ость? А башня большая?
— Ничего там сейчас нет — кроме груды камней. Зачем спросил?
— Я… Просто так. Интересно, когда поедем домой?
— Говорят, не раньше, чем через час. Слушай, а почему бы тебе не спуститься вниз — я бы разок срезал тебя в кости?
Я широко улыбнулся.
— И на том спасибо. Я, значит, тебя и от игры оторвал? Извини.
— Не стоит извинений. Я все равно проигрывал. Ладно, я оставлю тебя одного, ты ведь не станешь думать о всяких глупостях, правда? Не нужно попадаться на глаза. Помнишь, что я говорил о вяхире?
И в этот самый миг мимо стрелой пронесся вяхирь; от хлопанья со свистом рассекавших морозный воздух крыльев пахнуло холодом.
Следом, чуть выше, готовый к удару, за вяхирем мчался кречет — мерлин.
Долетев до склона горы, голубь принял чуть вверх, держась вплотную к поверхности, как чайка, прижимающаяся к вздымающейся волне, и направляя свой стремительный полет к зарослям у края лощины. Он шел не выше фута над землей, и для сокола бить его было опасно, но тот, видно, был смертельно голоден, ибо едва они достигли края зарослей, кречет нанес удар.
Пронзительный крик вяхиря, яростное «куик-ик-ик» кречета, дрожь потревоженных ветвей — и все стихло. Медленно, как снежинки, оседали несколько перышек.
Я бегом бросился вверх по склону.
— Он схватил его!
Было ясно, что случилось — обе птицы сцепились в воздухе, влетели в заросли и ударились о землю. Судя по наступившей тишине, возможно обе они так и лежали там оглушенные.
Заросли представляли собой плотно сплетенный ветвями кустарник, покрывавший один из склонов лощины. Раздвигая ветки, я с трудом протискивался вперед. Путь мне указывали выпавшие перья. Наконец я нашел их. Голубь был мертв, он лежал с распростертыми крыльями грудкой вниз — так, как летел и как ударился о камни; на радужном оперении его шейки алело пятнышко крови. На вяхире лежал сокол.
Острые, как сталь, когти глубоко вонзились в спину добычи, безжалостный клюв от удара наполовину вошел в тельце голубя. Сокол был еще жив. Когда я склонился над ними, крылья его затрепетали, а синеватые веки опустились, явив темные зрачки горящих яростью глаз.
Задыхаясь, протиснулся и встал у моего плеча Сердик.
— Не трогай его. Руки раздерет. Дай мне.
Я выпрямился.
— Хватит разговоров об этом твоем вяхире, Сердик. Пора уже забыть о нем, верно? Нет, оставь их. Они еще будут здесь, когда мы вернемся.
— Вернемся? Откуда?
Я молча указал рукой на нечто, возникшее перед нами именно там, куда направляли полет птицы. Черный квадратный проем — будто дверь в крутом склоне позади зарослей; вход, скрытый от случайного глаза, видимый лишь только когда кто-то зачем-либо проломится сквозь сплетенные ветви.
— Ну и что? — спросил Сердик. — На вид, так это вход в старую шахту.
— Да. Чтобы посмотреть на нее я и ехал сюда. Зажги факел и пойдем. — Он начал было возражать, но я оборвал его: — Можешь не ходить, как угодно. Но дай мне факел. И побыстрее, времени осталось немного.
Я начал пробираться ко входу; слышно было, как за спиной Сердик, все еще ворча, начал пригоршнями ломать прутья посуше, чтобы соорудить факел.
Сразу за входом деревянные подпорки сгнили, и путь преграждала груда осыпавшейся земли и опавших камней, но за ней пол шахты был достаточно ровным и вел почти без наклона прямо к сердцу горы. Я мог идти, почти не сгибаясь, а Сердик, при его невысоком росте, пригибался лишь слегка. Яркое трепетание пламени наспех сделанного факела бросало нам под ноги наши же искаженные тени. В этом свете на полу виднелись желоба, по которым грузы вытаскивали отсюда к свету, а на стенах — следы кирок и рубил, которыми высекали в скалах тоннель.
— Куда тебя несет? — Голос Сердика за спиной звенел от напряжения. — Слушай, давай вернемся. В таких местах опасно. Кровля может обрушиться.
— Не обрушится. Смотри, чтобы факел не погас, — бросил я, и мы пошли дальше.
Туннель отклонялся вправо и постепенно начал опускаться. Под землей полностью теряется чувство направления; здесь нет и того дуновения ветерка, которое позволяет не сбиваться с пути даже в самую темную ночь, но я полагал, что мы кругами приближаемся к сердцу горы, на которой стояла когда-то та старая королевская башня. Время от времени вправо и влево отходили другие тоннели, но опасности заблудиться не было: мы шли по главной галерее, и скала казалась здесь достаточно прочной. Местами с крыши или со стен что-то обваливалось, а однажды пришлось даже остановиться перед грудой обломков, почти загородившей путь, но я перебрался через нее, а дальше тоннель был чист.
Перед этой грудой Сердик остановился. Он просунул факел и вгляделся во мрак впереди.
— Эй, слушай, Мерлин, ради всего святого, давай вернемся. Это уж слишком. В таких местах опасно, говорю тебе, а мы забираемся все ниже, в самую утробу этой горы. Лишь богам ведомо, что нас там ждет. Пойдем назад, парень.
— Не трусь, Сердик, ты вполне можешь пролезть. Пробирайся. Быстрее.
— Ни за что. Если сейчас же не вылезешь, клянусь, я пойду назад и расскажу все королю.
