Робсон так сильно склонил голову набок, что почти коснулся подсунутого под погон толстого шерстяного берета. Он сощурился и совершенно обескуражен. Американец на его месте потребовал бы немедленно объяснить ему всю теорию простых чисел, а выслушав, объявил бы ее собачьим вздором. Однако Робсон спрашивает только:
— Следует ли понимать, что мы меняем номер подразделения?
Уотерхауз нервно сглатывает. По лицу Робсона ясно, что это чертова морока для него и для подчиненных: закрашивать единицу, набивать по трафарету двойку, проводить новый номер через дебри армейской бюрократии. Куча лишней канители.
— 2702, — бросает Чаттан. В отличие от Уотерхауза он спокойно отдает трудные, непопулярные приказы.
— Хорошо. Сейчас мне придется заняться кое-какими делами, — говорит Робсон. — Очень приятно было познакомиться, капитан Уотерхауз.
— Взаимно.
Робсон снова пожимает Уотерхаузу руку и выходит.
— Тут для вас ордер в один из корпусов к югу от столовой, — говорит Чаттан. — Наш номинальный штаб — в Блетчли-парке, но мы предполагаем, что большую часть времени будем проводить в тех зонах боевых действий, где особенно активно используется «Ультра».
— Как я понимаю, вы были в Северной Африке? — говорит Уотерхауз.
— Да. — Чаттан поднимает брови, вернее, то место кожи, где они, вероятно, находятся — волоски прозрачны, словно капроновая нить. — Боюсь, все едва не закончилось совсем плохо.
— Попали в переделку?
— Я о другом, — говорит Чаттан. — Я про секрет «Ультра». Мы до сих пор не уверены, что он в целости. Однако профессор сделал кое-какие расчеты и говорит, что на этот раз, кажется, пронесло.
— Профессор — это доктор Тьюринг?
— Да. Вы знаете, что он лично вас рекомендовал?
— Когда пришли приказы, я примерно так и предположил.
— Тьюринг сейчас занят по меньшей мере на двух фронтах информационной войны, так что не может присоединиться к нашей теплой компании.
— Что произошло в Северной Африке, полковник Чаттан?
— Все еще происходит, — с улыбкой говорит Чаттан. — Наши морские пехотинцы по-прежнему в зоне боевых действий, расширяют колокол.
— Расширяют колокол?
— Ну, вы лучше моего знаете, что случайные величины чаще всего имеют колоколообразное распределение. Рост служащих, например. Подойдемте к окну, капитан Уотерхауз.
Из окна открывается вид на то, что когда-то было полого воздымающейся сельской местностью. За полоской леса Уотерхауз видит зеленые луга с редкой россыпью домиков: так, наверное, выглядел прежде сам Блетчли-парк.
Теперь он выглядит иначе. На протяжении полумили практически все пространство застроено или заасфальтировано. Сразу после усадьбы с ее затейливыми флигелями начинаются одноэтажные кирпичные строения. По сути это длинные коридоры с многочисленными поперечными нефами: +++++++, где новый + добавляется с той скоростью, с какой строители успевают класть кирпичи. (Уотерхауз походя думает, не видел ли Руди аэрофотоснимки этого места и не вывел ли из плюсиков математическую природу учреждения.) Проходы между домами извилистые, узкие, да еще и разрезаны надвое восьмифутовыми противоударными стенами, чтобы фрицам пришлось потратить как минимум по бомбе на каждый корпус.
— Вот в этом здании, — Чаттан указывает на строеньице неподалеку (жуткого вида бетонный сарай), — стоят «Бомбы» Тьюринга. Вычислительные машины, которые создал ваш друг профессор.
— Настоящие универсальные машины Тьюринга? — выпаливает Уотерхауз. Перед ним вспыхивает ослепительное видение, будто Блетчли-парк на самом деле — тайное королевство, в котором Алан сумел-таки воплотить свою великую мечту. Королевство, где правят не люди, а информация, где смиренные корпуса, составленные из плюсиков, суть вместилище Универсальных Машин, способных при надлежащей настройке выполнить любую счетную операцию.
— Нет, — говорит Чаттан с печальной, тихой улыбкой.
Уотерхауз шумно выдыхает.
— Может быть, они появятся через год-два.
— Может быть.
— Тьюринг, Уэлшман и другие построили «Бомбы» на основе разработок, сделанных польскими криптоаналитиками. Они состоят из вращающихся барабанов, которые с большой скоростью перебирают множество ключей к «Энигме». Уверен, профессор вам все объяснит. Но суть в том, что сзади у них большие штекерные панели, как на телефонном коммутаторе, и часть девушек заняты тем, что целый день вставляют штекеры в гнезда. Для этой работы требуются хорошее зрение, внимательность и рост.
— Рост?
— Вы заметите, что этим занимаются исключительно рослые девушки. Если немцы каким-то образом раздобудут данные обо всех работающих в Блетчли-парке и построят гистограммы их роста, они увидят нормальное колоколообразное распределение, характеризующее большинство служащих, с аномальным всплеском, вызванным тем, что для работы со штекерами набрали исключительно рослых девушек.
— Ясно, — говорит Уотерхауз. — И кто-нибудь вроде Руди — доктора фон Хакльгебера — заметит аномалию и задумается.
