— Да мало ли что бывает… Знаешь, какой конкурс? А ты — не Левон, у нас с тобой медали не будет. Что тогда?
— Пойду в другой институт. Пережду год-два.
— А делать что будешь этот год?
— Повторять предметы.
Алёша вздохнул и ничего не ответил; он видел, что разговор по душам не получается — слишком по-разному смотрят они на вещи, по-разному думают.
Получив от Алеши малоутешительные сообщения, кружком занялся сам Михаил Кириллович.
Рая категорически отказалась участвовать в школьном хоре. Это вызвало недоумение. Лучшая певица, самая активная до этого участница самодеятельности! Никто не мог объяснить причины, а сама она твердила одно:
— Не желаю — и все! И отстаньте от меня, пожалуйста.
Катя считала своим долгом поговорить с ней если не как подруга, то как секретарь комитета комсомола. Ещё не так давно они были самыми близкими подругами: сидели на одной парте, читали одни книги, мечтали об одном и доверяли друг другу свои сокровенные мысли, пели одни песни. И вдруг в прошлом году (Кате казалось, что произошло это после областного смотра школьной самодеятельности) Раиса начала как-то избегать её, сторониться, искать себе других друзей, а потом и вовсе стала себя вести так, что её враждебное отношение к бывшей подруге заметили все. Катя делала уже попытки выяснить их взаимоотношения, вызвать Раю на откровенный разговор, но пока безуспешно.
Теперь она решила попробовать ещё раз, воспользовавшись своими правами секретаря комитета и подвернувшимся поводом — Раиным отказом участвовать в хоре. Она дважды приходила к Снегирям домой, но каждый раз заставала квартиранта — Виктора Павловича. Наконец она подстерегла момент, когда Рая под вечер, после того как пригнали стадо (осенью его рано пригоняют), пасла за огородом у ручья, на участке, где колхоз собрал капусту, свою корову, ту самую знаменитую корову, о которой шла слава, что она дает по три ведра молока в день.
Рая держалась в стороне от мальчишек и девчонок, которые тоже пасли коров, и читала книгу. Присесть было не на что, и она читала стоя.
Заходило солнце, лучи его золотили верхушки лип и тополей на усадьбе МТС. Из-за леса поднимался и расплывался по небу неестественно яркий багрянец, какой бывает только осенью — и, говорят, к дождю. Сначала он расходился в стороны, потом, когда погас последний луч на самой высокой липе, стал ползти вверх. А навстречу багрянцу с востока надвигался синий сумрак, как бы борясь с этой последней вспышкой горячего света.
От ручья и с луга тянуло осенней сыростью и холодом.
Катя подошла к подруге незаметно и как бы случайно, — её младший брат тоже пас тут корову.
— Объедятся они листьев, — сказала она о коровах, чтобы с чего-нибудь начать разговор.
Рая взглянула на небо, потом на свою одноклассницу.
— Что ты читаешь?
Рая молча показала обложку книги и посмотрела на часы. Часы эти появились у нее совсем недавно, и злые языки на деревне были почти правы, когда говорили, почему купила их для дочери Снегириха: после того как Алёша Костянок получил в премию обыкновенные часы, Аксинья, всем на зависть, купила для дочки золотые. На деле это было не совсем так. Раиса сама попросила мать купить ей часы. Аксинья Федо-совна, поехав в город, не нашла там простых часов и, рассердившись, купила золотые. Пусть знают, что для единственной дочери ей ничего не жалко. Пускай тешится дитя! Отец жизнь отдал за её счастье.
Катя видела, что Рая опять уклоняется от разговора; она подошла к корове, собираясь гнать её домой, но корова жадно хватала капустные листья, с хрустом сгрызала кочерыжки и не хотела уходить, повернула в другую сторону, к кустам.
— Пускай походит, рано еще, — сказала Катя и, помолчав, прибавила: — А хорошо как!
И правда, было хорошо. Крепко пахло молоком, капустой и ольховым листом. Влажная свежесть наполняла бодростью и каким-то торжественным покоем. В кустах баловались мальчишки, лес за рекой отзывался на их крики и смех, и голосистое эхо катилось обратно по лугу.
Катя отбросила всякую дипломатию и спросила прямо, настойчиво:
— Скажи, Рая, почему ты такая?.. Сторонишься товарищей… Почему отказалась от хора?
— Не желаю я!
— Нет, ты скажи!
Рая закрыла книжку и прижала её к груди, — А кто ты такая, что я должна перед тобой исповедоваться?
— Мы так долго дружили, — задумчиво и грустно сказала Катя. — А теперь ты меня не любишь.
Рая злобно блеснула глазами.
— Я тебя ненавижу, если хочешь знать, не только… Катя отшатнулась и даже сделала движение рукой, как бы защищаясь, но рука её повисла в воздухе.
— Меня? За что? — прошептала она испуганно.
Раиса, верно, поняла, что сказала лишнее, и злобный блеск погас в её глазах.
— Отстань ты, Катька, от меня, — бесстрастно, обычным тоном сказала она. — Ты просто жить людям не даешь своими допросами.
— Нет, ты скажи — за что ты меня ненавидишь?
— Какая ты скучная, Катя, с тобой и пошутить нельзя. Катя смешалась: а может быть, это и в самом деле шутка?
