— Если я буду служить тебе… Конечно, я расскажу все, что смогу… Но…
Я заколебался, и он закончил за меня:
— Но прежде должен получить мое обещание, что когда я вторгнусь в Британию, твоя мать не пострадает? Я обещаю. Она будет в безопасности, а также и любые другие мужчины и женщины, для которых ты можешь попросить у меня пощады за их доброту к тебе.
Я, должно быть, смотрел во все глаза.
— Ты… ты очень великодушен.
— Если я возьму Британию, то смогу позволить себе это. Наверное, мне следовало бы оговорить некоторые исключения. — Он улыбнулся. — Могут возникнуть осложнения, пожелай ты амнистии своему дяди Камлаху, не так ли?
— Этот вопрос не встанет, — сказал я. — Когда ты возьмешь Британию, он будет уже мертв.
Молчание. Губы его приоткрылись, будто он собирался что-то сказать, но, кажется, передумал.
— Я сказал, что смогу когда-нибудь использовать твою способность видеть. Ну а теперь, когда ты получил мое обещание, давай побеседуем. Не смущайся, если что-то покажется тебе недостаточно важным. Предоставь мне судить об этом.
И я начал рассказ. Мне тогда не показалось странным, что он говорит со мной как с равным, как и то, что он потратил половину ночи на меня, задавая вопросы, на которые частично могли ответить его шпионы. Раза два в комнате бесшумно появлялся раб и подсыпал уголь в жаровню, а однажды до меня донесся лязг оружия и команды сменяющегося караула у дверей. Амброзий задавал вопросы, подсказывал, слушал, иногда помечал что-то на табличке перед собой, иногда смотрел, подперев подбородок кулаком, на поверхность стола, но чаще наблюдал за мной все тем же неподвижным взглядом скрытых в тени глаз. Когда я колебался или углублялся в малозначимые детали, или запинался от усталости, он возвращал меня и направлял к какой-то невидимой мне цели вопросами, как погонщик направляет мула.
— Та крепость на реке Сейнт, где твой дед встретился с Вортигерном. Как далеко это к северу от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне об этой дороге… Как можно достичь этой крепости с моря?
И:
— Та башня, где расположился Верховный король, башня Максима — вы его называете Максеном… Расскажи мне об этом.
— Сколько человек там остановилось. Какая дорога ведет к гавани…
Или:
— Ты говоришь, королевский поезд остановился у въезда в долину, к югу от Снежной горы, и короли вместе удалились. Твой человек, Сердик, сказал, что они отправились посмотреть старые укрепления на хребте. Опиши это место… высоту хребта. Как далеко было бы оттуда, с вершины, видно на север… на юг… на восток.
Или:
— А теперь вспомни приближенных деда. Многие ли будут верны Камлаху? Их имена? Сколько у них людей? А его союзники, кто они? Их число… боевая мощь…
И потом вдруг:
— А теперь скажи мне вот что. Откуда ты узнал, что Камлах собрался к Вортимеру?
— Он сказал так моей матери, — ответил я, — над телом моего умершего деда. Я слышал его слова. Поговаривали, что так оно и будет, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только дед умер, он открылся ей.
— Он так прямо и объявил? Тогда как же случилось, что Маррик и Ханно ни о чем не слышали, если не считать слухов о ссоре?
Усталость и долгий пристрастный допрос заставили меня утратить осторожность. Я сказал, не подумав:
— Он не объявлял этого. Он открылся лишь ей. Он был с ней один на один.
— Не считая тебя? — Голос его изменился так, что я подскочил на табурете. Он смотрел на меня из-под бровей в упор. — Мне казалось, ты говорил, будто отопительную систему завалили.
Я просто сидел и смотрел на него. На ум ничего не шло.
— Кажется странным, не так ли, — продолжал он ровно, — что он сказал это твоей матери в твоем присутствии, когда ему следовало бы знать, что ты его враг? Когда его люди только что убили твоего слугу? И потом, когда он сказал тебе о своих тайных планах, как же ты выбрался из дворца прямо в руки моих людей, чтобы «заставить» их отвезти тебя ко мне?
— Я… — Я заикался. — Милорд, ты ведь не думаешь, что я… Милорд, я ведь сказал тебе, что я не шпионил. Я — все, что я сказал, правда. Он на самом деле сказал так, клянусь.
— А теперь будь осторожен в речах. Если это правда, то это важно. Тебе рассказала об этом мать?
— Нет.
— Значит, рабы болтали? И только?
Я сказал отчаянно:
— Я сам это слышал.
— Но где ты был?
Наши взгляды встретились. Не совсем понимая, почему, я сказал ему чистую правду:
— Милорд, я спал тогда в горах, в шести милях от города.
Наступила тишина, самая долгая. Слышно было, как оседают в жаровне угли и снаружи, где-то очень далеко лает пес. Я сидел в ожидании его гнева.
— Мерлин.
Я поднял глаза.
— От кого ты получил дар провидения? От матери?
Против всех ожиданий, он поверил мне. Я с готовностью сказал:
— Да, но он другой. Она видела только женские вещи, все, что связано с любовью. А потом она начала бояться этой силы и стала избегать ее.
— А ты боишься ее?
— Я буду мужчиной.
— А мужчина берет силу там, где ему ее предлагают. Да. Ты понял, что ты видел сегодня ночью?
