ло лицо: черты его были тонкими, глубокие впадины делали голову похожей на череп с высоким куполообразным лбом и кустистыми седыми бровями, нависавшими над глазами, в которых я не заметил ни малейших следов старости.
Глаза эти были близко посажены — большие, удивительно чистого серого цвета. Нос напоминал тонкий клюв, рот — сейчас казавшийся безгубым — был широко раскрыт в смехе, обнажая на удивление сохранившиеся зубы.
— Вернись. Не нужно бояться.
— Я не боюсь. — Я отпустил ветви, немедленно вернувшиеся на место, и не без напускного бесстрашия пошел к нему. Остановился, не доходя нескольких шагов. — Почему это я должен тебя бояться? Ты знаешь, кто я?
Он присмотрелся ко мне, задумался.
— Дай-ка посмотреть на тебя. Темные волосы, черные глаза, тело танцора и повадки волчонка… или правильнее сказать — юного сокола?
Кинжал упал к моим ногам.
— Значит, ты меня знаешь?
— Скажем так, я знал, что ты когда-нибудь придешь, и сегодня я знал, что здесь кто-то есть. Что, по-твоему, заставило меня так рано вернуться?
— Как же ты узнал, что здесь кто-то есть? А, ну конечно, ты увидел летучих мышей.
— Может быть.
— Они всегда так вылетают?
— Только когда приходят чужие. Твой кинжал, господин.
Я пристроил кинжал на поясе.
— Меня никто не называет господином. Я незаконнорожденный. То есть я принадлежу лишь себе и никому другому. Меня зовут Мерлин, но ты ведь знал это.
— А меня — Галапас. Ты есть хочешь?
— Да.
Но сказал я это с сомнением, помня о черепе и мертвых летучих мышах.
Он подумал, что я смущен. Серые глаза мигнули.
— Как насчет фруктов и медовых лепешек? И чистой воды из источника? Какая еда может быть лучше этой — даже в доме короля?
— В этот час в доме короля я не получил бы и этого, — честно признался я. — Благодарю тебя, господин, я буду рад разделить с тобой пищу.
Он улыбнулся.
— Никто не называет меня господином. Я также не принадлежу никому из людей. Выйди и сядь на солнце, а я принесу еду.
Фрукты оказались яблоками, на вид и на вкус точно такими же, что и яблоки из сада моего деда, и я даже покосился украдкой на моего хозяина, разглядывая его при свете дня и спрашивая себя, не видел ли я его когда-нибудь на берегу реки или в городе.
— У тебя есть жена? — спросил я. — Кто стряпает медовые лепешки? Очень вкусные.
— Жены нет. Я ведь сказал тебе, что не принадлежу никому из людей — включая женщин. Увидишь, Мерлин, на протяжении всей жизни мужчины — и женщины — будут пытаться окружить тебя решетками, но ты станешь бежать этих решеток, или гнуть их прутья, или по своему желанию расплавлять их — пока по доброй воле не смиришься с ними и не заснешь в их тени… Я беру эти медовые лепешки у жены пастуха, она делает их достаточно для троих и достаточно набожна, чтобы пожертвовать несколько штук на милостыню.
— Значит, ты отшельник? Святой?
— А я похож на святого?
— Нет.
Так оно и было. В те времена, как мне помнится, я боялся лишь одиноких святых, изредка забредавших, молясь и попрошайничая, в город: чудаковатые, раздражительные, шумные люди с безумием в глазах, от них пахло так, что поневоле вспоминались груды отбросов в окрестностях скотобоен. Иногда трудно было угадать, на служение какому богу они претендуют. Шепотом передавали, что некоторые из них — друиды, все еще официально считавшиеся вне закона, хотя в сельских местностях Уэльса они по-прежнему вершили свои обряды практически без помех. Многие почитали старых богов — местных божеств — и поскольку те прибавляли или теряли в популярности в разные времена года, их адепты склонны были время от времени менять свою вассальную зависимость на ту, которая давала в данный момент наивысшие сборы. Иногда такое проделывали даже христианские священники, но обычно отличить истинных христиан не составляло труда, ибо они были грязнейшими из грязных. Римские боги и их священники продолжали безмятежно пребывать в своих развалившихся храмах и неплохо жили за счет приношений. Церковь смотрела на это неодобрительно, но поделать ничего не могла.
— У источника снаружи стоит божок, — рискнул сказать я.
— Да. Мирддин. Он сдает мне внаем свой ручей и свой полый холм, и свои небеса из тканого света, а я в свою очередь отдаю ему его долю. Не годится пренебрегать местными богами, кто бы они ни были. В конце концов, все они — одно.
— Если не отшельник, то кто же ты?
— Вот сейчас — учитель.
— У меня есть наставник. Он из Массилии, но ему довелось побывать и в Риме. Кого ты учишь?
— До сих пор — никого. Я стар и устал, я пришел жить здесь в одиночестве и учиться.
— А почему у тебя там, на ящике, мертвые летучие мыши?
— Я изучал их.
Я воззрился на него.
— Изучал летучих мышей? Как ты можешь изучать их?
— Я изучаю их строение, как они летают, любят и питаются. Их образ жизни. И не только их, но и зверей, и рыб, и растений, и птиц — всего, что я вижу.
