, кто сочинил присказку «день прошел, и слава богу». Благодарить бога за унесенный день? День, слава богу, не прошел — вот. А еще лучше: день не прошел и никогда, слава богу, не пройдет.
В кабинет вошел Костя Пикалев, мой коллега, сидевший за стенкой. Вернее, Константин Иванович Пикалев, старший следователь прокуратуры, младший советник юстиции. Пришел разрядиться и забрать у меня еще толику убегающего времени.
Кроме отца с матерью человека рождает стихия. Дочь полей, сын лесов… Есть люди, которых невозможно представить вне сферы их занятий, скажем, без металла и механизмов; или без дерева, стружек и опилок; или без страниц, изданий, томов и сочинений…
Пикалев зародился из протоколов и табачного дыма. В двадцать три года, сразу после университета, пришел он в Зареченскую прокуратуру — и вот работает. Ему сорок пять, а следственного стажа побольше моего, ибо не отвлекался, как я, на поиски места в жизни и всяких смыслов.
— Сипуха! — выдохнул Пикалев, конечно, закуривая.
— Кто?
— Моя закоперщица.
— Почему сипуха?
— Сипит с похмелья.
Он вел крупное дело о хищении обуви. Шайкой человек в десять командовала женщина, главный бухгалтер обувной фабрики.
— Дама все-таки… А ты — сипуха.
— На этой висит тридцать с лишним тысяч. И стала попивать. Ну, думаю, после очной ставки арестую. А она мне справку на стол — бух! Беременность, четыре месяца. Смягчающее обстоятельство.
Иногда я чувствую приближение интересной мысли. Сперва она так далека, и так неясна, что ее принимаешь за ощущение и поэтому гонишь, как ненужное. Зря: кто умеет ловить это ощущение, тот поэт, а кто умеет сгущать его до мысли, тот ученый.
Беременная женщина совершила преступление.
— Костя, а почему беременность — смягчающее обстоятельство?
— Будто не знаешь. Я арестую, а суд даст срок, не связанный с лишением свободы, и прямо в зале освободят. Мне выговор за незаконный арест. А не арестовать, чепуха выходит: организатор шайки на свободе, сошки же помельче сидят. А?
— Все-таки почему беременность смягчает вину?
— Очевидно, роды, воспитание ребенка…
— Костя, а ведь она совершила преступление пострашней, чем хищение денег и обуви.
— Какое?
— Пошла на кражи, зная про ребенка.
— Ну и что? — задержался он на мне нетерпеливым взглядом, потому что я затевал ненужный и малопонятный разговор.
— Пошла на преступление, зная, что будет ребенок. Зная, что ее могут посадить, а значит, ребенок начнет жизнь с тюремной больницы. Зная, что когда-то этому ребенку станет известно, кто у него была мать. Короче, она совершила преступление и против будущего ребенка. У нее две вины. Выходит, что беременность не смягчающее, а отягчающее обстоятельство. Именно отягчающее!
— Тогда, по-твоему, и наказание надо давать суровее? — усмехнулся он явной нелепице.
— Наказание ради ребенка давать мягче, а беременность считать обстоятельством отягчающим.
— Это все психология, — Пикалев махнул рукой, освобождаясь от услышанного, и слово «психология», как всегда, прозвучало бранно.
Он похаживал, наполняя кабинет дымом. Мне казалось, что его остроносое сухое лицо и невысокое худое тело постоянно против чего-то нацелено; впрочем, оно и было нацелено — против злоумышленников. Пикалев всегда носил мундир, который я сшить так и не удосужился. Мы с ним были, как говорится, в одних чинах — младшие советники юстиции. Мой чин шел ко мне как батюшкин крест к пиджаку; его же большая звезда в петлице сияла немедным значением.
— Зря машешь, — упрекнул я. — Вся следственная работа сводится к психологии.
— Она сводится к поиску и закреплению доказательств.
— Костя, что такое уголовное дело? Это история психологической борьбы следователя с преступником.
Многовато я спорю. От капитана Леденцова защищаю интуицию, от Пикалева — психологию.
— Да и вся наша жизнь, — добавил я, — есть психика и психология.
— Наша жизнь, старик, материальна. Люди хлопочут о деньгах, шмутках, автомобилях, квартирах и колбасе.
— А разве сейчас расстроился из-за колбасы? И если вдуматься, то все конфликты меж людей, в том числе и преступления, случаются не из-за колбасы, то бишь материального, а из-за человеческой натуры.