– Ты знал, что это происходит, но не знал про U‑553, – говорит Шафто.
– Ах, Бобби, в Третьем рейхе происходит много такого, чего не знает простой капитан-подводник. Ты воевал, сам понимаешь.
– Да. – Шафто вспоминает странности подразделения 2702. Смотрит на письмо. – Почему Дениц сообщает тебе это сейчас?
– Ничего он мне не сообщает, – обиженно говорит Бишоф. – Я просто додумался. Дениц делает мне предложение.
– Я полагал, что ты в завязке.
Бишоф недолго молчит.
– Я завязал с тем, чтобы убивать людей. Однако позавчера я на маленьком шлюпе обогнул мыс.
– И что?
– Значит, похоже, я не завязал выходить в море на кораблях. – Бишоф вздыхает. – Беда в том, что все по-настоящему интересные корабли принадлежат крупным державам.
Бишоф явно нервничает, и Шафто решает сменить тему:
– Кстати, об интересных вещах… – Он рассказывает о Небесном Видении, которое видел по пути сюда.
Бишоф приходит в восторг. Страсть к приключениям, которую он держал заспиртованной и засоленной с самого прибытия в Норрсбрук, проснулась опять.
– Ты уверен, что это был какой-то летательный аппарат?
– Эта штука завывала, и от нее отваливалась всякая дрянь. Но я никогда не видел метеорит, так что точно не знаю.
– Далеко идти?
– Она разбилась в семи километрах от места, где я стоял. Отсюда в десяти.
– Десять километров – пустяки для бойскаута и гитлерюгендовца.
– Ты не был в Гитлерюгенде.
Бишоф секунду размышляет.
– Гитлер… как неприятно. Я думал, если не обращать внимания, он сам уйдет. Может, если бы я вступил в Гитлерюгенд, мне дали бы надводный корабль.
– И тебя бы уже не было в живых.
– Верно! – Бишоф сразу веселеет. – И все равно десять километров – пустяки. Пошли.
– Уже темно.
– Пойдем на огонь.
– Он погаснет.
– Пойдем по обломкам, как Ганс и Гретель.
– У Ганса и Гретель ни хрена не вышло. Ты хоть сказку-то читал?
– Не будь таким пораженцем, Бобби, – говорит Бишоф, влезая в рыбацкий свитер. – Обычно ты не такой. Что тебя угнетает?
Глория.
Сейчас октябрь, дни короткие. Шафто и Бишоф вязнут в еще не открытом сезонном аффективном расстройстве и не спускают друг с друга глаз, как два брата среди зыбучих песков.
– А? Was ist los[46], приятель?
– Наверное, просто некуда себя деть.
– Тебе нужно приключение. Пошли!
– Мне нужно приключение, как Гитлеру – его поганые усики, – ворчит Бобби Шафто, тем не менее встает и вслед за Бишофом идет к двери.
Шафто и Бишоф бредут по темному шведскому лесу, словно две заблудшие души, ищущие боковой вход в Лимб. Керосиновая лампа, которую они несут поочередно, светит примерно на длину вытянутой руки. Иногда они молчат по целому часу, и каждый в одиночку силится побороть суицидальную депрессию. Иногда тот или другой (чаще Бишоф) встряхивается и говорит что-нибудь вроде:
– Что-то я в последнее время не вижу Еноха Роота. Чего он поделывает с тех пор, как вылечил твою тягу к морфию?
– Не знаю. Он так меня за это время достал, что неохота больше его видеть. Вроде бы по-прежнему живет в подвале под церковью. Взял у Отто русскую рацию и возится с ней.
– Да, помню, он все менял частоты. Заработала она?
– Понятия не имею, – говорит Шафто. – Но когда рядом начинают падать куски горящего металла, поневоле задумаешься.
– Ага. И он часто ходит на почту. Мы с ним там как-то столкнулись. Он активно переписывается с другими по всему миру.
– С кем с другими?
– Вот и я бы хотел узнать.