Она ждала, что подруга сейчас весело засмеется, может, даже, как раньше, бросится на шею и признается, что она просто отлично сыграла выдуманную роль — ей, как будущей актрисе, это необходимо. Но ничего этого не случилось и не могло случиться. Так не шутят, и шутки не растягивают на целый год. Она сказала правду!
Рая наклонилась, подняла с земли прут и погнала корову. Катя, опомнившись, пошла за ней следом.
— Я знаю, за что ты злишься на меня, — жестко сказала она; слово «ненавидишь» ей даже произнести было трудно. — Ты думаешь — я люблю Алёшу, и из-за этого бесишься. Ты задираешь нос, как какая-нибудь шляхтянка…
— Что-о? — Рая обернулась и презрительно захохотала. — И люби себе на здоровье! А мне он нужен, как собаке палка, твой задрипанный Алёша! Счастье нашла!
Катя простила бы, если б обидели её, но обижали Алёшу, пренебрегали им, и этого она никому простить не могла. Задыхаясь от сдерживаемого гнева, она заговорила медленно, с паузами, но слова её падали, как чугунные ядра, прямо в лицо растерянной Раисы:
— Ты-ы… ты корчишь из себя барышню… И это так отвратительно!.. Так противно… Тьфу! Плюнуть хочется… Ведь гы же комсомолка! — Потом не выдержала все-таки, крикнула — А про Алёшу… Мы не позволим тебе так говорить про Алёшу!.. «Задрипанный». Ты — чистоплюйка!.. Белоручка! Он тебя… тебя… уважает… — Голос Кати задрожал от слез, но она поборола свою слабость. — Алёша — настоящий человек… А ты, ты заводишь шуры-муры с этим старым слизняком… только потому, что он умеет бренчать на этом твоём ломаном пианино, из которого клопы ползут. Ты должна выгнать его из дома! Нечего ему жить у вас.
Раиса, не говоря ни слова, стегнула корову прутом, та сперва остановилась и с удивлением и укором посмотрела на хозяйку, но, получив еще разок, ударила себя хвостом и побежала. Раиса пошла следом за ней.
16
В тот же вечер Лемяшевич говорил с Аксиньей Федосовной о её дочери. Разговор был не случайный. У директора давно возникло это намерение, как только он получше присмотрелся к ученикам. А пристальное изучение каждого школьника он как раз и начал с десятого класса; им, выпускникам, людям почти уже взрослым, он отдавал свое главное внимание. Лемяшевич понял, что по сути только теперь начинает настоящую творческую работу над своей диссертацией, и это окрыляло и вдохновляло его, хотя он еще и не написал ни строчки.
С Аксиньей Федосовной он встретился на заседании правления колхоза и нарочно сел рядом. Заседание было обычное, рядовое. На обсуждении стоял один главный хозяйственный вопрос, который, как это часто бывает в колхозах, включает в себя несколько других: об уборке картофеля, о выполнении поставок картофеля и капусты, о продаже этих продуктов, так как присутствовал представитель райпотребсоюза. По таким вопросам всегда много говорят, часто довольно жестко критикуют отстающих бригадиров и колхозников, заготовительные организаций, но очень редко принимают конкретные решения. Да и что тут примешь? Надо выполнять — и все!
Так было и на этот раз.
После основного вопроса шло «разное»: десяток дел «второстепенных», «мелких», как их часто называют, несмотря на то, что именно эти житейские мелочи и привлекают на заседания множество людей и часто оказывают влияние на всю дальнейшую работу — поднимают активность колхозников или, наоборот, глушат её.
Заседание было многолюдным. Пересмотр норм на строительные работы, раздача на трудодни яблок, назначение нового заведующего свинофермой, радиофикация Тополя — самой далекой бригады, плата за электроэнергию, помощь старикам, направление на учебу — все эти мелкие вопросы задевали интересы многих людей. Но это обычное как будто бы заседание проходило на этот раз не совсем обычно. Всех удивил председатель. Редко кто видел таким Мохнача: аккуратно побритый, в свежей рубашке, лучшем своем костюме и начищенных сапогах. От этого он выглядел более молодым, подтянутым. Кто-то, увидев его, с удивлением бесцеремонно крикнул:
— Ого! Потап сегодня прямо жених!
И вёл он себя необычно. Колхозники уже привыкли, что он, когда говорит, смотрит не на людей, а куда-то в стол или под ноги тому, с кем разговаривает. Выступления его были путаные, маловразумительные. Обычно он сам вносил все предложения и чрезвычайно редко ставил их на голосование на заседаниях правления и даже на общем собрании. Если ему возражали, он старался поскорее замять вопрос и перейти к следующему, а потом все равно делал по-своему, либо отвечал: «Ладно, поговорю там, — и махал рукой в пространство, имея, должно быть, в виду райцентр, но показывал он почему-то всегда в противоположную сторону, куда-то на юг. — Есть повыше нас». Неизвестно, советовался он где-нибудь или нет, однако через некоторое время почти всегда делал так, как сам решил.
И вдруг сегодня Потап Миронович Мохнач стал не похож на самого себя. Он явился на заседание не только выбритый я по-праздничному одетый, но какой-то оживленный, разговорчивый, приветливый. Говорил более энергично — и потому интересно, время от времени поднимал голову смотрел в лица членам правления, сидевшим в первом ряду, несколько раз даже улыбнулся, хотя улыбка была какая-то неуверенная, и часто спрашивал: «Как товари