— Но это же не изучение! — Я посмотрел на него с изумлением. — Деметрий — это мой наставник — говорит, что наблюдать за ящерицами и птицами — это все мечтания и пустая трата времени. Хотя Сердик — это мой друг — посоветовал мне изучать вяхирей.
— Почему?
— Потому что они быстры и бесшумны и умеют вовремя уйти с дороги. Ведь несмотря на то, что они откладывают всего два яйца, что за ними охотятся все — и люди, и звери, и ястребы, — вяхирей по-прежнему больше, чем каких-нибудь других птиц.
— И их не сажают в клетки. — Старик выпил воды, не отводя от меня глаз. — Итак, у тебя есть наставник. Значит, ты умеешь читать?
— Конечно.
— Ты читаешь по-гречески?
— Немного.
— Тогда пойдем.
Он поднялся и направился в пещеру. Я последовал за ним. Он снова зажег свечу — до того погашенную ради экономии свечного сала — и при ее свете поднял крышку ящика. В нем я увидел свитки книг — я и не подозревал, что в мире есть столько книг. Я наблюдал, как он выбрал одну из них, осторожно закрыл крышку и развернул свиток.
— Вот.
Я с восхищением увидел, что это. Рисунок — тонкий, но отчетливый — скелета летучей мыши. И рядом с ним, начертанные аккуратными причудливыми буквами греческого письма, фразы, которые я немедленно начал разбирать вслух, забыв даже о присутствии Галапаса.
Через минуту или две на мое плечо легла его рука.
— Вынеси ее наружу. — Он вытащил гвозди, державшие одну из высушенных тушек на крышке ящика, и осторожно положил ее на ладонь. — Задуй свечу. Мы посмотрим это вместе.
Так, без лишних вопросов и церемоний, начался мой первый урок у Галапаса.
Лишь когда низко висящее над одним из гребней долины солнце стало отбрасывать длинную, ползущую по склону тень — лишь тогда я вспомнил, что меня ждет иная жизнь и как далеко мне ехать. Вскочил на ноги.
— Мне нужно ехать! Деметрий не проговорится, но если я опоздаю к ужину, меня спросят, почему.
— А ты не хочешь рассказывать?
— Нет, иначе мне не позволят прийти сюда снова.
Он молча улыбнулся. Вряд ли я заметил тогда не высказанное вслух допущение, на котором основывался весь этот разговор — он не спросил меня ни как я попал сюда, ни почему. И, будучи всего лишь ребенком, я воспринял это как должное, хотя из вежливости спросил его:
— Мне ведь можно еще раз приехать, правда?
— Конечно.
— Я… я не знаю, когда. Я никогда не знаю, когда мне удастся выбраться — я хочу сказать, когда я буду свободен.
— Не беспокойся. Когда бы ты ни приехал, я буду знать. И буду здесь.
— Как ты узнаешь?
Он сворачивал книгу длинными изящными пальцами.
— Так же, как узнал сегодня.
— А! Я забыл. Ты хочешь сказать, я войду в пещеру и выгоню летучих мышей?
— Как тебе будет угодно.
Я радостно рассмеялся.
— Мне никогда не встречались такие, как ты. Подавать сигналы с помощью летучих мышей! Если рассказать, то никто мне не поверит, даже Сердик.
— Не рассказывай даже Сердику.
Я кивнул.
— Хорошо. Совсем никому. Сейчас мне пора ехать. До свидания, Галапас.
— До свидания.
Так шли день за днем, месяц за месяцем. Когда я только мог — раз, иногда дважды в неделю — я садился на пони и ехал вверх по долине к пещере. Казалось, он точно знает, когда я приеду, ибо почти всегда он был на месте и, достав книги, ждал меня; когда же его не было видно, я поступал, как мы условились и чтобы вернуть его, посылал сигналом летучих мышей. Недели шли, и они привыкли ко мне, требовалось уже два-три метко брошенных по своду пещеры камня, чтобы выгнать их наружу; со временем необходимость в этом отпала: во дворце привыкли к моему отсутствию и прекратили задавать вопросы о моих поездках. Это позволило договариваться с Галапасом о днях моего приезда.
С конца мая, когда у Ольвены родился ребенок, Моравик все меньше и меньше обращала на меня внимания, а когда в сентябре появился сын у Камлаха, она утвердилась в роли официальной управительницы королевских яслей, бросив меня так же неожиданно, как птица бросает гнездо. Все меньше видел я и мою матушку, она довольствовалась общением со своими женщинами; таким образом, я был покинут на Деметрия и Сердика. Деметрий имел свои причины приветствовать случавшийся время от времени выходной, а Сердик был моим другом.
Он расседлывал моего грязного и потного пони, не задавая вопросов или подмигивая и отпуская непристойные замечания насчет того, где я был; он считал, что шутит, я так это и принимал.
Комната моя была теперь полностью в моем распоряжении, делил ее со мной отныне лишь волкодав; в память о прошлых днях он проводил в моей комнате ночи, но охранял ли он меня — трудно сказать.
Нет, наверное — опасности для меня не было. В стране, если не считать вечных слухов о вторжении из Малой Британии, царил мир; Камлах и его отец жили в согласии; я, судя по всему, быстро и охотно приближался к темнице пострижения в священники и потому, когда мои занятия с Деметрием официально заканчивались, волен был идти куда угодно.