Место падения метеора находят по звуку ножовки, который разносится между соснами, словно брачный зов исключительно глупой и сексуально озабоченной птицы. Это дает общее направление. Уточнить координаты помогают резкие вспышки света, оглушительный треск и душистый град посеченной листвы. Шафто и Бишоф распластываются по земле и слышат, как пули смачно рикошетят от стволов. Ножовка пилит, не останавливаясь.
Бишоф начинает говорить по-шведски, однако Шафто на него шикает.
– Это «суоми», – говорит он. – Эй, Джульетта! Отбой тревоги! Это мы с Гюнтером.
Никакого ответа. Шафто вспоминает, что недавно переспал с Джульеттой, а значит, должен следить за своими манерами.
– Простите, мэм, – говорит он, – по звуку вашего пистолет-пулемета можно заключить, что вы принадлежите к финской нации, которой я безгранично восхищаюсь. Позвольте сказать, что мы, бывший сержант Роберт Шафто и мой друг, бывший капитан-лейтенант Гюнтер Бишоф, не хотим причинить вам вреда.
Джульетта отвечает огнем, целя на звук голоса. Пуля пролетает в футе над головой.
– Разве твое место не в Маниле? – спрашивает Джульетта.
Шафто со стоном перекатывается на спину, как будто ранен в живот.
– Что это значит? – в изумлении спрашивает Гюнтер Бишоф. Видя, что его друг (эмоционально) выведен из строя, он кричит: – Швеция – мирная нейтральная страна! Почему вы в нас стреляете?
– Уходите! – Видимо, Джульетта с Отто, потому что слышно, как она с ним переговаривается. – Нам здесь не нужны представители американской морской пехоты и вермахта. Убирайтесь!
– Похоже, вы пилите что-то сильно тяжелое, – включается наконец Шафто. – Как вы это попрете?
Между Джульеттой и Отто происходит оживленный разговор.
– Можете подойти, – дозволяет наконец Джульетта.
Кивистики, Джульетта и Отто, стоят в кругу света от фонаря. Рядом – покореженное самолетное крыло. Большинство финнов практически не отличаются от шведов, но Джульетта и Отто – черноволосые и черноглазые, как турки. На самолетном крыле – черно-белый крест Люфтваффе. Еще на нем установлен мотор. Отто, орудуя ножовкой, прилагает усилия к тому, чтобы мотора на крыле не было. Мотор недавно горел, потом сломал несколько больших сосен. Тем не менее Шафто понимает, что это какой-то невиданный прежде мотор. У него нет винта, а есть много маленьких лопастей.
– На турбину похож, – говорит Бишоф, – только воздушную, а не водную.
Отто выпрямляется, театрально трет поясницу и вручает Шафто ножовку. Потом – пузырек с таблетками амфетамина. Шафто принимает несколько таблеток, скидывает рубашку, обнажая мускулистый торс, выполняет разминочные движения, предписанные МПФ США, берет ножовку и приступает к делу. Через пару минут он как бы между прочим смотрит на Джульетту. Она держит пистолет-пулемет. Взгляд разом ледяной и обжигающий, словно торт «Аляска». Бишоф стоит в сторонке и явно забавляется зрелищем.
Заря стучит красными обветренными пальцами по обмороженному небу, пытаясь восстановить кровообращение, когда остатки турбины наконец отваливаются от крыла. Бобби Шафто, накачанный амфетамином, пилил шесть часов кряду; Отто несколько раз менял полотно, что с его стороны – крупное капиталовложение. Потом они пол-утра тащат мотор через лес и вдоль ручья к морю, где Отто оставил лодку. Отто и Джульетта отчаливают с добычей. Бобби Шафто и Гюнтер Бишоф возвращаются на место крушения. Нет надобности обсуждать это вслух, но они намерены отыскать часть самолета с погибшим летчиком и похоронить его, как следует.
– Что там в Маниле, Бобби? – спрашивает Бишоф.
– Одна штука, которую морфий заставил меня забыть, – говорит Шафто, – а Енох Роот, язви его в душу, – вспомнить.
Через пятнадцать минут они выходят на просеку, оставленную падающим самолетом, и слышат, как мужской голос рыдает, вне себя от горя:
– Анжело! Анжело! Анжело! Mein liebchen![47]
Они не видят, кто рыдает, но неподалеку в раздумье стоит Енох Роот. При звуке шагов он поднимает голову и вытаскивает из кожаной куртки полуавтоматический пистолет. Потом узнает их и успокаивается.
