Ночью жить интереснее, потому что обостряется зрение и слух. Видимо и мысль. Только ночью нельзя выпить чаю, ибо я чем-нибудь звякну и Лида прибежит…
Чтобы дойти до какого-то смысла, логическую цепь нужно строить с микронным припуском. Для кого они полили ковер свиной кровью? Для следователя. То есть для меня. Зачем? Чтобы я не сомневался в достоверности картины: Кожеваткин убит здесь. А зачем это преступнику? Чтобы не искали истинного места. Все так — логическая цепь выстроена. Но чем-то она меня не устраивала. Видимо, сложностью. Вернее, несоответствием усилий и результата: с риском везти труп в квартиру ради сокрытия места убийства, которое еще неизвестно, найдут ли?
И вот тогда, в три часа десять минут ночи, у меня взыграла фантазия — я придумал оригинальный способ сокрытия трупа. Придумал просто так, уж заодно, свое, коли не мог догадаться о чужом. Естественно, это придуманное я отбросил и забыл, как ночную дурь.
Знать бы мне тогда, что ничего я не придумал — я догадался, в чем смысл свиной крови и почему труп Кожеваткина привезли в собственную квартиру.
Выбросив из головы придуманную дурь — как можно ловко спрятать труп, — я перестал думать и о месте преступления. Освобожденная мысль переключилась на «чайную розу».
Пикалев говорил, что с этой Верой познакомилась его жена. Скорее всего Вера познакомилась с его женой. Зачем? Попробую зайти с другой стороны… «Чайная роза» у Пикалевых ни с кем не разговаривала и никого не замечала. Со мной же начала общаться с удовольствием, увела, заманила к себе и принялась обольщать грубо и неискусно. Почему? У Пикалевых были молодые ребята, спортсмены, болельщики. А она выбрала меня. Красавца нашла. Выходит, что и с женой Пикалева завела дружбу, и в гости пришла с единственной целью — выйти на меня. Зачем? Казалось бы, не за чем. Но она сестра Смиритского…
Приемник начал уже какую-то утреннюю передачу. Видимо, для Дальнего Востока. «Маяк» — вреднейшая радиостанция: то и дело напоминает, что прошло еще полчаса жизни.
На первых допросах Смиритский пожелал со мной встретиться. Просто так. Я отказался, но он пришел, снял мою боль в затылке и предложил услуги в розыске преступника. Он знает, где и кем работает Лида. Короче, держит меня в поле, точнее в биополе своего зрения. Да так держит, что подослал свою сестру. Но почему? Из-за прошлых грехов? И дело по зявлениям Мишанина — Лалаян, и дело по исчезновению бриллианта я прекратил — они в архиве. Допустим, Смиритский еще что-то сотворил. Но как он может предвидеть, что новое дело попадет именно ко мне? Сейчас же в моем производстве ничего серьезного нет. Кроме убийства Кожеваткина…
Черт возьми! А почему бы нет?
Я бежал в переднюю так, что пятки заныли. Видимо, сильные чувства порождают не только любовь, но и эгоизм. Мой эгоизм породила творческая страсть, которая заставила взяться за телефонную трубку в половине четвертого утра и разбудить человека.
— Боря, — зашипел я. — Кажется, нашел!
— Слушаю, — ответил он чистым и бодрым голосом.
— Почему ты не спишь?
— Милиция всегда на посту, Сергей Георгиевич.
— Боря, убийца себя выдал.
— Как?
— Подослал ко мне свою сестру.
— С какой целью?
— С целью… гм… соблазнить.
— И как, удалось? — заинтересовался капитан.
— Боря, я серьезно.
— Вы хотите сказать, что убийца — Смиритский?
— Интуиция и логика подсказывают.
— А доказательства?
— Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.
Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.
— Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?
— Автором сделаю!
— Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.
— Ну и что?
— Каким лекарством, Сергей Георгиевич?
— А каким?
— Женьшенем.
25
Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.
По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.
Мы сели к столу.
— Как поживаете, Клавдия Ивановна? — спросил я.
— Телевизор вот шалит.
— Испортился?
— Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.
— Ну, а как здоровье?
— Подрываю.
— Чем?
— Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.
Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века — скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.
— Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? — перешел я к делу.
— Слава богу, все цело.
— Никто вас не тревожил?
— Кому я, старая, нужна…
Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно — от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?
— Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?
— Ага, по рублю за грамм.
— А кому?
— Почем мне знать? Матвей продавал.
— Но вы этих людей видели?
— Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.
Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки — он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.
Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».
Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.
— Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.
— Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.
— Корень он мог достать в аптеке.
— А сестра?
— Совпадение.
— Слишком продуманное.
Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.
Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.
— Пора обедать.
— Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, — поспешно сказал я.
— А вам и не предлагаю, — отрезала Кожеваткина.
Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?
Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.
— Клавдия Ивановна, ждете гостя? — спросил я.
— А и жду.
— Кого, коли не секрет?
— Следователь, должон знать.
— Не догадываюсь, — я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.
— Потому что в бога не веруете.
— Возможно, — согласился я покладисто.
— Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.
Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.
— Мать, кого ждешь? — Леденцов перестал дергать усиками.
— Товарищ в очках знает.
— Что знаю? — удивился я.
— Говорила в твоей келье-то.
— О чем?
— Как ворон сел мне на плечо.
— Говорили. Ну и что?
— Ворон-то прилетел, — с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.
Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.