— Да, немало, — отвечал привратник. — Осторожнее, господин, вот сюда, в этот проем. Если ты позволишь мне пройти с факелом вперед…
— Я все вижу, — раздраженно бросил молодой человек, — только не тычь своим факелом мне в лицо. Стой, ты.
Это уже споткнувшемуся о камень коню.
— Лучше бы ты разрешил мне пройти вперед, господин. Тут при входе колючий куст, чтобы молодняк не разбежался. Если ты минуточку подождешь, я отодвину его.
Я уже отполз от дверного проема за угол, где грубая стена сходилась с ограждением поля. Здесь был сложен в штабели дерн, лежала горка хвороста и сухого папоротника, служившего зимой, по моему предположению, подстилкой для скота. Я присел, скорчившись, за этой грудой.
Слышно было, как подняли и отодвинули колючий куст.
— Вот, господин, заводи его. Места тут немного, но уж если ты хочешь оставить его здесь…
— Я же сказал тебе, что годится. Поднимай доску и заводи его внутрь. Побыстрее, я опаздываю.
— Оставь его на мое попечение, я расседлаю его.
— Не нужно. Час-другой и так постоит. Ослабь только подпругу. Не помешает накрыть его моим плащом. О боги, как холодно… Сними-ка уздечку. Ну, я пошел…
Я услышал как он, звеня шпорами, широко зашагал прочь. Доска вновь встала на место, а за ней и колючий куст. Когда привратник поспешил вслед за приехавшим, до меня донеслось что-то вроде:
— И впусти меня через заднюю дверь, чтобы отец не увидел.
Большие ворота захлопнулись за ними. Загремела цепь, но пес не лаял. Слышны были шаги пересекавших двор людей, потом за ними закрылась со стуком дверь дома.
3
Даже рискни я появиться в свете факела и привлечь внимание пса, перебраться через насыпь позади и пробежать два десятка шагов до ворот, все равно нужды в этом уже не было, бог свое дело сделал, он послал мне тепло и, как выяснилось, еду.
Дождавшись, пока закроются ворота, я возвратился в загон и стал шепотом успокаивать коня, приближаясь к нему, чтобы снять с него плащ. Конь не очень вспотел — должно быть, промчался милю или около того от города, и в этом загоне среди сгрудившихся животных он никак не мог пострадать от холода; в любом случае, мне следовало подумать о себе и мне нужен был тот плащ. Это был плащ офицера, толстый, мягкий и добротный. Завладев им, я к своему восторгу обнаружил, что милорд оставил мне не только свой плащ, но и полную седельную сумку. Я привстал на цыпочки и запустил руку внутрь.
Кожаная фляга; я потряс ее. Она оказалась почти полной. Вино, разумеется; такой молодой человек никогда не стал бы возить с собой воду. Салфетка, а в ней сухари и изюм, а также несколько ломтиков сушеного мяса.
Коровы толкались, пускали слюни и грели меня своим жарким дыханием. Длинный плащ соскользнул, и угол его оказался запачканным грязью под копытами животных. Я подобрал его, прижал к себе флягу и еду и проскользнул под перегородкой. Куча хвороста в углу снаружи была чистой, но будь она даже навозной кучей, вряд ли я обратил бы на это внимание. Я зарылся в нее, завернулся поплотнее в мягкие шерстяные складки и неторопливо съел и выпил все ниспосланное мне богом.
Что бы ни случилось, мне нельзя было спать. К несчастью, тот молодой человек вряд ли задержится здесь дольше, чем на час-другой; но это, да плюс к тому съеденное даст мне возможность согреться и я смогу потом спокойно проспать до утра. Я мог услышать движение от дома к загону вовремя, чтобы проскользнуть назад в загон и возвратить плащ на место. Милорд вряд ли заметит, что его походный паек исчез из седельной сумки.
Я глотнул еще вина. Просто удивительно, насколько улучшило оно вкус даже черствых остатков ячменного хлеба. Это был добрый напиток, крепкий и сладкий, пахший изюмом. Он теплом растекался по жилам, негнущиеся суставы стали расслабляться, оттаивать и перестали дрожать, и, согретый, я смог свернуться и поудобнее устроиться в моем темном гнезде, прикрывшись сверху от холода папоротником.
Должно быть, я ненадолго задремал. Не понимаю, что разбудило меня, не было слышно ни звука. Даже животные в загоне притихли.
Казалось, стало темнее, и я подумал, уж не предрассветный ли это час, когда на небе выцветают звезды. Но раздвинув папоротник и выглянув наружу, я убедился, что звезды по-прежнему на месте, пылают белым огнем на черном бархате неба.
Странно, но стало теплее. Подул ветерок и принес с собой облака, гонимые ветром высоко над головой барашки, которые затем рассеивались и разлетались клочьями так, что их тени и свет звезд волнами пробегали по серым от изморози полям и неподвижному пейзажу и казалось, будто текут, как вода, чертополохи и окоченевшие зимние травы, или волнуется под ветром хлебное поле. Ветер дул совершенно беззвучно.
Над летящей вуалью облаков, усеивая темный небосвод, ослепительно блистали звезды. Тепло, а также то, что я лежал свернувшись в темноте, заставило меня, — по крайней мере, так мне показалось — почувствовать себя в безопасности и вспомнить о Галапасе и кристальном шаре, где я лежал свернувшись и вглядываясь в переливы света. Теперь же сияющая арка звезд надо мной напоминала изгиб свода пещеры со вспыхивающими на гранях кристаллов огнями и полетом теней, следом за которыми неслись волны пламени. Виднелись точки красного и сапфирно-синего цвета, а одна из звезд лучилась ровным золотым сиянием. Затем бесшумный ветер пронес по небу очередную тень, и следом за ней неслось пламя, и покачнулись колючие кусты, и вздрогнула тень стоячего камня.
