Сага о Головастике. Кристальный матриархат
Глава 1. Выжившие букашки
Эй, девчушки, бравы солдатушки!
Где же ваши ружья?
— Я живой! — громко кричит кто-то рядом со мной, и я открываю глаза.
Школьный класс. За окном стадион с зелёной травкой. Я за своей партой, но сижу почему-то один. Братья и сёстры тоже расселись поодиночке и о чём-то сосредоточенно думают, а на партах у нас разноцветные камушки, веточки, ягодки, склянки со всякой ерундой.
«Экзамен, что ли?» — пытаюсь сообразить, что же творится вокруг.
— Все готовы? — строго спрашивает учительница и поворачивается от окна к нам, ученикам, лицом.
«Мама?» — чуть ли не вскрикиваю, но никакого удивления не чувствую.
— Я живой… — снова слышится мне, но уже откуда-то издалека.
— Кто начнёт? — продолжает мама урок и не обращает внимания на вопли.
— По старшинству, — подсказывает одна из моих сестёр.
— Значит, Александр, — говорит мама, и я понимаю, что речь зашла обо мне.
— А что сразу я? Пусть Тазик первым отвечает, — недовольно бурчу со своего места.
— Хорошо, — соглашается мама, а потом заявляет: — Оба марш к доске! Сейчас одну оценку на двоих вам разделю. Чтобы ссориться неповадно было.
— Сволочь ты, Шкафик, — чуть ли не рычит на меня братец и встаёт из-за соседней парты.
Мы подходим к доске. Брат берёт с учительского стола пёстрый камешек, крепко сжимает его в кулаке и протягивает руку мне.
— Хватайся, — сердито цедит он сквозь зубы.
Я берусь рукой за его кулак, и мы начинаем, будто вырывать этот камень друг у друга. Причём, так стараемся, так дёргаем руками, так крепко их сжимаем, что, кажется, кулаки наши срослись в один кулачище с тем камнем внутри.
— Я живой, — в очередной раз доносится из коридора, и я с силой выдёргиваю руку из нашей с братом схватки.
Разжимаю кулак и вижу точно такой же камешек, как и у брата в руках. Опять ничему не удивляюсь, а мама продолжает играть роль строгой учительницы.
— Так у вас никто не выживет. Но ладно. По тройке вам поставлю, — говорит она и грустно вздыхает.
— Не нужна мне тройка, — возмущается Тазик. — Можно на дополнительный вопрос ответить?
— Веру изучил? — с надеждой спрашивает его мама.
— Которая с головастиком? — уточняет он и брезгливо морщится.
— Какая разница с кем или с чем? — возмущается мама-учительница.
— Тройки хватит, — бубнит под нос братец и идёт садиться на место.
Я остаюсь стоять у доски. Жду чего-то от мамы или от себя.
«Такого бреда в жизни не видел, — оцениваю происходящее и ухмыляюсь, а потом думаю о раздваивании камешка. — Где я такое видел? Но мама-учительница – это даже для морока чересчур».
— Домашнее задание выучил? — строго спрашивает меня мама.
— Выучил, — неуверенно лепечу ответ.
— Демонстрируй, — приказывает она и протягивает мне две стекляшки с водой, в одной из которых плавает тот самый головастик, напугавший Тазика.
Я беру стекляшки у мамы из рук, ставлю одну с головастиком на полочку рядом с классной доской, а вторую несу на свою парту. Сажусь за неё и начинаю издали гипнотизировать стекляшку с головастиком у доски.
Долго смотрю на воду, на заметавшегося головастика, но ничего не происходит.
«Что делаю? Воду взглядом кипячу? Вон как эта букашка задёргалась. Того гляди, выпрыгнет из склянки и покончит со своей никчемной жизнью», — успеваю подумать, как вдруг головастик и в самом деле замертво всплывает кверху пузом в своём хрустальном прудике.
— Я же вас учила, как это делается, — строго выговаривает мама всему классу, а особенно мне. — Не желать нужно, не хотеть, а верить. Верить, что это произойдёт. Сколько раз повторять можно? Без живой жизни вам не обойтись. А что с ней без Веры делать будете? Как обходиться? Ничего не умеете и не хотите уметь…
— Может я не буду обезьянок заводить. Разные языки им выдумывать, — обижаюсь я на маму.
Мама перестаёт сердиться, поворачивается к доске, и сама смотрит на всплывшего головастика. Тот сразу же вздрагивает и оживает, затем поворачивается животиком книзу и начинает подниматься из склянки, окружённый капелькой воды. Потом он успокаивается и вместе с каплей плывёт по воздуху в мою сторону.
Я снова не удивляюсь, а продолжаю наблюдать за букашкой. Полёт головастика заканчивается, и он вместе с каплей плюхается в стекляшку на моей парте.
Вздох восхищения прокатывается по классу.
— Языки можешь не придумывать. Когда у Татисия его обезьянки, как ты говоришь, подрастут и всяким фокусам научатся, вот тогда вы с ним снова ударите по рукам, как только что с камешком, — говорит мне мама.
— Как же он с ними общаться будет? — тут же ехидничает Тазик. — Они костёр разведут, жертву ему принесут, попросят чего-нибудь, а он им что под руку подвернётся, то и всучит?
Все братья и сёстры начинают возмущаться моему легкомыслию по отношению к обезьянкам, а я сижу, смотрю себе под ноги, и мне так стыдно, что хочется выбежать из класса.
