телей, у священников и жрецов. Я слушал разговоры солдат близ таверн, беседы офицеров в доме отца, болтовню мальчишек на улицах. Лишь об одном я не узнал ничего: к тому времени, как я в семнадцать лет покинул Бретань, я ничего не знал о женщинах.
Когда я думал о них — что случалось довольно часто — то внушал себе, что у меня нет времени, что для таких дел впереди целая жизнь, что сейчас есть дела поважнее. Но, наверное, на самом деле я их просто боялся. Поэтому я гасил свои влечения трудом и, сказать по правде, считаю, что страх тот исходил от бога.
Так я ждал и занимался своим делом, которое — как мне тогда казалось — заключалось в самосовершенствовании, чтобы лучше послужить моему отцу.
Однажды я сидел в мастерской Треморина. Треморин, главный инженер, был человеком приятным, разрешавшим мне учиться у него всему, чему смогу, выделявшим мне место в мастерской и материалы для опытов. В тот самый день, я помню, он, войдя в мастерскую и увидев меня работающим над моделью на своей скамье в углу, подошел взглянуть. Увидев, что именно я мастерю, он расхохотался.
— Знаешь, этих штук и так везде понатыкано такое множество, что можно не утруждать себя установкой еще одного.
— Мне было интересно, как их туда доставляли.
Я перевернул модель стоячего камня, устанавливая ее, как надо.
Треморин выглядел удивленным. Я понимал его. Он прожил в Малой Британии всю жизнь, а пейзаж здесь был так испещрен этими камнями, что на них уже не обращали внимания. Люди ежедневно ходили сквозь лес камней, и в большинстве своем считали их мертвыми камнями… Но только не я. Мне они все еще говорили о чем-то, и я должен был выяснить, о чем именно; но этого я Треморину не сказал. Просто добавил:
— Я пытался соблюсти масштаб.
— Могу сказать тебе кое-что сразу: так пытались уже их ставить, и ничего не вышло. — Он смотрел на ворот, который я водрузил, чтобы поднять модель. — Это сгодилось бы еще для стоячих камней — тех, что полегче, и совсем не годится для каменных перекладин.
— Да. Это я уже понял. Но у меня возникла идея… Я хотел закрепить его по-другому.
— Зря тратишь время. Лучше бы снизошел до чего-нибудь практического, чего-то, что нам нужно, и что можно использовать. Эту твою идею легкого подвижного подъемника со стрелой, может быть, стоит доработать… — Через несколько минут его отозвали. Я разобрал модель и уселся за новые расчеты. Я ничего не говорил Треморину, у него были заботы поважнее, и в любом случае он рассмеялся бы, скажи я ему, что узнал, как поднимать стоячие камни, у поэта. Случилось это так.
Однажды, примерно за неделю до этого, прогуливаясь вдоль наполненного водой рва, что окружал городские стены, я услышал чье-то пение. Голос был старческим, дребезжащим, огрубевшим от перетруждения — голос человека, чья профессия пение, привыкшего напрягать голосовые связки, чтобы перекрыть шум толпы, и певшего даже летом с простуженным горлом. Внимание мое привлек не голос и не мелодия, которую лишь с трудом можно было различить, а упоминание моего имени:
Мерлин, о Мерлин, куда идешь ты…
Певец сидел у самого моста, перед ним стояла чаша для подаяний. Я увидел, что он слеп, но то, что осталось от его голоса, звучало без фальши, и услышав, что я остановился рядом, он не протянул чашу, но уселся, как садятся к арфе, склонив голову, вслушиваясь в шепот несуществующих струн, перебирая пальцами, будто под ними рождалась мелодия. Мне подумалось, что раньше, должно быть, он пел во дворцах королей.
Мерлин, о Мерлин, куда идешь ты
Рано так поутру, и с тобой черный пес?
Ищу я яйцо,
Красное яйцо морского змея,
Лежащее на берегу в углублении камня;
Хожу рвать салат на лугу,
Зеленый салат и траву золотую,
Мох золотой, приносящий сон,
И омелу, друидов ветвь, взбирающуюся на дуб,
Что растет глубоко в лесу над журчащим ручьем.
Мерлин, о Мерлин, вернись из леса, покинь источник!
Оставь в покое дубы и золотые травы,
Оставь ты салат на заливных лугах,
И красное змея морского яйцо
В каменной полости среди пенных брызг!
Мерлин, о Мерлин, оставь же поиски,
Один лишь господь чудеса творит!