— Вот именно, — отвечает Чаттан. — А задача подразделения 2702 — группы «Ультра-Мега» — вбрасывать ложную информацию, чтобы сбить вашего друга Руди со следа. — Чаттан отворачивается от окна, идет к столу, открывает портсигар, плотно набитый свежим запасом, и ловким жестом предлагает Уотерхаузу сигарету. Тот берет, скорее за компанию. Чаттан протягивает зажженную спичку и, глядя через огонь Уотерхаузу в глаза, говорит: — Дальше давайте сами. Как бы вы скрыли от вашего друга Руди, что у нас здесь много высоких девушек?
— Предполагая, что у него уже есть личные данные?
— Да.
— Тогда поздно что-нибудь скрывать.
— Принято. Давайте допустим, что есть некий канал информации, по которому эти данные поступают отдельными порциями. Канал открыт и функционирует. Закрыть его мы не можем. Или предпочитаем не закрывать, поскольку само закрытие канала сообщит Руди нечто важное.
— Тогда так, — говорит Уотерхауз. — Мы фабрикуем личные данные и запускаем их в канал.
На стене у Чаттана в кабинете — небольшая доска. Это палимпсест[22], не очень хорошо стертый — видимо, доску запрещено мыть, чтобы не пропало что-нибудь важное. Уотерхауз, подойдя, видит наслоения выкладок, постепенно гаснущие во мраке, как луч света в глубоком космосе.
Почерк Алана. Уотерхауз почти физическим усилием заставляет себя не восстанавливать выкладки по призрачным следам на доске. Он нехотя отрывается от формул.
Уотерхауз чертит на доске оси абсцисс и ординат, потом проводит колоколообразную гауссову кривую. Справа от пика пририсовывает небольшой бугорок.
— Вот высокие девушки. Проблема в этом прогибе. — Он указывает на седловину между пиком и бугорком. Потом рисует новый пик, шире и выше, который бы их скрыл.
— Этого можно добиться, подбрасывая в канал Руди сфабрикованные данные о несуществующих девушках выше среднего роста, но ниже тех, которые обслуживают «Бомбы».
— Однако теперь вы роете себе новую яму, — говорит Чаттан. Он подался вперед на вертящемся стуле и, держа сигарету перед лицом, разглядывает Уотерхауза через неподвижное облако дыма.
Уотерхауз говорит:
— Новая кривая выглядит чуть лучше, потому что я заполнил провал, но она еще не вполне колокол. Она не выгибается по краям, как положено. Доктор фон Хакльгебер это заметит. Он поймет, что кто-то подбрасывает данные в канал. Чтобы этого избежать, я бы сфабриковал еще данные, добавив необычно большие и необычно малые величины.
— Сочинили бы исключительно низких и исключительно высоких девушек, — говорит Чаттан.
— Да. Тогда кривая изогнется по краям, как положено.
Чаттан по-прежнему смотрит на него выжидающе.
Уотерхауз говорит:
— Так добавление небольшого количества данных, которые по отдельности казались бы аномальными, создает впечатление абсолютной нормальности.
— Как я и сказал, — говорит Чаттан. — Сейчас, пока мы разговариваем, наш взвод в Северной Африке растягивает колокол. Придает ему абсолютно нормальный вид.
Мясо
О’кей, рядовой первого класса Джеральд Готт из Чикаго, Иллинойс, за время своей пятнадцатилетней службы в рядах Вооруженных Сил США не хватал звания каждые день. Зато он классно вырезал отбивные. Он орудовал мясницким ножом ничуть не хуже, чем Бобби Шафто — штыком, и кто скажет, что армейский мясник, экономно разделывая тушу и досконально соблюдая все санитарные предписания, спас меньше жизней, чем стальноокий боец? Война — это не только убивать нипов, фрицев, даго. Война — это еще и убивать скот. И есть его. Джеральд Готт, боец на передовой, содержал свою морозильную камеру в хирургической чистоте; только справедливо, что в ней он и встретил свою смерть.
Бобби Шафто сочиняет в голове это маленькое надгробное слово, дрожа от субарктической стужи в бывшей французской, а ныне американской морозильной камере, которая размерами и температурой легко могла бы потягаться с Гренландией. Кроме него, в камере — бренные останки нескольких стад и одного мясника. За короткую службу Шафто перевидал немало похорон и всегда изумлялся искусству, с каким полковые капелланы возносят трогательные хвалы покойному. По слухам, когда вояки получают белобилетников, у которых на месте мозги, их учат печатать на машинке и сажают в кабинете день за днем строчить такое фуфло. Неплохая работенка.
Замершие туши длинными рядами висят на крюках. Бобби Шафто с каждым шагом все больше напрягается, готовясь к тому, что предстоит увидеть. В каком-то смысле почти лучше, когда снаряд сносит приятелю голову вместе с нераскуренной сигаретой — пока вот так собираешься с духом, недолго рехнуться.
Наконец Шафто огибает ряд и видит на полу человека в обнимку со свиной тушей, которую явно намеревался разделать за мгновение до смерти. Покойник тут уже двенадцать часов, и температура его тела — минус двадцать градусов по Цельсию.
Бобби Шафто заставляет себя взглянуть на тело и набирает полную грудь холодного, пахнущего мясом воздуха. Складывает посиневшие руки в молитвенном и в то же время согревающем жесте. «Господи! — говорит он вслух. Эха нет — туши поглощают звук. — Прости этого морпеха за то, что он собирается сделать, и уж заодно обязательно прости его командиров, которых Ты в Своей безграничной мудрости соизволил над ним постави