Но в горной долине все шло по-прежнему. Галапас принял сокола, похвалил мою работу над его крыльями, затем посадил птицу на укрытый выступ близ входа в пещеру и пригласил меня подойти к огню и погреться. Зачерпнув для меня из кипящего на медленном огне горшка тушеного мяса и заставив поесть, лишь затем он согласился выслушать мой рассказ. Я поведал ему все, вплоть до ссор во дворце и слез моей матушки.
— Это была та самая пещера, Галапас, могу поклясться! Но зачем? Там ведь ничего не было! А кроме этого ничего не случилось, совсем ничего. Я старался разузнать как только мог, и Сердик среди рабов поспрашивал, но никто не знает, о чем договорились короли и почему мой дед ссорится с Камлахом. Но кое-что он мне сказал. За мной следят. Люди Камлаха. Если бы не это, я приехал бы раньше. Они сегодня уехали, и Камлах, и Алун, и другие, поэтому я сказал, что еду на заливные луга обучать сокола и приехал сюда.
И поскольку он хранил молчание, я повторил с озабоченностью, сделавшей меня настойчивым:
— Что происходит, Галапас? Что все это значит?
— О видении твоем и находке пещеры я ничего не знаю. О причинах же ссор во дворце, кажется, догадываюсь. Ты знал, что у Верховного короля от первого брака были сыновья — Вортимер, Катигерн и молодой Пасцентий?
Я кивнул.
— Кто-нибудь из них был в Сегонтиуме?
— Нет.
— Я слышал, что они порвали с отцом, — произнес Галапас, — и Вортимер собирает свое собственное войско. Говорят, что он хочет стать Верховным королем, что Вортигерну, кажется, грозит мятеж, и как раз тогда, когда это ему меньше всего кстати. Королеву его многие ненавидят, это ты знаешь, мать же Вортимера была доброй британкой, и кроме того, молодым нужен молодой король.
— Значит, Камлах стоит за Вортимера? — быстро спросил я, и Галапас улыбнулся.
— Кажется, да.
Я немного поразмыслил над этим.
— Что ж, как говорится, когда грызутся волки, добыча достается воронам.
Поскольку я родился в сентябре, под Меркурием, ворон был моим знаком.
— Может быть, — ответил Галапас. — Но скорее всего, тебя запрут в клетку раньше, чем ты этого ждешь.
Он сказал это отсутствующе, как бы унесясь мыслями куда-то далеко, и я вернулся к тому, что заботило меня больше всего.
— Галапас, ты сказал, что ничего не знаешь ни о моем видении, ни о пещере. Но ведь это… В этом должна чувствоваться рука бога.
Я глянул вверх, на выступ, где сидел сокол — задумчивый и терпеливый, с полузакрытыми глазами-щелками, в которых отражался огонь.
— Так и есть.
Я заколебался.
— А не можем ли мы выяснить, что он… что все это значит?
— Хочешь снова войти в кристальный грот?
— Н-нет, не хочу. Но, может быть, я должен это сделать. Скажи, как ты считаешь?
Чуть помедлив, он тяжело произнес:
— Да, по-моему, тебе следует войти. Но сначала я научу тебя еще кое-чему. На этот раз ты сам должен сотворить себе огонь. Не так… — Он улыбнулся, когда я потянулся за веткой, пошевелить тлеющие в золе угли. — Положи ее. Перед тем как уехать, ты попросил показать тебе что-нибудь настоящее. Это последнее, что мне осталось показать тебе. Я не понимал… Ладно, не буду об этом. Нет, сядь, дитя, книги тебе больше не нужны. Смотри сюда.
О том, что случилось затем, я писать не буду. Как я уже сказал, это было первое пришедшее ко мне волшебство — и будет последним, которое я забуду. Я нашел его несложным — даже творить огонь, холодный, как лед, и бушующее пламя, и вспышки, ударом кнута пронзающие тьму. Только этому искусству и обучил он меня, не считая некоторых приемов лечения. И это правильно, ибо я был молод, чтобы учиться большему, а искусство это таково, что если ты непригоден или не готов, оно может ослепить тебя.
Когда мы закончили урок, снаружи было уже темно. Галапас поднялся на ноги.
— Я вернусь через час и разбужу тебя.
Он сдернул висевшую на зеркале и скрывавшую его накидку, закутался в нее и вышел.
Гул пламени был, словно стук от копыт коня, несущегося в галопе; как кнут, щелкнул яркий, длинный язык. С шипением, похожим на женский вздох, развалилось полено, и тысяча горящих ветвей затрещала, будто гомонящая, перешептывающаяся, сплетничающая толпа…
Все расплылось в великом ослепительном сиянии тишины. Зеркало вспыхнуло. Я поднял накидку, уже приятно сухую, и забрался с ней в кристальный грот. Сложив накидку, улегся на нее, вглядываясь в сходящуюся надо мной усеянную кристаллами стену.
Языки пламени окружали меня пылающими рядами, один за другим, наполняя воздух, пока я не оказался в сотканном из света шаре, как бы внутри звезды. Свет становился все ярче и ярче, пока вдруг не лопнул — и наступила тьма…
Копыта несущегося галопом коня выбивали искры из гравия римской дороги. Вновь и вновь щелкала плеть всадника, но лошадь и так уже неслась во весь опор, широко раздувая алые ноздри, выдыхая струи пара в холодный воздух. Всадником был Камлах. Далеко позади, отстав почти на полмили, мчалась остальная молодежь, его свита, и еще дальше, далеко позади, ведя на поводу охромевшего и насквозь промокшего коня, шел доставивший вести королевскому сыну гонец.
