дняшний груз, кажется, собирались везти в другое место. Поодаль от столбов с фонарями стояли фургоны, привязанные мулы терпеливо ждали. Сопровождавшие фургоны люди были в форме и при оружии, за разгрузкой присматривал офицер.
Судно было вплотную пришвартовано к причалу средней частью борта, как раз там, где находился трап. Удерживавший нос судна канат шел от поручней над моей головой к причалу, нос корабля, таким образом, отстоял от земли так, что между мной и берегом пролегало футов пятнадцать воды. Эта часть судна не была освещена; канат уходил вниз, в удобный клочок мрака, а дальше лежали еще более густые пятна темноты — контуры строений. Я, однако, решил, что следует подождать конца разгрузки и отъезда фургонов, скорее всего, вместе с сопровождающими их солдатами. Случай бежать представится позднее, когда на борту останется лишь вахтенный, а может быть и фонари уберут с причала.
Ибо я, конечно, должен бежать. Останься я здесь, единственной моей надеждой на спасение было бы расположение ко мне Маррика, а последнее, в свою очередь, зависело от исхода его беседы с Амброзием. И если по какой-нибудь причине Маррик не сможет вернуться и вместо него придет Ханно…
Кроме того, мне хотелось есть. Та вода и ужасный на вкус кусок размоченного хлеба заставили желудочные соки в бешеной пляске ринуться в совершенно пустой живот, и перспектива прождать два или три часа, прежде чем за мной кто-нибудь явится, была непереносима, не говоря уже о страхе перед последствиями такого возвращения. И пусть даже события примут самый лучший оборот, и Амброзий пошлет за мной, все равно, после того, как он узнает все, что ему будет нужно, я не смогу быть уверен в дальнейшем его ко мне благоволении.
Несмотря на блеф, спасший мою жизнь от его шпионов, сведения мои были достаточно скудны, и прав был Ханно в своей догадке — и Амброзий тоже это поймет — что как заложник я бесполезен. Мое полукоролевское происхождение могло произвести впечатление на Маррика и Ханно, но ни то, что я внук союзника Вортигерна, ни то, что я племянник сторонника Вортимера не очень-то расположит Амброзия к доброму приему.
Похоже было, что участь моя, каково бы ни было мое происхождение, грозила обернуться при удачном повороте дел рабством, а при плохом — бесславной смертью.
И дожидаться этого я был совсем не намерен. По крайней мере, пока отверстие в борту открыто, а канат тянется, лишь слегка прогибаясь, из какого-то места прямо надо мной к швартовой тумбе на причале. Эта шпионская пара, подумалось мне, так мало привыкла к обращению с пленниками моих размеров, что даже не обратила внимание на это отверстие в борту. Ни один мужчина, даже похожий на ласку Ханно, и думать бы не мог сбежать таким путем, а вот щуплый мальчишка — мог. Да и подумай они о таком, вспомнили бы, что плавать я все равно не умею, а канат бы не приняли во внимание. Но хорошенько рассмотрев его, пока висел, подтянувшись на руках, у отверстия в борту, я счел, что у меня должно получиться. Уж если по нему могли перебираться крысы, как раз сейчас одна попала в поле зрения, громадная отъевшаяся тварь, лоснящаяся от объедков, сползала вниз, к берегу, то мог и я.
Но следовало подождать. Между тем стало холодно, а я был не одет. Легко соскочив назад в трюм, я стал искать свою одежду.
Свет с берега был тусклым, но его хватало. При нем я мог рассмотреть маленькую клетушку моей тюрьмы с одеялами, брошенными на груду старых мешков, служивших мне постелью; покоробившийся и растрескавшийся морской сундук у переборки; груда ржавых цепей, слишком тяжелых, чтобы я мог их сдвинуть с места; кувшин с водой и в дальнем углу — то есть в двух шагах — отвратительное ведро, все еще наполовину заполненное рвотой. И больше ничего. Может быть, в порыве доброты Маррик стянул с меня мои промокшие одежды, но он или забыл принести их, или оставил у себя, чтобы не дать мне сделать как раз то, что я намеревался.
За пять секунд я установил, что в сундуке ничего нет — лишь несколько табличек для письма, бронзовая чашка да несколько ремешков от сандалий. По крайней мере, подумал я, тихонько опуская крышку над этим мало обещающим набором, мне оставлены сандалии.
Не то, чтобы я не привык ходить босиком, но не зимой же и не по дорогам… Ибо в одежде или без, а я все равно должен бежать.
Эта предосторожность Маррика еще более усилила мое желание исчезнуть отсюда.
Я не представлял, что стану делать, куда пойду, но бог вырвал меня, не причинив вреда, из рук Камлаха и помог перебраться через Узкое море, и я верил в свою судьбу. Пока же я планировал лишь оказаться поближе к Амброзию — понять, что он за человек, и затем, если бы я счел, что могу рассчитывать на его покровительство или хотя бы на милосердие, я мог попытаться приблизиться к нему, поведать свою историю и предложить услуги. Мне и в голову не приходило, что в просьбе двенадцатилетнего мальчика к принцу о службе может быть что-то безрассудное. Думать так было бы не по-королевски. Если же со службой у Амброзия ничего не выйдет, то, по-моему, у меня было неопределенное намерение направиться в деревню к северу от Керрека, откуда происходила Моравик, и разыскать ее родственников.