— Этого быка? Нет, милорд, лишь то, что это какая-то тайна.
— Что ж, когда-нибудь ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай…
Где-то снаружи пропел петух, голос его, высокий и серебристый, прозвучал как труба. Амброзий сказал:
— Это, во всяком случае, отправит на покой твоих призраков. Тебе сейчас давно пора спать. Ты выглядишь полуживым от бессонницы. — Он поднялся на ноги. Я мягко соскочил с табурета, и он на мгновение остановился, глядя на меня сверху вниз. — Мне было десять лет, когда я морем переправился в Малую Британию. И всю дорогу мучился от морской болезни.
— И я тоже, — ответил я. Он рассмеялся.
— Значит, ты так же измотан, как я когда-то. Когда выспишься, решим, что с тобой делать. — Он тронул колокольчик, раб открыл дверь и встал, ожидая, сбоку. — Сегодня ночью ты будешь спать в моей комнате. Сюда.
Спальня также была обставлена в римском стиле. Мне еще предстояло узнать, что по сравнению, скажем, с Утеровой она была довольно скромной, но глазам мальчика, привыкшего к провинциальной и зачастую грубо сработанной мебели она показалась роскошной: с большой кроватью, застеленной алыми шерстяными одеялами и меховым пледом, с овчинами на полу и с бронзовым, в человеческий рост, треножником, на котором тройные лампы в форме маленьких драконов изрыгали из пасти язычки пламени. Плотные коричневые шторы не пропускали ледяной холод ночи, и здесь было очень тихо. Когда вслед за Амброзием и рабом я миновал часовых — у дверей их стояло двое, суровых и неподвижных, если не считать глаз, взгляд которых, из осторожности лишенный всякого выражения, скользнул с Амброзия на меня — то впервые задался вопросом, не может ли он оказаться римлянином и в другом отношении.
Но Амброзий просто указал мне на арку входа, за которой еще одна коричневая штора полускрывала альков и стоявшую в нем кровать. Наверное, на ней спал иногда раб, готовый явиться по первому зову господина.
Слуга отдернул штору и показал сложенные поверх матраса одеяла и хорошие, набитые овечьей шерстью подушки, затем оставил меня и ушел позаботиться об Амброзии.
Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла оказались толстыми, из новой шерсти, и пахли кедром. Амброзий и раб переговаривались, но вполголоса, и слова их доносились, как эхо из дальнего угла глубокой, тихой пещеры. Какое было блаженство снова лежать в настоящей кровати, сытому и в тепле, там, куда не доносился даже шум морских волн! И в безопасности.
Кажется, он пожелал мне спокойной ночи, но я уже погрузился в сон и не смог вытащить себя на поверхность, чтобы ответить.
Последнее, что я запомнил — тихо двигавшийся по комнате и гасивший лампы раб.
6
На следующее утро я проснулся поздно. Шторы были отдернуты, впуская серый и безрадостный свет зимнего дня; кровать Амброзия пустовала. За окном виднелся маленький внутренний дворик, где галерея обрамляла квадрат сада, в углу струился фонтан — бесшумно, показалось мне, но тут я заметил, что каскады его сделаны изо льда.
Я встал босиком на пол, плитки пола под ногами оказались теплыми. Потянулся за белой туникой, которую оставил с вечера сложенной на табурете у кровати, но обнаружил, что кто-то заменил ее на новую, темно-зеленую, цвета тиса, она пришлась впору. При ней был и хороший кожаный пояс, а также пара новых сандалий взамен моих старых. Был даже плащ, на этот раз светло-зеленый, цвета листвы бука, с медной фибулой вместо застежки. На фибуле оказалось какое-то рельефное изображение — покрытый алой эмалью дракон, та же эмблема, что я видел прошлой ночью на печатке перстня, что носил Амброзий.
Помнится, я впервые почувствовал тогда, что выгляжу как принц, и странно, что случилось это как раз тогда, когда счастье, казалось, покинуло меня. Здесь, в Малой Британии, у меня не было ничего, даже положения бастарда, с помощью которого я мог хоть как-то защищать себя, не было родичей, не было даже каких-нибудь собственных моих лохмотьев. Я почти не разговаривал ни с кем, кроме Амброзия, а для него я был слугой, зависимым, чем-то, что следует использовать, и жив-то остался лишь благодаря его снисходительности.
Кадаль принес мне завтрак, черный хлеб с медовыми сотами и сушеные фиги. Я спросил его, где Амброзий.
— Выехал со своими людьми, тренируется. Или, скорее, наблюдает за их упражнениями. Каждый день так ездит.
— Как ты думаешь, зачем я ему нужен?
— Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы ты чувствовал себя как дома. Я должен направить кого-то на судно, и если ты скажешь мне, что это были за пожитки, которых ты лишился, я распоряжусь доставить их сюда.
— Там не было ничего особого. Я ведь собирался в спешке. Пара туник, да пара завернутых в голубой плащ сандалий, и еще несколько мелких вещиц — фибула, подаренная матушкой пряжка, еще что-то в этом роде. — Я прикоснулся к складкам надетой на меня дорогой туники. — Ничего столь же хорошего. Кадаль, я надеюсь, что смогу быть ему полезен. Он не говорил, чего от меня ожидает?