– Чего тут за хрень? – без обиняков спрашивает Шафто. – Это с тобой немец?
– Да, со мной немец, – говорит Роот. – Как и с тобой.
– А чего твой немец устроил такой спектакль?
– Руди оплакивает свою любовь, – говорит Роот, – погибшую при попытке с ним воссоединиться.
– Самолет вела женщина? – спрашивает вконец обалдевший Шафто.
Роот закатывает глаза и тяжело вздыхает.
– Ты не учел, что Руди может быть гомосексуалистом.
Шафто нужно время, чтобы охватить эту чудовищно непривычную концепцию. Бишоф, как истый европеец, абсолютно невозмутим. Однако и у него есть вопрос:
– Енох, зачем вы… здесь?
– Зачем мой дух воплотился на Земле вообще? Или, конкретно, почему я в шведском лесу, гляжу на обломки загадочного немецкого самолета, в то время как немецкий гомосексуалист рыдает над сгоревшими останками своего итальянского любовника? Последнее помазание, – отвечает Роот на свой же вопрос. – Анжело был католиком.
Бишоф по-прежнему смотрит на него, явно недовольный ответом.
– Что ж. В более широком смысле я здесь потому, что миссис Тенни, жена викария, дала себе послабление и перестала закрывать глаза, прежде чем вынуть шарик из лототрона.
Хруст
Приговоренный моется в душе, бреется, надевает костюм (кроме пиджака) и обнаруживает, что поторопился. Он включает телевизор, берет из холодильника пиво для унятия мандража и открывает стенной шкаф, чтобы достать все для последней трапезы. В квартире только один стенной шкаф; когда дверца открыта, кажется, что он, а-ля «Бочонок амонтильядо», заложен очень большими красными кирпичами. На каждом изображен убеленный сединами, но еще бодрый, хоть и с налетом легкой грусти, военный моряк. Несколько недель назад Ави в попытке поднять Рэнди настроение прислал их целый контейнер. Надо полагать, остальные коробки дожидаются в Манильском доке, в окружении автоматчиков и крысоловок размером с хороший словарь; в каждую для приманки положен один золотистый хрустик.
Рэнди вынимает кирпич. В штабеле образуется дыра, но за ней – еще коробка с точно таким же военным моряком. Они словно маршируют из шкафа бравой шеренгой. «Полностью сбалансированный завтрак», – говорит Рэнди. Потом хлопает дверцей и размеренной, нарочито спокойной походкой идет в комнату. Здесь он обычно ест, как правило – лицом к тридцатишестидюймовому телевизору. Ставит на стол пиво, пустую тарелку, кладет рядом столовую ложку – такую большую, что в большинстве европейских культур ее сочли бы половником, а в большинстве азиатских – сельскохозяйственным инструментом. Извлекает стопку бумажных салфеток – не бурых, из вторсырья, которые не намокают, даже если их окунуть в воду, но антиэкологичных, ослепительно-белых, мягких и жутко гигроскопичных. Идет на кухню, открывает холодильник, лезет в самую глубь и находит нераспечатанную упаковку стерилизованного молока. Вообще-то стерилизованное молоко не обязательно хранить в холодильнике, однако технология требует, чтобы температура молока приближалась к точке замерзания. У дальней стенки холодильника – вентиляционная решетка, куда дует холодный воздух непосредственно от фреонового змеевика. Рэнди всегда ставит молоко прямо перед решеткой. Не слишком близко – иначе пакеты перекроют ток воздуха, – но и не слишком далеко. Холодный воздух видно по облачкам сгустившегося пара, надо просто посидеть перед открытым холодильником и внимательно изучить характеристики потока, как делают инженеры, когда испытывают автомобиль в аэродинамической трубе. В идеале пакеты со всех сторон обтекает равномерный поток – так достигается наилучший теплообмен через многослойную упаковку. Молоко должно быть таким холодным, чтобы пакет при нажатии твердел от кристалликов льда, вызванных из небытия движением жидкости.