— Послушай, — ответил я, — это важно — сходить туда. Не спрашивай, почему. Но клянусь тебе, никакой опасности нет. Если боишься, то дай мне факел и иди назад.
— Ты ведь знаешь, что я не могу так поступить.
— Да, знаю. Ты не посмеешь вернуться и все ему рассказать, не так ли? Оставь ты меня здесь и случись со мной худо, что, по-твоему, ждет тебя?
— Правильно говорят, что ты дьявольское отродье, — сказал Сердик.
Я расхохотался.
— Когда вернемся наверх, можешь говорить все, что хочешь, Сердик, но сейчас, пожалуйста, поторопись. Тебе ничто не угрожает, уверяю тебя. В воздухе сегодня не носится зло, и ты сам видел, как мерлин указал нам дверь.
Он, разумеется, пошел. Бедный Сердик, ему не оставалось ничего иного. Но когда он, высоко подняв факел, встал рядом со мной, я заметил, что он поглядывает на меня искоса, а левой рукой делает знак от злых чар.
— Давай только побыстрее, — сказал он, — вот и все.
Еще два десятка шагов, поворот, и тоннель вывел нас в пещеру.
Я дал знак поднять факел — и потерял дар речи. Это огромная полость точно в сердце горы, эта тьма, едва затронутая сиянием факела, это мертвое спокойствие воздуха, когда слышишь и чувствуешь биение крови в жилах — конечно, это было то самое место. Я узнавал каждую отметину на скале, узнавал саму эту покрытую следами и трещинами от рубил, а затем взломанную напором воды поверхность. Тут был и терявшийся во тьме свод, а в углу, где стояла помпа, виднелась груда проржавевшего металла.
А вот и сырой блеск на поверхности стены, но уже не полоска, а целый занавес сияющей влаги. Там, где были лужи и потеки воды под навесом, теперь широкое, тихое озеро. Не менее трети зала ушло под воду.
Воздух здесь пах как-то странно, дыханием вод и живой скалой.
Откуда-то сверху капало, и каждый удар капели порождал звук, чистый, как теньканье маленького молоточка по металлу. Взяв из рук Сердика теплящийся еще пучок прутьев, я подошел к краю воды. Поднял огонь как можно выше над водой и посмотрел вниз. Ничего не увидел. Огонь отражался от глади вод, как от полированного металла. Я ждал. Свет струился, мерцал и тонул во тьме. Вода не отражала ничего, кроме меня самого; отражение напоминало призрак в зеркале Галапаса.
Я вернул факел Сердику. Тот не сказал ни слова. Все это время он глядел на меня испуганно и как-то искоса.
Я тронул его за руку.
— Теперь можно возвращаться. В любом случае, факел уже почти погас. Пойдем.
Всю дорогу — по извилистой галерее, мимо груд земли и обломков, через выход в морозный полдень — мы хранили молчание.
Небо было голубовато-бледным. На его фоне зимние деревья стояли хрупкие и тихие; как кости, белели березы. Донесся снизу и зазвучал в застывшем звенящим металлом воздухе настойчивый призыв рога.
— Они отправляются.
Сердик ткнул факел в замерзшую землю — загасить. Я начал пробираться сквозь заросли вниз. Голубь все еще лежал там — холодный и уже окоченевший. Кречет тоже был здесь, он отполз от тела своей добычи и уселся рядом с ней на камень, сгорбившийся и неподвижный; он не шевельнулся даже при моем приближении. Я подобрал вяхиря и бросил Сердику.
— Сунь его в седельную сумку. Мне ведь не нужно просить тебя не болтать обо всем этом, правда?
— Да уж не нужно. Что ты делаешь?
— Он не может двигаться. Если мы оставим его здесь, через час он замерзнет и умрет. Я возьму его.
— Осторожнее! Это ведь взрослый сокол.
— Он не тронет меня.
Я подобрал мерлина; спасаясь от стужи, он распушил перья и показался мне на ощупь мягким, как совенок. Я натянул кожаный рукав куртки на левое запястье пониже, и сокол, изо всех сил вонзив когти, уцепился за него. Глаза его были теперь полностью открыты, и дикие темные зрачки неотрывно следили за мной.
Однако сидел он спокойно, сложив крылья. Слышно было, как бормочет себе что-то под нос Сердик, нагнувшись там, где я устраивался поесть и собирая мои вещи. Затем он добавил нечто, прежде не слыханное мной:
— Идем, молодой хозяин.
Когда я влился в хвост свиты моего деда, и мы отправились дальше, в Маридунум, сокол покорно остался сидеть у меня на запястье.
10
Не пытался он покинуть меня и по прибытии домой. Осмотрев его, я обнаружил, что в той погоне за вяхирем и при падении у него повреждены несколько перьев; я подлечил их, как учил меня Галапас, и после этого сокол сидел на ветке грушевого дерева за моим окном, кормясь из моих рук и не пытаясь улететь.
Отправившись к Галапасу, я прихватил с собой и его. Это было в первый день февраля; прошедшей ночью морозец спал и под утро пошел дождь. День выдался свинцово-серым, низко висели облака, под порывами ветра колебались струи дождя. Во дворце свистели сквозняки, и на двери спешно навешивались занавеси, люди же кутались в шерстяные одежды и старались держаться поближе к жаровням. Казалось, над дворцом нависла серая тяжелая тишина. После возвращения в Маридунум я почти не видел деда, он часами держал совет со своими приближенными, и ходили слухи о ссорах и криках, когда он совещался один на один с Камлахом. Однажды, когда я пришел в комнату матушки, мне сказали, что она молится и не может встретиться со мной. Я мельком увидел ее через открытую дверь и мог бы поклясться, что склонившись перед святыми образами, она плакала.