В городе пылали факелы, по улицам бежали навстречу несущемуся галопом коню люди, но Камлах не обращал на них внимания. Он вонзил в бока коня шипастые шпоры и напрямик промчался через город, по крутой лестнице и далее, во внешний дворик королевского дворца. Здесь также пылали факелы. Рыжая шевелюра на мгновение вспыхнула в их свете, когда он соскочил с коня и швырнул поводья поджидавшему рабу. Взбежал по ступеням, — сапоги из мягкой кожи ступали бесшумно, — и дальше, вдоль ведущей в комнату его отца колоннады. Быстрая темная фигура на мгновение исчезла в тени под аркой, затем Камлах широко распахнул дверь и вошел.
Гонец не солгал. Смерть была быстрой. Старик лежал на резной римской кровати, кто-то набросил на него покрывало из пурпурного шелка. Как-то удалось закрепить его нижнюю челюсть — взлохмаченная седая борода смотрела в потолок, и маленькое изголовье из обожженной глины под шеей поддерживало голову прямо, тело медленно остывало и твердело. Его поза никак не давала понять, что у старика сломана шея. Черты старческого лица начали уже западать, сжиматься, будто смерть стачивала плоть вокруг торчащего носа, оставляя его в одиночестве возвышаться на равнине цвета холодного свечного воска. Лежавшие на губах и на закрытых глазах покойного монеты мерцали в свете факелов, прикрепленных у всех четырех углов ложа.
В ногах кровати, меж факелов, стояла Ниниана. Она стояла очень спокойно и прямо, одетая в белое, сжимая распятие в сложенных на груди руках, низко склонив голову. Когда дверь открылась, она не подняла глаз, ее взор был по-прежнему обращен на пурпурное покрывало; в нем не было скорби, казалось, она смотрит на все из какой-то немыслимой дали.
Сбоку встал ее подошедший брат, стройный в своих черных одеждах, двигавшийся с какой-то хищной грацией, которая, казалось, сотрясает комнату.
Он подошел прямо к кровати и встал над ней, глядя на отца сверху вниз. Затем протянул руку и положил ее на мертвые ладони, сцепленные поверх пурпурного шелка. Рука его на мгновение задержалась, потом отдернулась. Глянул на Ниниану. В нескольких шагах позади нее, в тени, копошилась и шепталась маленькая толпа мужчин, женщин и слуг. Среди них стояли, молча глядя сухими глазами, Маэль и Дуах. И Диниас — он неотрывно смотрел на Камлаха.
Камлах заговорил очень мягко, обращаясь к Ниниане:
— Мне сказали, произошел несчастный случай. Это на самом деле так?
Она не ответила и не шелохнулась. Он смотрел на нее мгновение, затем, раздраженно пошевелив рукой, глянул за ее спину и возвысил голос:
— Один из вас пусть ответит мне. Это несчастный случай?
Вперед выступил мужчина, один из слуг короля, звали его Мабон.
— Это так, милорд.
Он в нерешительности облизнул губы. Камлах оскалился.
— Во имя всех дьяволов ада, что тут у вас происходит?
Затем увидел, куда обращены их взоры и посмотрел на свое правое бедро, где без ножен был заткнут за пояс его кинжал. Он был по рукоять в крови. С нетерпеливым отвращением фыркнув, Камлах вытащил кинжал и отбросил от себя так, что тот ударился о стену с тихим, но отчетливо прозвучавшим в тишине звоном.
— Чья это кровь, думаете вы? — спросил он, всё еще приподняв верхнюю губу. — Всего лишь оленья. Когда пришла весть, мы только что добыли оленя. Я был в двенадцати милях отсюда, и я, и мои люди.
Он смотрел на них во все глаза, будто подбивая высказаться. Никто не шевельнулся.
— Продолжай, Мабон. Тот человек сообщил, что король поскользнулся и упал. Как это случилось?
Мужчина прочистил горло.
— Все вышло как-то глупо, господин, просто несчастный случай. С ним даже не было никого. Это случилось в малом дворике по дороге к комнате слуг, там, где стерты ступени. Один из людей нес масло — заправить лампы. Он пролил немного на ступени и не успел вернуться, чтобы подтереть, как по лестнице, немного торопясь, прошел король. Он… его там в это время не ждали. Ну, милорд, он и поскользнулся на масле и упал вниз, прямо на спину, и ударился головой о камень. Так все и случилось, милорд. Это видели люди, они могут засвидетельствовать.
— А тот, по чьей вине все случилось?
— Один из рабов, милорд.
— Им занялись?
— Милорд, он мертв.
Пока они разговаривали, в галерее произошло какое-то волнение — прибыла свита Камлаха и проследовала за ним в комнату короля.
Они протискивались в комнату, пока говорил Мабон, и теперь, тихонько подойдя к принцу, Алун тронул его за руку.
— Об этой новости знает уже весь город, Камлах. За воротами собирается толпа. Ходит множество слухов — так недалеко и до беды. Тебе нужно показаться и поговорить с ними.
Камлах быстро глянул на него и кивнул.
— Иди присмотри за ними, хорошо? Бран, поди с ним, и Руан. Заприте ворота. Скажите людям, что я скоро выйду. А теперь все остальные — вон.