— Успокойтесь! — прикрикивает на всех мама. — Научится он всему. Ещё вас уму-разуму учить будет. Не только в головастиков или в людей верить нужно, а в первую очередь в себя. С себя нужно начинать.
— Я живой и всё вижу! — не унимается голос за дверью.
— Иди уже. А то он скоро пополам от радости порвётся, — улыбается мама и выпроваживает меня из класса.
Я нехотя встаю из-за парты и ухожу из класса.
Когда оказываюсь в коридоре, мигом погружаюсь в кромешную тьму и дальше побираюсь наощупь.
«Кто здесь трепался, будто что-то видит? Сейчас этого шутника приласкаю, как только что головастика», — думаю я и снова слышу восторженные вопли Александра третьего.
— Санёк, мы живые. Живые! — кричит он мне в ухо и тормошит за плечо.
И тут я осознаю, что валяюсь на земле, а не гуляю по школьному коридору.
«За что с экзамена выгнали?» — думаю, вконец заблудившись между сном и реальностью.
— Ёшеньки! — вскрикиваю, когда в один миг вспоминаю все недавние злоключения. Потом превозмогаю боль, с трудом приподнимаюсь и сажусь на жёсткую сухую траву, после чего начинаю продирать обожжённые холодом веки.
«Обморозился, когда от хоккеисток улепётывал?» — пытаюсь шутить, а белый солнечный свет вдруг пребольно режет еле открывшиеся глаза.
— И я живой. Даже что-то вижу, — откликаюсь я брату и продолжаю приходить в чувства.
* * *
«Где мы? Совсем ничего не помню. Всё самое интересное прошляпил. Цыкнул на третьего, чтобы не мешал в себя приходить, а тот и рад радёшенек, что его не об асфальт, а приземление со всем уваженьем организовали. Бегает, веселится, а я сижу, глаз не открываю. Смотреть не охота на мир, который с нами обращается, словно мы козявки какие-то. Догадываюсь по волосам и мурашкам, что сижу рядом с пещерой, а всё одно время тяну зачем-то».
— Третий, — окликнул я товарища, когда оклемался.
— Что-нибудь видишь? — проорал близнец издалека.
— Глаза ревут. Или приморозил их, или себя жалею, — объяснил я, а потом услышал топот ног, бежавшего ко мне друга.
Когда Александр приблизился, я попросил его рассказать, что он помнит о нашем приземлении.
— Я этот полёт на всю жизнь запомнил. А ты как себя чувствуешь? Всё лицо опухло. Если бы не знал, что оно такое от заоблачного мороза, подумал бы, что ты упал с велосипеда.
— Я распух из-за того, что не об асфальт нас, как ты просил.
— Мало ли с перепугу наговорить можно? Я же на тебя полагался. На помощь твою. Но страшно тогда было до чёртиков, это правда.
— Рассказывай, где мы? — коротко повторил я приказ.
— У пещеры. А приземлялись так, что страху такого натерпелся, — начал друг о наболевшем, но увидел, как я пригрозил в его сторону кулаком, и спохватился. — К тому времени, когда мороз кончился, и мы замедлились, я сам уже ничего не видел.
— Ты же орал, что живой и всё видишь!
— Ещё как орал, но позже. Когда глаза перестали слезиться, и я всю прелесть жизни увидел, заметался, как щенок, и замолкнуть не мог. А ты в обмороке лежал и меня слушал?
— Не слушал, но слышал.
— Что делать будем? В пещеру или по домам? — спросил собрат.
— Сначала к Стихии. Узнаем, объявлялся наш асфальтный близнец, или его ещё куда-нибудь нелёгкая занесла, — сказал я, не подозревая, что накаркал очередную напасть. — Помоги зайти в пещеру. Про мои рёбра помнишь? Если сгребёшь в охапку, я снова в обморок.
— Не сгребу. За руку тянуть можно?
— Тяни, — разрешил я.
Третий осторожно, почти бережно, помог мне подняться, а потом спросил:
— А ты что помнишь?
— Помню, как прощения у тебя просил, за то, что взял тебя в этот калечный мир на верную погибель.
— На какую… А-а, в этом смысле. Прощаю тебя. Забегаем? Мы уже на входе, — доложил поводырь.
— В паре шагов от стены меня останови и назад отойди, потом следом за мной в пещеру. Сразу оглянись на номер мира, из которого выскачешь. Чтобы понятно было, откуда мы явились.
— Уже на месте. Готов?
Я кивнул и вытянул руки вперёд, а третий тут же отпустил меня в свободное плавание.
Вздохнув поглубже, привычно чеканя шаги, я отправился сквозь ракушечную стену, сквозь всё, что попадается по пути к подземной пещере. Потом начал громко считать «ать-два, ать-два», надеясь услышать эхо от стен, чтобы вовремя остановиться.
Наконец, все ощущения стихли, и я расслышал отзвуки испуганного детского голоса. Сразу стало себя жалко, почти до слёз, которые и без того продолжали сочиться из распухших век.
— Девчушенька-душенька! — запричитал я что было сил. — Стихия миленькая! Пришли за мной свои лианы. Попроси их, чтоб не сплетались в лесенку, а схватили меня за шиворот и вытащили наверх к тебе в гости. А то у меня не только опухшие глазки, а ещё и сломанные кости.
Не успел попросить, как услышал сзади шорох и подумал, что это вышел из стены напарник по приключениям. Но быстро осознал ошибку, когда почувствовал прикосновение шершавой лозы, которая примерялась, как бы выполнить мою просьбу, чтобы не добавить к имевшимся несчастьям чего-нибудь виноградного.