Ему придется позаботиться и о моем пропитании. Первоначально я собирался обменять на еду одну из фибул, но теперь, плетясь следом за повозками, я подумал, что мне придется что-то украсть.
На самый крайний случай у меня был еще ломоть ячменного хлеба. А потом податься куда-нибудь и спрятаться до рассвета… Если Амброзий на «встрече», как упомянул о том Маррик, было бы просто безрассудно идти в его ставку и просить аудиенции у него сейчас же. Каково бы ни было мое чувство собственного достоинства, вряд ли его достаточно, чтобы обеспечить особое обхождение со стороны солдат Амброзия — появись я одетый подобным образом, да к тому же в его отсутствие. Придет день, а там посмотрим.
Подмораживало. Изо рта шел пар, серый в черном ледяном воздухе.
Луны не было, но высыпали звезды, яркие и пристальные, как волчьи глаза. На камнях дороги мерцала изморозь, она же звенела под копытами и колесами впереди. К счастью, ветра не было, от бега я немного согрелся, но не смел догонять медленно идущий обоз — и время от времени мне приходилось останавливаться и даже отходить.
Обжигающий холодом воздух проникал сквозь рваную мешковину, и я, пытаясь согреться, хлопал руками по телу.
К счастью, в укрытиях недостатка не было; придорожные кусты, иногда целыми зарослями, а когда и одиночные, были причудливо изогнуты ветром, да так и замерзли — но все еще тянули следом за ним свои негнущиеся пальцы. Среди кустов стояли громадные камни, их очертания вырисовывались на фоне звездного неба. Первый из них я принял за огромный дорожный столб, но потом заметил другие, стоявшие рядами, торчащие из земли, как оголенные бурей аллеи деревьев. Или как колоннады, по которым прогуливались боги — но не те боги, что были известны мне. Звездный свет пал на поверхность камня, у которого я замедлил шаг, чтобы переждать, и что-то на нем привлекло мой взгляд, какой-то грубо вырезанный в граните образ, пятном сажи выделявшийся в холодном свете. Топор, топор с двумя лезвиями.
Стоячие камни тянулись от меня во тьму подобно шествию великанов.
Сухой, надломленный у основания чертополох хлестнул по обнаженной ноге. Повернувшись, я снова посмотрел на топор. Но топор исчез.
Я бросился назад, к дороге, сжимая зубы, чтобы унять дрожь. Конечно, меня бросило в дрожь от холода, от чего же еще? Телеги снова ушли вперед, и я побежал следом, держась у обочины, но земля здесь казалась такой же твердой, как и гравий дороги. Под моими сандалиями хрустела и поскрипывала изморозь. За спиной в темноту уходили ряды все уменьшавшейся молчаливой армии камней, а передо мной сияли теперь огни города и тянуло навстречу теплом его домов. Подумалось, что впервые я, Мерлин, бегу к огням и обществу людей, бегу из одиночества, как будто оно было кольцом волчьих глаз, все ближе подступавших к костру.
Город был окружен стеной. Мне следовало догадаться — ведь он находится так близко к берегу моря. По верху высокого вала шел палисад, а ров перед валом был широк и белел льдом. Через равные промежутки лед был разбит, чтобы не мог выдержать лишний вес; я видел черные звезды и спутанную паутину трещин, только что покрывшуюся серым стеклом свеженамерзшего льда. Через ров к воротам вел деревянный мост, здесь повозки встали, пока офицер ездил вперед, чтобы объясниться со стражей, и люди стояли неподвижно, как камни, в то время как мулы били копытами, выдували воздух и звенели сбруей, торопясь в теплые стойла.
Если у меня и была идея прицепиться сзади к последнему фургону и попасть таким образом в город, то от нее пришлось отказаться.
Всю дорогу до города солдаты шли в две колонны по обе стороны обоза, а офицер сбоку, так, чтобы видеть весь обоз. Теперь, когда он скомандовал двигаться вперед и на мосту идти не в ногу, сам он развернул своего коня и отправился в хвост колонны, чтобы проследить за въездом в город последней телеги. Я увидел мельком его лицо — лицо мужчины средних лет, злое и побелевшее от холода. Не тот человек, что стал бы терпеливо слушать и даже слушать вообще. Безопаснее было остаться снаружи со звездами и марширующими великанами.
Ворота с глухим стуком захлопнулись за обозами, до меня донесся звук задвигаемых засовов.
Едва заметная тропа вела на восток вдоль края рва. Глянув туда, я увидел, что в отдалении, достаточно большом, чтобы можно было предположить там какое-то поселение или загородную усадьбу, появились еще огни.
Я рысцой направился вдоль тропы, стараясь на бегу отгрызть от ломтя ячменного хлеба.
Как оказалось, огни горели в довольно приличных размеров усадьбе; ее внутренний дворик был окружен с трех сторон одноэтажными строениями: банями, жилищами слуг, конюшнями, пекарней — и все это обнесено высокой стеной, имевшей лишь несколько узких окон-щелей на недоступной для меня высоте.
Внутрь вела сводчатая арка ворот, рядом с ней на железной скобе, на высоте поднятой руки взрослого человека, горел, разбрасывая огненные брызги и шипя мокрой смолой, факел. Во дворе пылали еще огни, но не было слышно ни движения, ни голосов. Ворота, разумеется, были накрепко заперты.