В наши дни эта песня известна не хуже, чем «Песнь Девы Марии» или «Король и Серая Печать», но в тот раз я услышал ее впервые. Когда он узнал, кто остановился послушать его, ему было приятно, что я сел рядом с ним у берега и стал задавать вопросы. Помнится, в то первое утро мы говорили в основном об этой песне, потом о нем самом; я узнал, что в молодые годы он бывал на Мона, острове друидов, знал Каэр'н-ар-Вон и восходил на Снежную гору. На острове друидов потерял зрение; он не говорил, как это случилось, но когда я сказал ему, что водоросли и салат, которые я собираю неподалеку от берега, предназначены всего лишь для исцеления больных, а не для магии, он улыбнулся и пропел стишок, который пела, бывало, моя матушка, и который, по ее словам, призван защищать поющего. От чего он хотел защититься, он мне не сказал, а я не стал спрашивать. Положил деньги в его чашу, что он принял с достоинством, но когда я пообещал раздобыть ему арфу, он замолк, глядя пустыми глазницами, и ясно было, что он мне не верит. Я принес арфу на следующий день; отец был щедр ко мне, и я мог не отчитываться, на что расходовались его деньги. Когда я вложил арфу в руки старого певца, он заплакал, а потом взял мои руки и стал целовать их.
После того, и до моего отъезда из Малой Британии, я часто разыскивал его. Он много попутешествовал по землям столь далеко друг от друга отстоящим, как Ирландия и Африка. Он обучал меня песням всех этих стран, Италии, и Галлии, и снежного Севера, и древним песням Востока — со странными блуждающими мелодиями, проникшими на Запад, как он утверждал, с восточных островов в давние времена вместе с людьми, поставившими стоячие камни, и говорилось в них о давно забытых науках, иных упоминаний о которых не сохранилось более нигде. Я не думаю, что сам он считал их чем-то кроме старинных песен-заклинаний, поэтических сказок; но чем больше я размышлял о них, тем отчетливее они говорили мне о людях, живших на самом деле, о работе, действительно проделанной ими, когда они возводили эти огромные стоячие камни, чтобы обозначить солнце и луну, и строили это во славу своих богов и великих королей древности.
Однажды я сказал об этом Треморину — он был добр, а также умен и обычно умудрялся найти для меня минутку, но тут он рассмеялся и пропустил все это мимо ушей, и я больше об этом не заговаривал.
Механикам Амброзия в те дни более чем хватало тем для размышлений и без того, чтобы помогать мальчишке разрабатывать систему вычислений, не имеющую практического значения для предстоящего вторжения. Я не настаивал.
Это случилось на восемнадцатом году моей жизни — из Британии пришла, наконец, долгожданная весть. В течение всего января и февраля зимние шторма закрывали морские пути, и лишь в начале марта, воспользовавшись тихой холодной погодой перед началом бурь, в порт пришло небольшое торговое судно и Амброзий узнал новости.
Новости будоражили — в буквальном смысле, ибо в течение нескольких часов после их прихода гонцы графа мчались уже на север и восток, чтобы собрать, наконец, его союзников, и как можно быстрее, потому что новости запоздали.
Оказалось, что незадолго до того Вортимер пошел-таки на разрыв со своим отцом и его саксонской королевой. Устав просить Верховного короля порвать с его союзниками-саксами и защитить от них свой народ, несколько вождей бриттов — в том числе и люди с Запада — уговорили Вортимера взять, наконец, это дело в свои руки и восстали вместе с ним. Они провозгласили его королем и собрались под его знамя против саксов, которых им удалось отбросить на юг и восток, пока те не укрылись со своими длинными кораблями на острове Танет. Но даже там Вортимер преследовал их и в самом конце осени и начале зимы осаждал, пока они не запросили дозволения с миром убраться восвояси, собрали свое добро и возвратились в Германию, бросив женщин и детей.
Но победоносное правление Вортимера продлилось недолго. Трудно было понять, что случилось, но по слухам он умер от яда, предательски подсыпанного тайными сторонниками королевы. Как бы там ни было на самом деле, он умер, и отец его Вортигерн снова пришел к власти. Он почти сразу же (и молва возлагала вину за то на его жену-саксонку) послал приглашение Хенгисту и его саксам возвратиться в Британию. «С одним отрядом, — якобы сказал он, — всего лишь с одним подвижным отрядом, который никого не будет притеснять и поможет навести порядок и собрать воедино разрозненное королевство!». На самом же деле саксы пообещали выставить триста тысяч воинов. Так говорили слухи, и хотя им не очень-то можно было верить, в любом случае было ясно, что Хенгист собирался вернуться со значительными силами.
Пришли и кое-какие вести из Маридунума. Доставивший их не был шпионом Амброзия, а доставленные им новости были лишь пересказами слухов. Недобрых слухов. Кажется, мой дядя Камлах со своей знатью — людьми моего деда, теми, кого я знал — выступили на стороне Вортимера и сражались вместе с ним в четырех важнейших битвах с саксами. Во второй, при Эписфорде, Камлах был убит вместе с братом Вортимера Катигерном. Меня больше озаботило, что после смерти Вортимера на тех, кто его поддерживал, обрушились гонения. Вортигерн захватил королевство Камлаха, чтобы присоединить к своим собственным землям в Гуэнте и, желая взять заложников, поступил так же, как и двадцать пять лет назад: он схватил детей Камлаха, одного совсем еще младенца, и передал их на попечение королевы Ровены. Не было никаких сведений, живы ли они. Не знали мы и того, выжил ли сын королевы Ольвены, которого постигла та же судьба. Вряд ли. О моей матери ничего не было слышно.