Мешки, на которых я лежал, были старыми и подгнившими. Оказалось несложно разорвать один из них так, чтобы в образовавшиеся отверстия проходили мои руки и голова. Одеяние получилось ужасным, однако как-то прикрывало мою наготу. Я разорвал еще один и также натянул его через голову для тепла. Третий слишком стеснил бы меня. Я с надеждой ощупал одеяла, но они оказались добротными и такими толстыми, что не разорвать; они до невозможности затруднили бы мне путь с судна. Нехотя, я все же оставил их. Связанная вместе пара кожаных ремешков от сандалий составила пояс. Я сунул оставшийся кусок ячменного хлеба под мешок на груди, ополоснул лицо, руки и волосы остатками воды, затем снова направился к отверстию и подтянулся, чтобы выглянуть.
Одеваясь, я слышал крики и топот ног; кажется, люди строились, готовясь к маршу. Теперь я убедился, что так и есть. Солдаты и фургоны уходили. Тяжело груженый последний фургон как раз со скрипом проезжал мимо строений, над выбивающимися из сил мулами щелкал кнут. Вместе с фургонами удалялся топот марширующих ног.
Интересно, что это за груз, подумал я; едва ли зерно — не то время года; скорее уж металл или руда — ведь разгружали солдаты и в город повезли под охраной. Звуки постепенно стихали. Я осторожно осмотрелся. Фонари все еще висели на столбах, но причал, насколько было видно, опустел. Пора отправляться и мне, пока не явился кто-нибудь из вахтенных проверить пленника.
Для подвижного мальчика это оказалось несложно. Вскоре я уже сидел на подоконнике телом наружу, уперевшись ногами в переборку, и пытался ухватиться за канат. Был ужасный миг, когда я обнаружил, что не могу дотянуться до него и что мне придется встать, прижимаясь к корпусу судна, над черной бездной между бортом и причалом, где плескала и накатывала, с шелестом стекая с намокшей стенки, маслянистая вода. Но мне все-таки удалось сделать это — я цеплялся за борт корабля, как еще одна стремящаяся на берег крыса, пока, наконец, не умудрился распрямиться и схватить канат.
Упругий и сухой, он отлого сбегал к тумбе на пристани. Я вцепился в него обеими руками, повернулся лицом наружу, затем оттолкнулся от корабля и занес ноги вверх, обвив ими канат.
Я собирался спуститься, перебирая потихоньку руками, чтобы достичь земли в тени, но, не будучи моряком, не учел того, сколь легко движется по воде маленькое судно. Когда я стал соскальзывать по канату, то в нарушение всех моих планов, даже мой незначительный вес заставил судно накрениться, и в таком положении оно начало разворачиваться к причалу. Канат провис, его натяжение ослабло, и под моим весом он петлей опустился вниз. Та его часть, в которую обезьяной вцепился я, приняла вдруг вертикальное положение.
Ноги соскользнули, а руки не смогли удержать мой вес. Я заскользил по канату вдоль борта судна, как бусина по нитке.
Разворачивайся судно медленнее, меня раздавило бы, когда оно ударилось о причал, или я утонул бы, оказавшись внизу, но судно рванулось быстро, как испуганный конь. Когда оно вздрогнуло, ударившись носом о причал, я оказался как раз над берегом, и этот толчок заставил меня разжать пальцы. Я полетел вниз, приземлился всего в нескольких дюймах от причальной тумбы и упал навзничь на твердую от мороза землю в тени у стены.
2
Приходилось поторапливаться, не думая об ушибах. Надо мной по палубе зашлепали босые ноги — вахтенный бежал посмотреть, что случилось. Я напрягся, перекатился, вскочил на ноги и бросился бежать раньше, чем его качающийся фонарь приблизился к борту.
Он что-то крикнул, но я уже успел спрятаться за угол здания и был уверен, что он меня не заметил. Даже если бы и заметил, мне все равно ничто не угрожало. Сначала он заглянул бы в мою тюрьму, но даже после этого вряд ли бы осмелился покинуть судно. На мгновение я прислонился к стене, прижимая к телу обожженные скольжением по веревке руки и давая глазам привыкнуть к темноте.
После полутьмы моей тюрьмы на это потребовалось всего несколько секунд, и я принялся живо осматриваться по сторонам, чтобы хоть как-то понять, где нахожусь.
Скрывающее меня строение было последним в ряду, а за ним, в противоположной от причала стороне, лежала дорога — прямая, посыпанная гравием лента, ведущая к скоплению огоньков в отдалении.
Это, без сомнения, был город. Ближе, там, где дорога терялась во тьме, виднелось медленно движущееся тусклое мерцание — должно быть, хвостовой фонарь последнего фургона. Больше нигде ничего не двигалось.
Без особого риска ошибиться можно было предположить, что столь хорошо охраняемые телеги должны направляться в ставку Амброзия. Я не представлял, смогу ли сейчас попасть к нему или вообще в какой-нибудь город или деревню; пока я был озабочен лишь тем, чтобы добыть какую-нибудь еду да найти теплое место, где мог бы спрятаться и поесть, а потом дождаться рассвета. Когда станет ясно, куда занесла меня судьба, бог, несомненно, и дальше направит меня.