Должно быть, я слишком глубоко и уютно закопался в свою подстилку, чтобы слышать шорох ветра в траве и кустарнике. Не услышал я и того, как сквозь возвращенный привратником на место в проеме насыпи колючий барьер пробрался тот молодой человек. Ибо вдруг, совершенно неожиданно, он оказался тут — высокая фигура, широким шагом идущая через поле, такая же призрачная и бесшумная, как и ветер.
Я съежился, словно улитка в раковине. Было слишком поздно бежать и возвращать на место плащ. Я мог лишь надеяться, что он сочтет, будто вор сбежал, и не станет искать его слишком близко. Но пришедший направлялся не к загону. Он шел прямо через поле, в сторону от меня. Тут я заметил, что там, почти скрытое тенью стоящего камня, пасется какое-то белое животное. Должно быть, сорвался с привязи его конь. Лишь богам ведомо, что за корм мог он найти там, в зимнем поле, но я видел его совершенно отчетливо, кажущегося призрачным на расстоянии белого зверя, пасущегося рядом со стоячим камнем. Он, должно быть, перетирал уздечку, пока та не порвалась; седла на нем тоже не было.
По крайней мере за то время, что понадобится ему на поимку коня, я смогу убежать… или лучше потихоньку подбросить плащ к загону, чтобы он подумал, будто плащ соскользнул со спины коня, а потом снова забраться в мое теплое гнездо, пока он не уедет. В побеге животного он сможет обвинить лишь привратника, это было бы только справедливо, я ведь не трогал брус поперек дверного проема. Я осторожно приподнялся, поджидая удобного случая.
Пасущееся животное подняло голову, наблюдая за приближением человека. Звезды скрылись за набежавшим облаком, в поле стало темнее. За тенью по изморози бежала волна света. Вот он озарил стоячий камень. Тут я понял, что ошибся; то был вовсе не конь. Не был это, как я было подумал, и кто-то из молодняка, вырвавшийся из загона. Это был бык, громадный белый бык в полном расцвете сил, с царственным размахом рогов и шеей, как грозовая туча. Он все ниже пригибал голову, пока подгрудок не коснулся земли, и ударил копытом раз, другой.
Молодой человек замер. Теперь, когда тень ушла, я мог ясно видеть его. Был он высок и крепко сложен, волосы его казались белесыми в свете звезд. На нем было какое-то заморское платье — штанины перетянуты накрест ремешками, поверх них низко подпоясанная на бедрах туника и свободно сидящий головной убор, из-под которого выбивались вьющиеся, как бы окружавшие его лицо сиянием белокурые пряди волос. Он держал веревку, свисавшую свободными петлями до покрытой изморозью земли. Плащ его вился на ветру, он был какого-то темного цвета, какого именно, я не мог разобрать.
Плащ? Значит это не мог быть мой юный господин. И в конце концов, зачем нужно было этому самонадеянному молодому человеку выходить с веревкой на ловлю отбившегося ночью быка?
Без предупреждения и без звука белый бык напал. Вместе с ним помчались свет и тень, погружая все зрелище в мерцание и туман.
Веревка взметнулась, зазмеилась петлей и упала. Человек отскочил в сторону, огромный зверь пронесся вплотную к нему и, оскальзываясь на мерзлой земле, остановился с обвившей его туго натянутой веревкой и взбитыми облачками изморози от заносящихся копыт.
Бык быстро развернулся и напал снова. Человек ждал неподвижно, чуть расставив ноги, в позе небрежной, почти пренебрежительной.
Когда бык почти настиг человека, он легко, как танцор, отскочил в сторону. Бык промчался мимо него так близко, что я заметил, как рог животного рассек полу развевающегося плаща, а плечо зверя прошло у бедра мужчины, как ласкающая ладонь возлюбленной. Руки человека пришли в движение. От взмаха веревка свилась в кольцо, и еще одна петля пала на царственные рога. Человек вцепился в веревку, и когда зверь снова промчался вплотную к нему, круто повернув в облачке пара, человек прыгнул.
Но не в сторону. К быку, прямо на мощную его шею, упершись коленями в подгрудок и вздувшимися от усилия руками натянув веревку, как узду.
Бык замер недвижно, врастая в землю всеми своими четырьмя ногами, всем весом своим и силой стараясь перетянуть веревку и пригнуть голову. До меня по-прежнему не доносилось ни звука — ни топота копыт, ни хлопанья веревки, ни шумного дыхания. Теперь я наполовину выбрался уже из валежника, привстал и смотрел во все глаза, забыв обо всем, кроме битвы человека с быком.
Облако снова накрыло человека мраком. Я поднялся на ноги. Кажется, я хотел схватить запиравшую загон доску и броситься с ней через поле, чтобы помочь изо всех своих невеликих сил. Но быстрее, чем я успел шелохнуться, облако унеслось, и я увидел стоявшего как и прежде быка и все еще сидящего у него на шее человека. Но теперь голова зверя поднималась. Человек отпустил веревку, руки его лежали теперь на бычьих рогах, таща их назад… назад… вверх… Медленно, как бы капитулируя, голова быка поднялась, мощная, ничем уже не прикрытая шея вытянулась вверх.