Я, конечно, и не рискнул бы воспользоваться этим путем, чтобы не вверять свою судьбу в руки привратника. Я начал огибать стену в надежде найти способ перебраться через нее. Третье окно принадлежало пекарне; доносившимся оттуда запахам было несколько часов, они утратили уже свою свежесть, но все равно заставили бы меня карабкаться на стену, не будь окно это просто щелью, в которую не смог бы протиснуться даже я.
Следующим было окно конюшни, и следующим тоже… Я ощущал запах лошадей в смеси с запахами других животных, доносился и сладкий дух сена. Затем дом, совсем без окон на обращенной вовне стене. Баня, то же самое. И снова я оказался у ворот.
Неожиданно звякнула цепь, и в нескольких шагах от меня, сразу за воротами, набатом прозвучал лай большого пса. Кажется, я отпрыгнул на целый шаг и распластался, вжавшись в стену, услышав звук открывшейся поблизости двери. Наступила пауза, во время которой собака рычала, а кто-то выглянувший прислушивался, потом мужской голос прикрикнул на пса и дверь захлопнулась. Пес поворчал еще немного, принюхиваясь к подворотне, затем потащил цепь назад в будку, и слышно было, как он снова устраивается на соломе.
Найти здесь убежище было совершенно невозможно. Какое-то время я стоял, пытаясь думать, прижавшись спиной к холодной стене, которая тем не менее казалась теплее ледяного воздуха. Теперь я так неистово дрожал от холода, что, казалось, дрожь пробирает меня до самых костей. Я был уверен, что поступил правильно, покинув корабль и не вверив себя милосердию военных, но теперь начал задаваться вопросом, не стоит ли постучать в ворота и попросить убежища.
Со мной как с бродягой обойдутся круто, но если я останусь здесь, то умру от холода еще до наступления утра.
И тут я заметил немного дальше, там, куда не доставал свет факела, черные контуры приземистого здания, должно быть, загона для скота или овчарни — до него было шагов двадцать. Оно стояло на углу поля, окаймленного низкой насыпью, по верху которой росли колючие кусты. Слышно было, как внутри перемещаются коровы. По крайней мере, там я мог отогреться их теплом, и у меня были еще остатки ячменного хлеба, если только мне удастся вонзить в него лязгавшие от холода зубы.
Я шагнул от стены, мог бы поклясться, без единого звука, когда проклятый пес с громом и грохотом выскочил из будки и снова поднял лай. На этот раз дверь дома отворилась без промедления, и я услышал, как кто-то вышел во двор. Человек направился к воротам. Донесся лязг металла — он приготовил какое-то оружие. Я уже повернулся, чтобы бежать, как вдруг услышал чисто и отчетливо в морозном воздухе то, что раньше меня услышал пес. Приближавшийся звук копыт несущегося галопом коня.
Быстрый, как тень, я перебежал через открытое пространство к загону.
Рядом с ним выемка в насыпи образовала вход, закрытый теперь засохшим колючим кустом. Я продрался сквозь это заграждение, затем заполз как можно тише, чтобы не беспокоить животных, в дверь загона, стараясь не попасться на глаза тому, кто мог сейчас оказаться у ворот дома.
Коровник представлял собой маленькое, грубо построенное убежище со стенами немногим выше человеческого роста, крытое соломой и набитое животными. Там находились, кажется, большей частью молодые бычки, их было слишком много, чтобы они могли лежать, но им хватало исходившего друг от друга тепла и какого-то сухого корма для жевания. Массивная доска поперек дверного проема служила барьером и не давала им выйти. За ним в свете звезд простиралось пустое поле, серое от изморози, с невысокими насыпями, по верху которых росли те же согбенные и покалеченные ветрами колючие кусты. В центре поля находился один из тех стоячих камней.
За воротами послышался голос человека, успокаивавшего собаку.
Звук копыт нарастал, молотом стуча по железу тропы, и затем как-то вдруг всадник оказался здесь, вырвавшись из мрака и подняв на дыбы коня со скрежетом металла о камень, разлетающимся из-под копыт гравием и мерзлым дерном; глухой топот конских копыт стих как раз напротив деревянных ворот. Человек за воротами прокричал какой-то вопрос, и всадник ответил ему, уже соскакивая из седла на землю:
— Конечно, я. Будь добр, открой.
Заскрипела, открываясь, дверь, и до меня донесся разговор двух мужчин, но разобрать удавалось только отдельные слова. Судя по тому, как заметались тени, привратник (или тот, кто подошел к воротам) вынул факел из гнезда. Более того, свет приближался, а с ним и те оба, ведя под уздцы коня.
До меня донеслись нетерпеливые слова всадника:
— А, да, годится, здесь будет хорошо. Если дойдет до этого, мне не помешает убраться отсюда побыстрее. Корм там есть?
— Да, господин. Я выгоню оттуда молодняк, чтобы освободить место для коня.
— Значит, там сейчас битком набито?
Голос молодой, чистый, немного хрипловатый, но причиной тому могло быть сочетание холода и надменности. Голос патриция, такой же беззаботный, как и его искусство верховой езды, позволившее поднять коня на дыбы на всем скаку прямо перед воротами.